Небылицы, нелепицы, чепуха да ерунда. Детское словотворчество. Чуковский К.И. и другие

Небылицы, нелепицы, чепуха да ерунда. Детское словотворчество. Чуковский К.И. и другие

Материал собран для воспитателей, учителей, психологов, психиатров, для заинтересованных родителей, и как "книга-материал" - для себя.


Это небылицы, нелепицы, нелепость, ерунда, чепуха.

"Рано утром, вечерком, поздно, на рассвете, баба ехала пешком в ситцевой карете" И много других мы знали, когда читаешь материалы других людей, всплывают в памяти и другие, даже "страшилки" (думаю, про несчастного Потапова помнят многие).


Содержание:

- Общее. Мое детство и студенческие Научно-Практические Конференции

- "Тянитолкай, Крококот и Собакопёс" (моя работа, в конце)

- Чуковский К.И. о невеждах (Письмо. Глава 4. Полностью)

- Статья (с примерами, мы их тоже знали) у Марии Тендряковой (кандидат исторических наук, Институт этнологии и антропологии РАН, Учебно-научный центр социальной антропологии РГГУ) "Садистские стишки, страшилки и нелепицы. Детские игры. в свете идей Ж. Пиаже о развитии нравственности (Вспомнился Ж.Пиаже)

- Любимый мультфильм советских детей "В стране невыученных уроков" (1969) 0+
"Горе-ученик попадает туда, где живут «полтора землекопа» и другие его ошибки. Сказка о скверном ученике. Маленький лодырь попадает в фантастическую страну, где сталкивается с причудливыми образами собственных невыученных уроков. На пути ему попадаются Полтора Землекопа из неверно решенной арифметической задачи и всевозможные нелепицы, порожденные его же собственными ошибками. По мотивам сказки Лии Гераскиной" - пишет "Кинопоиск". Смотрим здесь:
"В стране невыученных уроков #СИДИМДОМА" канал "
Muz Maker" https://www.youtube.com/watch?v=wUQPt-S0ZxA


Даже Чуковский К.И. страдал он невежд и невеж, которым тоже приходилось отвечать целыми текстами, считай, одна книга, а ведь на это уходит очень много времени, сил, нервов, редактирований, порой зачеркиваешь, зная, что не дойдет, но всё равно ликбез проводишь, авось, часть мозга сумеет включить разум", - говорила нам преподавательница по детской литературе, умная молодая женщина, которая оставила след как интересный добрый и очень любящий детей и литературу человек. "Я получил такое письмо: «Стыдно, т.Чуковский, забивать головы наших ребят всякими путаницами, вроде того, что на деревьях растут башмаки. С возмущением прочитали мы в вашей книжонке такие фантастические строки:... Я прочитал это письмо, и мне стало не то чтобы грустно, а душно. Какое затхлое и безнадежное невежество!" (Целиком главу помещаю в конце, чтобы не тратили время на поиск в интернете, и, как всегда, ссылку)

Первой темой в студенческой научной работе была "Педмастерство", с докладом блестяще выступила на первой Научно-Практической Студенческой Конференции нашего факультета. Заметила меня справедливая и правильная преподаватель русского языка и литературы, которая мне и еще трем моим однокурсницам из разных групп предложила стать ее подопечными, и предложила нам темы. И мне повезло, как и двум остальным, мы выбрали, а у меня была тема "Детской словотворчество", и первым делом из длинного списка литературы я вспомнила про "От двух до пяти", на каникулах поехала домой, не только перечитала, но и подчеркивала, делала на полях книги заметки. А это тоже не случайно, ведь мама моя тоже увлекалась, у нее был дневник, куда она записывала моё словотворчество, смешные истории из моей жизни, словом, "Дневник" мамы - моя любимая книга. Думаю, Чуковский бы оценил. Спасибо маме, благодаря ей мне все ее "труды" и увлечения не только передались, но и пригодились как в учеба, так и в жизни. Думаю, что после прочтения кто-то из читающих и пишущих обязательно возьмет на заметку и тоже захочет записывать о своих детях и внуках. Это еще и отличный способ отвлечься от проблем, поднимает настроение (ведь, когда записываешь, ты заново, с улыбкой, перекручиваешь свой документальный "фильм" в голове, благодаря памяти, вспоминаются и другие детали - вот вам и темы для рассказов)

Книги для чтения:

1.

"Все наоборот. Небылицы и нелепицы в стихах.Для воспитателей детского сада и родителей. Сост. Кружков Худ.Гланц А. М. Просвещение. 1992г. 191с с илл. Твердый переплет, Обычный формат. Вес 400г. (ISBN: 5-09-003436-2 / 5090034362)

В книге собраны нелепицы, небылицы, перевертыши, созданные лучшими представителями мировой литературы. Э. Лир, Кэролл, Беллок, де ла Мэр, Милн, Грейвз, Ривз, Рью, Миллиган, Нэш, Маккаллерс, Чиарди, Смит, Сильверстейн, Карем, Деснос, Руа, Тувим, Керн, Бжехва, Галас, Грубин, Незвал, Кайнар, Валек, Русские народные песенки и потешки. Хармс. Маршак. Чуковский. Заходер. Берестов. Сеф. Сапгир. Мориц. Успенский. Пивоварова. О. Григорьев. Яснов. Кружков. Бородицкая. Усачев и многие другие."

2.

"Все наоборот: небылицы и нелепицы в стихах"


"От двух до пяти" К. Чуковский 4 глава полностью:

"Глава четвертая
Лепые нелепицы
Корней Чуковский, Собрание сочинений в 15 т. Т. 2: - От двух до пяти, М., Терра - Книжный клуб / 2001

Глаз человека не слыхал,
ухо человека не видало…

В Шекспир «Сон в летнюю ночь»

Медведь летит по поднебесью,
В когтях да он несет коровушку,
В осеку овца да яйцо снесла,
На дубу свинья да гнездо свила.
Русская народная песня

«Обмолвка актера:
«Ключи заперты, двери в кармане».
В.Слепцов. Отрывки из дневника

Я получил такое письмо:
I. ПИСЬМО
Я получил такое письмо: «Стыдно, т.Чуковский, забивать головы наших ребят всякими путаницами, вроде того, что на деревьях растут башмаки. С возмущением прочитали мы в вашей книжонке такие фантастические строки:


Жабы по небу летают,
Рыбы по полю гуляют,
Мыши кошку изловили,
В мышеловку посадили.


Зачем вы извращаете реальные факты? Детям нужны общеполезные сведения, а не фантастика насчет белых медведей, которые будто бы кричат кукареку. Не того мы ждем от наших детских писателей. Мы хотим, чтобы они разъясняли ребенку окружающий мир, а не затемняли его мозги всякой путаницей!»


Я прочитал это письмо, и мне стало не то чтобы грустно, а душно.


Какое затхлое и безнадежное невежество! Дело не во мне и не в моих бедных стишках, а в огромном вопросе о принципах детского чтения, который нельзя же решать при помощи одного только обывательского «здравого смысла», потому что «здравый смысл» нередко бывает врагом всякой научной теоретической истины.


Признаться, я даже почувствовал к своему обличителю жалость: взять бы его за руку, вывести на солнечный свет и объяснить ему от души, без запальчивости, самыми простыми словами то, чего он не может понять в своем обывательском погребе.


Если бы, кроме «здравого смысла», у него были какие-нибудь другие ресурсы, он увидел бы, что «путаницы», которые кажутся ему такими зловредными, не только не мешают ребенку ориентироваться в окружающем мире, но, напротив, укрепляют в нем чувство реальности, и что именно в интересах реалистического воспитания детей следует культивировать в детской среде такие стихи. Ибо так уж устроен ребенок, что в первые годы его бытия мы можем насаждать в его душе реализм не только путем ознакомления с окружающим миром, но чаще и успешнее всего именно при посредстве фантастики.


II. ТИМОШКА НА КОШКЕ
Для того чтобы мой обличитель мог вполне усвоить эту очевидную истину, я повел бы речь издалека и сказал бы ему приблизительно следующее:


— Заметили ли вы, мой бедный друг, что в русских народных стишках для детей — этих шедеврах поэзии и педагогической мудрости — редко кто проскачет на коне, а все больше на кошке, на курице — на самом неподходящем животном:

Стучит-гремит по улице,
Фома едет на курице,
Тимошка на кошке
По кривой дорожке.


Нет, кажется, такой птицы, такого животного, на котором не прокатились бы люди в русских детских народных стишках:

Села баба на баран,
Поскакала по горам…

Доктор едет на свинье,
Десять розог на спине…

Запрягу я кошку в дрожки,
А кота в пристяжку…

Сядьте на курицу,
Поезжайте в кузницу…

Машенька из дому уходила,
На воробушке по улице катила…

А Ерема на утяти
Поехал пахати…


Всюду в этих стишках нарочитое отклонение от нормы: от лошади. Чем объясняете вы такую «нелепость»? Деревенские дети, в возрасте от двух до пяти, отказываются почему-то ввести в свою песню канонического ездока и коня. Только вчера они усвоили этот канон, только вчера постигли великую истину, что лошадь существует для езды, что здесь ее главная функция, а сегодня наделяют этой функцией всякую заведомо неподходящую тварь:

Как по речке, по реке
Ехал рыжий на быке.
Ему красный повстречался
На козе.


Всеми способами стремятся они заменить верхового или ломового коня каким-нибудь нелепым суррогатом, и чем ощутительнее эта нелепица, тем охотнее культивирует ее детская песня:

Ехал повар на чумичке,
Две кастрюли впереди.


Дело доходит до того, что огромное для детского глаза животное заменяется микроскопической козявкой, дабы еще сильнее подчеркнуть всю явную эксцентричность этого отклонения от нормы:

Маленьки ребятки
На маленьких козявках
Поехали кататься.


Но необходимо тут же отметить, что, при всех этих резких отклонениях от нормы, норма живо ощущается ребенком.


На каких бы козявках ни разъезжали герои стишков, этим козявкам в сознании ребенка всякий раз противопоставляется лошадь, которая незримо присутствует тут же.


Иногда, впрочем, она присутствует зримо, но появляется лишь для того, чтобы ее отстранение было еще более заметно:

Впрег коня, конь-ат не везет.
Впрег комара, комар-ат помчал,
На гумно замчал.


Эта тяга к нарушению установленного порядка вещей наблюдается не только в русском фольклоре. В английских, например, народных детских песнях тот же мотив о ездоке и коне варьируется множество раз:


— Оседлаю моего петуха, взнуздаю мою курицу и отвезу мою маленькую даму домой… (I’ll saddle my cock and I’ll bridle my hen…)


— Мать Джека поймала гусака и, взобравшись ему на спину, полетела верхом на луну… (Jack’s mother… caught the goose soon and mounting its back flew up to the moon…)


Причем англичане минувших веков, как народ-мореплаватель, ввели тот же процесс отстранения нормы в стихи о морских путешествиях. Герои этих стихов носятся по морю в самых неподходящих суденышках: кто в лохани, кто в ковшике, кто в решете! Изо всех предметов во всем мире решето наименее пригодно для навигации: именно поэтому детская английская народная песня так охотно пользуется им.


Универсально это систематическое неприятие ребенком прочно установленной истины.


Нет числа тем извращениям, которым подвергает детская народная песня незыблемую идею езды на коне. Если она и оставит коня, она примет другие меры, чтобы достичь демонстративного отклонения от нормы:


а) либо перепутает эпитеты, неизменно характеризующие коня и телегу:

Он на пегой на телеге,
На дубовой лошади;


б) либо поменяет местами ездока и дорогу:
Ехала деревня
Мимо мужика;


в) либо повернет ездока в направлении, противоположном маршруту:

Сел задом наперед
И поехал в огород.


Словом, так или иначе достигнет вожделенной нелепости, не оставив нетронутым ни одного из тех элементов, из коих слагается образ скачущего на коне человека.


Из народной песни эта тенденция к заведомо неверному взаимоотношению образов перешла в литературно-книжную и утвердилась во многих излюбленных детских стихах; таково, например, соединение двух взаимно исключающих друг друга способов езды:

Баба ехала верхом,
Развалясь в карете.



III. ТЯГОТЕНИЕ РЕБЕНКА К ПЕРЕВЕРТЫШАМ
Впрочем, будем говорить исключительно о народной поэзии.


Ведь нет никакого сомнения, что стихи, которые я сейчас процитировал, утверждены и одобрены несчетными поколениями русских детей, так как хотя каждому новому поколению родители, деды и бабки могли напевать наряду с хорошим и плохое, в памяти маленьких слушателей всегда выживало лишь то, что наиболее соответствовало их детским запросам и вкусам. И, дожив до старости, всякий, кто в детстве слыхал эти песни, передавал в свою очередь внукам самое лучшее, самое яркое. А все фальшивое, чуждое младенческой психике понемногу забывалось, отмирало и, таким образом, не передавалось потомству, переставало существовать для следующего поколения детей.


То был суровый отбор, и в результате этого многовекового отбора русские дети получили ценнейшее наследие песен, которые дороги именно тем, что они как бы созданы самими детьми.


Недетское погибло на тысячелетней дороге.


Так создавалась образцовая детская народная песня, во всей своей семантике и ритмике идеально соответствующая умственным потребностям русских трехлетних детей, — одно из сильнейших средств мудрой народной педагогической практики.


Точно таким же путем возникла и та великая книга, которая у англичан называется «Старуха гусыня» («The Mother Goose»). Стишки, входящие в «Старуху гусыню», так называемые Nursery Rhymes, подверглись тому же процессу коллективного отбора, бессознательно произведенного длинным рядом детских поколений. Стишки эти просеивались через тысячи сит, прежде чем из них образовался единственный всенародный песенник, без которого немыслимы детские годы английских, шотландских, австралийских, канадских детей. Многие из этих стишков зарегистрированы в печати лет четыреста или пятьсот тому назад. Например, песня о Готемских умниках (Three Wise Men of Gotham) считалась старинной уже в середине XIV века.


А версия песни о снеге «Птаха белая, без перышков» («White bird featherless») восходит к началу десятого века1.


Почему же, спрашивается, среди этих произведений фольклора, так чудесно приспособленных для воспитания детей, возникла такая обширная группа озорных, диковинных стишков, посвященных нарочитому систематическому отклонению от установленной нормы? Почему образцовая детская песня, одобренная миллионами детей, в течение многих веков культивирует с таким упорством это явное нарушение реальности?


Я взял одну-единственную тему: лошадь везет человека, но, если всмотреться внимательнее в детскую народную песню, можно заметить, что чуть ли не каждая тема, доступная кругозору ребенка, подвергается такой же обработке, словно идея строгой закономерности вещей и событий невыносима для трехлетнего ума.


Многие песни как будто к тому и стремятся, чтобы перемешать, перепутать те немногочисленные данные опыта, из коих для ребенка слагается мир.


Чаще всего желанная нелепица достигается в детской песне тем, что неотъемлемые функции предмета а навязываются предмету б, а функции предмета б навязываются предмету а.


Благодаря применению этого метода в фольклоре создались так называемые небывальщины, издавна широко распространенные среди русских детей:

Среди моря овин горит,
По чисту полю корабль бежит…2


Здесь, в этих строках, дано сочетание шести несочетаемых вещей: моря и овина, корабля и поля, воды и огня.


Подобную же обратную перестановку незыблемых признаков моря и леса находим в английском детском фольклоре:


«Пустынник спросил меня, сколько ягод земляники растет в море? Я ответил ему: столько же, сколько копченых селедок растет в лесу».


Повторяю и подчеркиваю: для восприятия этих игровых стихов ребенку необходимо твердое знание истинного положения вещей: сельди — обитатели моря, земляника растет в лесу.


Небывальщина необходима ребенку лишь тогда, когда он хорошо утвердился в «бывальщине».


Если ему неизвестно, например, что лед бывает только в холодную пору, он не воспримет народной английской песни о том, что:

Дети скользили по льду на коньках
В летний жаркий день.


Это нужно с самого начала понять и запомнить: все подобные нелепицы ощущаются ребенком именно как нелепицы. Он ни на минуту не верит в их подлинность. Навязывание предметам несвойственных им функций и признаков увлекает его как забава.


В русских малых фольклорных жанрах эта забава нередко принимает характер игры в обмолвку:


Полтора молока кислого кувшина…


Лыко мужиком подпоясано…


Глядь, из-под собаки лают ворота. Мужик схватил собаку и давай бить палку. Собака амбар-то поджала да под хвост и убежала.


Квашня женщину месит.


Озеро вспорхнуло, а утки остались…


Корова бабу доит.


Иногда же здесь откровенная игра несуразностями:


Я посеял конопель, а выросли раки, зацвели вороны.


Кошка кованая, утка дойная…


Кочерга раскудахталася, помело нарумянилося…


На печи старик — он рыбу ловил.


Одёрни пуп, рубаху видно!


На грушу лезу, грушки трясу, караси падают, сметану собираю.


В немецком фольклоре, как и во всяком другом, тоже с незапамятных времен существует великое множество таких же озорных небылиц — для детей и для взрослых. Приведу одну из них, наиболее удачную, в талантливом переводе Льва Гинзбурга. Она распространялась в «летучих листках» в 1530 году в Нюрнберге:

Жил в мужике богатый дом,
Пил хлеб, закусывал вином,
Стриг ножницы овечкой.
Доской рубанок он строгал,
В коня повозку запрягал,
Топил поленья печкой.
. . . . . . . . . . . . . . .
Сажал он в репе огород,
Воров поставил у ворот,
Чтоб под покровом мрака
Не влезла в дом собака.
Он в рыбах озеро удил,
Ему сынок жену родил…3
и т.д.


По этой схеме построено немало любимейших детских стихов.


Например, эта бессмертная народная песня, возрождающаяся с каждым новым поколением детей:

Слепой подглядывает,
Глухой подслушивает,
Безногий вдогон побежал
Немой караул закричал4.


Вариантов этой песни великое множество. Один из наиболее характерных таков:

Еще где же это видано,
Еще где же это слыхано,
Чтобы курочка бычка родила,
Поросеночек яичко снес…
Чтоб безрукий клеть обокрал,
Голопузому за пазуху наклал,
А слепой-то подсматривал,
А глухой-то подслушивал,
Безъязыкий «караул» закричал,
А безногий впогонь побежал5.


В народе такие стихи называются иногда «нескладухами»:

Вы послушайте, ребята,
Нескладуху вам спою:
«Сидит корова на березе,
Грызет валяный сапог».


Примеров таких «нескладух» можно привести сколько угодно, и все они будут свидетельствовать о неистребимой потребности каждого здорового ребенка всех эпох и народов внести нелепицу в тот малый, но отчетливый мир, с которым он недавно познакомился. Едва только ребенок уразумел окончательно, какие предметы съедобны, какие нет, он с радостью стал слушать народную нескладуху о том, что

Жил-был Моторный на белом свету,
Пил-ел лапти, глотал башмаки.


Недаром в зарубежных детских антологиях так часто встречается целый отдел «стихотворений без смысла». Вот одно из них, принадлежащее Уильяму Рэнду (William Rand); оно так и озаглавлено — «Перевернутый мир»:

Если бы конь оседлал седока,
Если бы трава стала есть корову,
Если бы мыши охотились за котом,
Если бы мужчина стал женщиной, —
Весь мир перевернулся бы вниз головой6.


В сущности, все стишки, о которых мы сейчас говорили, суть стишки о перевернутом мире.


По какой-то непонятной причине ребенка влечет в этот «перевернутый мир», где безногие бегают, а вода горит, а лошади скачут на своих ездоках, а какие-то Моторные вместо хлеба едят башмаки.
Выделив эти произведения детского фольклора в особую группу, я дал всему их циклу название «Стишки-перевертыши»7 и попытался дознаться, какова же их практическая цель в системе народной многовековой педагогики. Я говорил себе: ведь не стал бы народ так упорно, в течение стольких столетий, предлагать новым и новым поколениям детей такое множество этих своеобразных произведений поэзии, если бы они не способствовали совершенствованию психической жизни ребят.


И все же я долго не мог доискаться, в чем польза детского влечения к игре в «перевернутый мир». Ни у русских, ни у иностранных писателей я не нашел о нем ни единого слова.


В конце концов разгадка этого странного явления нашлась. Но не в литературе, а в жизни.


К этой разгадке привела меня моя двухлетняя дочь.


В ту пору для нее, как и для многих детей ее возраста, являлось источником сильнейших эмоций и напряженнейшей умственной деятельности то незначительное само по себе обстоятельство, что петух кричит кукареку, собака лает, а кошка мяукает.


Эти скромные сведения были могучим завоеванием ее интеллекта. Прочно, нерасторжимо, раз навсегда привязала она к петуху «кукареку», к кошке — «мяу», к собаке — «гав-гав» и, справедливо гордясь своими великими знаниями, неустанно демонстрировала их.


Эти знания сразу внесли ясность, порядок и стройность в обаятельный для нее, как и для всякого младенца, мир окружающих ее живых существ.


И вот как-то входит ко мне дочь — на двадцать третьем месяце своего бытия — с таким озорным и в то же время смущенным лицом, точно затевает необыкновенную каверзу. Такого сложного выражения я никогда не видел у нее на лице.


Еще издали она крикнула мне:


— Папа, ава — мяу! — то есть сообщила сенсационную и заведомо неверную весть, что собака, вместо того чтобы лаять, мяукает. И засмеялась поощрительным, несколько искусственным смехом, приглашая и меня смеяться этой выдумке.


Я же был наклонен к реализму:


— Нет, — ответил я, — ава — гав.


— Ава — мяу! — повторила она, смеясь и в то же время ища у меня на лице выражения, которое показало бы ей, как ей следует относиться к этой еретической выдумке, которой она даже чуть-чуть испугалась.


Я решил войти в ее игру и сказал:


— А петух кричит мяу!


И этим санкционировал ее интеллектуальную дерзость.


Никогда самая затейливая эпиграмма Пирона не вызывала такого благодарного смеха, как эта убогая шутка, основанная на механическом перемещении двух элементарных понятий. То была первая шутка, которую моя дочь ощутила как шутку на двадцать третьем месяце своего бытия. Она почувствовала, что не только не страшно «переворачивать» по своей прихоти мир, а, напротив, весело и очень забавно, лишь бы только рядом с этим неправильным представлением о мире в уме оставалось сознание правильного. Она, так сказать, воочию увидела основную пружину комизма, заключающуюся именно в том, что данному предмету навязываются прямо противоположные качества.


Постигнув механизм своей шутки, она пожелала наслаждаться ею опять и опять, измышляя все новые несоответствия между животным и звуком.


И тогда мне показалось — я понял, откуда эта выразившаяся в детском фольклоре несокрушимая страсть к несоответствиям, несообразностям, к разрыванию связей между предметами и их постоянными признаками.


Ключ ко всему этому в той многообразной и радостной деятельности, которая имеет такое большое значение для умственной и нравственной жизни ребенка, — в игре.


IV. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ЦЕННОСТЬ ПЕРЕВЕРТЫШЕЙ
Существует немало детских стишков, которые являются продуктами игры, но эти стишки-перевертыши и сами по себе есть игра.


Ко всем категориям игр, о пользе которых мы так много узнали из работ Д.Б.Эльконина, Л.П.Усовой, Д.В.Менджерицкой и других (не говоря уже о Горьком и Макаренко), нужно присоединить и эту категорию: игры мыслительные, игры ума, потому что ребенок играет не только камешками, кубиками, куклами, но и мыслями. Чуть он овладеет какой-нибудь мыслью, он не прочь сделать ее своей игрушкой.


Распространеннейшим методом этих умственных игр является именно обратная координация вещей: наделение предмета а функциями предмета б и наоборот. Когда моя двухлетняя дочь заставляла воображаемую собаку мяукать, она играла именно в такую игру. Чтобы принять участие в этой игре, я тогда же сочинил для моей дочери целый ряд подобных небылиц:

Свинки замяукали:
Мяу! мяу!

Кошечки захрюкали:
Хрю! хрю! хрю!

Уточки заквакали:
Ква! ква! ква!

Курочки закрякали:
Кря! кря! кря!

Воробышек прискакал
И коровой замычал:
М-м-му-у!

Прибежал медведь
И давай реветь:
Кукареку!


Это стихотворение написано, так сказать, по заказу и по рецепту ребенка. Я чувствовал себя столяром, который изготовил для своего младенца игрушку.


Важнейший признак этих игрушек — дети неизменно ощущают их как нечто забавное.


И все без исключения стишки, порожденные этими играми, — в глазах ребенка смешные стишки.


Чем яснее для него та правильная координация вещей, от которой он намеренно отступает в игре, тем сильнее в нем это ощущение смешного.


Недаром Коля Шилов так смеялся, когда ему удалось перевернуть знакомую фразу о звенящих колокольчиках и летающих птицах.


— Птички звенят, колокольчики летят! — сказал он на третьем году жизни и захохотал от такой еретической выдумки.


Это стремление создавать перевертыши — у здорового ребенка на каждом шагу. Тому же Коле Шилову не было еще и двух лет, когда он в шутку назвал тетю дядей и очень восхищался своей выдумкой:


— Дядя Маня! Дядя Маня!


Колина мать записала у себя в дневнике: «Как я его ни поправляю, он твердит свое, причем закатывается от смеха.


В другой раз вместо доброго утра он пожелал отцу спокойной ночи и при этом опять-таки хохотал громче всех»8.


В статье А.Н.Гвоздева о развитии детской речи приводится, между прочим, один перевертыш, придуманный мальчиком Женей, двух с половиною лет.


Мать сидела и вязала чулок. У Жени спросили, кто это, и он «явно нарочито» ответил:


— Папа.


— Что делает?


— Пишет.


— Что?


— Яблоко.


Женя ощутил эту путаницу как нечто комическое. И когда через две недели ему снова указали на мать и спросили, кто это, он засмеялся и снова ответил:


— Папа!


А потом указал на отца:


— Мама!


И опять засмеялся9.


Жажда играть в перевертыши присуща чуть не каждому ребенку на определенном этапе его умственной жизни. Я получил от педагога-историка Е.А.Ивановой (Ст. Сещинская, Брянской области) подробный и очень интересный дневник о ее племяннике Вите. Там есть такая запись от 3 мая 1946 года, когда мальчику было два с половиной года.


«Витя смотрит картинки. Начинает шалить. Со смеющимися глазами показывает на бегущего страуса и говорит:


— А я думал — заяц!


Раз пять со смехом повторяет это. Затем показывает на зайца:


— А я думал — это индюк!


Показывает на ласточку:


— Воробышек!


Смеется и добавляет:


— Петух!


Ему, видимо, кажется забавным, что он знакомых животных называет другими именами».


Вива Фисулати в письме пишет мне из Ужгорода (Закарпатская область) о своем племяннике Сереже (двух с половиною лет):


«У него новое увлечение — перевертыши. Он то и дело предлагает родным:


— Наденем фуражку на ноги, а сандалии на голову.


— Возьмем дверь и откроем ключ!»


Елена Дмитриевна Таль, живущая в Перове под Москвой, сообщает о внучке Леночке:


«В один год одиннадцать месяцев Леночка стала шутить: про соль говорила, что она сладкая, про сахар — соленый. При этом лукаво глядела на нас и четко произносила: «Ха-ха».


Так же раскатисто смеялась трехлетняя Ира, когда ей пришла в голову такая нелепица:


— Красная Шапочка скушала волка.


Некоторые наблюдатели думают, что самая эта тяга к обратной координации вещей порождена в ребенке стремлением к юмору.


Мне кажется, что это не так.


Мне кажется, что остроумие здесь только побочный продукт, а первопричина этой тяги иная.


Возьмем, например, тот случай, о котором говорит Жорж Дюамель в своей книге «Игры и утехи». Это — книга о детях. В ней, между прочим, рассказывается, как одна девочка, которая, по обычаю французских детей, называла свою бабушку Maman Ma, а дедушку — Papa Pil, однажды окрестила их так:


— Maman Pil и Papan Ma, — то есть сама изобрела перевертыши не хуже тех, о которых мы сейчас говорили: мужчину наградила женским именем, а женщину — мужским10.


Весьма возможно, что вначале эта обратная координация имен и людей была просто результатом обмолвки, но обмолвка понравилась девочке и тотчас превратилась в игру, подобно тому как в русском фольклоре навсегда утвердились обмолвки: «лыко мужиком подпоясано», «ехала деревня мимо мужика» и т.д.


Во всем этом эпизоде французский писатель видит лишь проявление детского юмора. Он говорит, что тени величайших мастеров каламбура должны бы померкнуть перед лицом этой остроумнейшей тринадцатимесячной девочки и что ребенку вообще присуще самое изысканное чувство комизма. Мне же кажется, что это явление сложнее. Я думаю, что в основе подобных причуд не юмористическое, а познавательное отношение к миру. Ибо давно уже стало общепринятой истиной, что именно посредством игры ребенок овладевает огромным количеством знаний и навыков, нужных ему для ориентации в жизни.


Об этом написано множество книг, и с этим уже не принято спорить.


«Чтобы быть способным к цивилизации, человек должен пройти через детство, так как, не будь у него детства, посвященного забавам и играм, он навсегда остался бы дикарем».


«В играх он как бы начерно знакомится с миром».


«Если развитие приспособлений для дальнейших жизненных задач составляет главную цель нашего детства, то выдающееся место в этой целесообразной связи явлений принадлежит игре, так как мы вполне можем сказать, что мы играем не потому, что нам дано детство, а детство нам дано для того, чтобы мы могли играть».


«Опыт ребенка почти всегда облекается в форму игры. Играть в детстве — то же, что накоплять опыт, а этот накопленный опыт порождает в свою очередь новые знания, новые чувства, новые желания, новые поступки и новые способности».


Игра может быть веселой забавой, но не в этом ее главная особенность.


В большинстве своих игр дети, напротив, бывают чрезвычайно серьезны. Привожу отрывок из своего дневника, относящегося к двадцатым годам: «Сейчас у меня под балконом бегает в высшей степени насупленный мальчик, который уже часа два является в своих собственных глазах паровозом. С унылой добросовестностью, словно исполняя какую-то необходимую, но трудную должность, он мчится по воображаемым рельсам и пыхтит, и шипит, и свистит, и даже выпускает пары. Никакого смеха в игре этой нет, а между тем она его любимейшая: все лето он предается ей с угрюмым азартом, совершая регулярные рейсы между рекою и домом. Во время этой игры у него и лицо паровозное, чуждое всему человеческому».


Если же те умственные игры, о которых у нас идет речь, кажутся ребенку смешными, это происходит, во-первых, от обратной координации предметов, которая сама по себе порождает в большинстве случаев эффекты комические; во-вторых, оттого, что эти игры всегда и неизменно ощущаются ребенком как игры. Играя во всякую другую игру, ребенок предается добровольному самообману, и чем сильнее этот самообман, тем увлекательнее игра. Здесь же наоборот: игра осуществляется постольку, поскольку этот самообман осознан, обнажен и выдвинут на первое место.


Конечно, всякая иллюзия, необходимая для осуществления игры, ограничена. Когда ребенок на взморье печет из песка пироги, он никогда не забывается настолько, чтобы проглотить свое печенье. Он всегда хозяин своих иллюзий и отлично знает те границы, в которых эти иллюзии необходимо держать. Он величайший реалист в своих фантазиях. Но ребенку, играющему в паровоз, игра доставляет тем большее удовольствие, чем больше он верит в созданную его воображением иллюзию. А ребенку, играющему в перевертыши, в «мир вверх ногами», игра доставляет удовольствие лишь в том случае, если он ни на минуту не забудет подлинного взаимоотношения вещей, полярно противоположного тому, которое он утверждает в игре, то есть — чем меньше он верит в созданную его воображением иллюзию.


Когда ребенок, намеренно перетасовывая качества немых и слепых, заставляет немого кричать, а слепого подглядывать, эта игра только потому и является для него игрой, что он доподлинно знает и помнит истинные качества немых и слепых. Здесь он не столько предается иллюзии, сколько разоблачает ее и таким образом служит торжеству реализма.


Осознание игры как игры, конечно, еще более способствует комическому действию, производимому ею, но, повторяю, не о комизме хлопочет ребенок, когда занимается этой игрой: главная его цель, как и во всякой игре, — упражнение новоприобретенных сил, своеобразная проверка новых знаний.


Ведь ребенок — и в этом вся суть — забавляется обратной координацией вещей лишь тогда, когда правильная координация стала для него вполне очевидной.


Когда представление о льде нерасторжимо связалось у ребенка с представлением о холоде, когда представление о землянике столь же прочно соединилось с представлением о лесе, когда понятие «рыба» навсегда прикрепилось к понятию «вода» — только тогда, но не раньше, ребенок начинает играть этими координатами понятий.


Чуть, например, он усвоил себе полезнейшую, нужнейшую истину, что горячее жжется, он с величайшим удовольствием воспринял шутливую народную английскую песню о том, как некий смешной человек обжегся холодной похлебкой.


Таким образом, эта смысловая игра всякий раз знаменует собой благополучное завершение какого-нибудь ряда условий, производимых ребенком для координации своих представлений. Это, так сказать, последняя веха на долгой и трудной дороге.


Предположим, что ребенок окончательно усвоил координацию крупного роста с силой и малого со слабостью, установил для себя навсегда, что животное чем больше, тем сильнее. Когда эта идея становится ясна окончательно, ребенок начинает ею играть. Игра заключается в том, что прямую зависимость он заменяет обратной. Большому приписываются качества малого, а малому — качества большого.


Эта игра выражается в бесчисленных детских стишках про самых ничтожных букашек, которые наделяются особенностями огромных зверей. Гибель маленькой мухи изображается в них как величайшая катастрофа вселенских размеров:

Всколебалося море,
Сыра земля застонала,
Стала муха тонути.


Столь же колоссальным изображается другое событие: падение комара с ветки дуба, причем для вящего оттенения игры многие существительные наделены увеличительным суффиксом:

Полетел комарище в лесище,
Садился комар на дубище,
Дуб под ним зашатался,
Комар весьма испугался,
Стукнуло, грянуло в лесе,
Комар с дуба свалился,
Упал он на коренище,
Сбил до костей плечище11.


Это дурашливое наделение малого и легковесного качествами огромного и тяжелого есть один из самых распространенных видов перевертыша в детском фольклоре.


В английской народной детской песне простофиля Саймон сидит с удочкой над маленьким ведерком, дабы выудить оттуда кита.

Саймон, Саймон, простота,
Ловит удочкой кита!


В другой песне из того же цикла отряд портных, в числе двадцати четырех человек, отправляется походом на улитку, но чуть улитка показала им рога, они кидаются от нее врассыпную. Вот эта песня в приблизительном моем переводе:

Наши-то портные
Храбрые какие:
«Не боимся мы зверей,
Ни волков, ни медведей».

А как вышли за калитку
Да увидели улитку,
Испугалися,
Разбежалися.

Вот они какие,
Храбрые портные!


В данном случае мотивировкой этой обратной координации вещей служит забавная трусость портных. Но мотивировка может быть та или иная, лишь бы осуществлялась игра в обратную координацию вещей.


Чаще всего эта обратная координация мотивируется в детских стихотворениях глупостью: Саймон, ловящий маленькой удочкой большого кита, откровенно назван в этих стихах простофилей. Не умнее британского Саймона и наш русский Моторный, который пил-ел лапти, глотал башмаки. В Англии фигурируют в песнях и сказках знаменитые Готемские умники, несомненные родственники наших пошехонцев, которые на каждом шагу вместо логически необходимого действия совершают прямо противоположное. Эта мотивировка перверсии глупостью весьма удовлетворяет ребенка: он чувствует свое умственное превосходство над теми, кто обнаруживает такое глубокое незнание окружающего мира. «Сам-то я не такой!» — этому умственному самоудовлетворению ребенка и служат всевозможные детские песни и сказки о дураках, поступающих вопреки установленной координации вещей:

Что ни делает дурак,
Все он делает не так!


Польза подобных стихов и сказок очевидна: за каждым «не так» ребенок живо ощущает «так», всякое отступление от нормы сильнее укрепляет ребенка в норме, и он еще выше оценивает свою твердую ориентацию в мире. Он делает как бы экзамен своим умственным силам и неизменно этот экзамен выдерживает, что значительно поднимает в нем уважение к себе, уверенность в своем интеллекте, столь необходимую ему, чтобы не растеряться в этом хаотическом мире: «Я-то не обожгусь холодной кашей»; «я-то не испугаюсь улитки»; «на дне моря я не стану искать землянику».


В этом проверочном испытании, в этом самоэкзамене — главное значение детской игры в перевертыши.


Для такого же «проверочного испытания» утвердился в детском фольклоре один из самых популярных перевертышей, начало которого я уже приводил на предыдущих страницах:

Ехала деревня
Мимо мужика,
Вдруг из-под собаки
Лают ворота.
Я схватил дубинку,
Разрубил топор,
И по нашей кошке
Пробежал забор.
Лошадь ела кашу,
А мужик овес,
Лошадь села в сани,
А мужик повез.


Этой же цели служит и другой перевертыш, который мне сообщили недавно:

Бочка сена,
Охапка воды,
Окорок капусты,
Кочан ветчины.


Здесь третья причина веселости, которую эти стихи-перевертыши неизменно вызывают в ребенке: они повышают его самооценку.
И эта причина — немалая, ибо ребенку важнее всего быть о себе высокого мнения. Недаром он с утра до вечера жаждет похвал, одобрений и так любит тщеславиться своими превосходными качествами.


Для него невыносимо сознание, что он не способен к тем действиям, которые у него на глазах совершают другие. Что бы кто ни делал на глазах у двухлетнего мальчика, он в каждом видит соперника, которого ему надлежит превзойти. Он не может допустить и мысли, что кто-нибудь другой, а не он будет действующим, а стало быть, и познающим лицом в этом мире.


Дети только потому не пугаются собственной своей неумелости, что не подозревают об истинных размерах ее. Но, всякий раз как по какому-нибудь случайному поводу они почувствуют, до чего они слабы, это огорчает их до слез.


Ребенок хочет быть Колумбом всех Америк и каждую заново открыть для себя. Все руками, все в рот, — поскорее бы познакомиться с этим неведомым миром, научиться его делам и обычаям, ибо всякое непонимание, неумение, незнание мучает ребенка, как боль. Мы все к двадцатилетнему возрасту были бы великими химиками, математиками, ботаниками, зоологами, если бы это жгучее любопытство ко всему окружающему не ослабевало в нас по мере накопления первоначальных, необходимейших для нашего существования знаний.


К счастью, ребенок не представляет себе всех колоссальных размеров того непонятного, которое окружает его: он вечно во власти сладчайших иллюзий, и кто из нас не видел детей, которые простодушно уверены, что они отлично умеют охотиться за львами, управлять оркестром, переплывать океаны и т.д.


Великую радость должен почувствовать этот пытливый и честолюбивый исследователь мира сего, когда ему становится ясно, что обширные области знания уже прочно завоеваны им, что ошибаются другие, а не он.


Другие не знают, что лед бывает только зимой, что холодной кашей невозможно обжечься, что кошка не боится мышей, что немые не способны кричать «караул» и т.д. А он настолько утвердился в этих истинах, что вот — может даже играть ими.


Когда мы замечаем, что ребенок начал играть каким-нибудь новым комплексом понятий, мы можем наверняка заключить, что он стал полным хозяином этих понятий; игрушками становятся для него только те идеи, которые уже крепко скоординированы между собой.


Не нужно забывать, что именно координация, систематизация знаний и является важнейшей, хотя и не осознанной, заботой ребенка.


Умственная анархия невыносима для детского разума. Ребенок верит, что всюду должны быть законы и правила, страстно жаждет усваивать их и огорчается, если заметит в усвоенном какой-нибудь нечаянный изъян.


Помню, как опечалилась моя трехлетняя дочь, когда услыхала от взрослых, что по небу идет большая туча.


— Как же туча может идти, если у тучи нет ног? — спрашивала она со слезами.


Эти слезы объяснили мне многое. Ребенок только что усвоил с большим напряжением умственных сил, что обладание ногами есть единственное условие ходьбы, и вот взрослые (то есть непогрешимые) люди разрушают это обобщение явно противоречащим фактом, снова внося беспорядок в ту область его знаний о мире, которую он считал забронированной от всякого хаоса.


На ребенка ежедневно обрушивается такое количество путаных, отрывочных знаний, что, не будь у него этой благодатной тяги к преодолению хаоса, он еще до пятилетнего возраста непременно сошел бы с ума.


Поневоле ему приходится производить неустанную систематизацию всех явлений своего духовного мира, и нельзя не поражаться тому необычайному искусству, с которым совершается им эта труднейшая работа, а также той радости, с которой связана каждая его победа над хаосом.


До какой виртуозности доходит искусство ребенка систематизировать беспорядочно приобретенные клочки и обломки знаний, показывает хотя бы то обстоятельство, что он еще до пятилетнего возраста усваивает все самые прихотливые правила грамматики родного языка и научается мастерски распоряжаться его приставками, суффиксами, корнями и флексиями.


Являясь таким непризнанным гением систематизации, классификации и координации вещей, ребенок, естественно, проявляет повышенный интерес к тем умственным играм и опытам, где эти процессы выдвинуты на первое место.


Отсюда та популярность, которой в течение многих столетий пользовались в детской среде всевозможные стихи-перевертыши.


Если бы нашелся ученый, который захотел бы систематизировать все стихотворения этого рода, живущие во всемирном фольклоре, обнаружилось бы, что нет ни одной области в умственном обиходе ребенка (от двухлетнего до пятилетнего возраста), которой не соответствовал бы какой-нибудь особый, как бы специально для нее предназначенный стишок-перевертыш.


Даже те немногие русские и английские народные песенки, которые цитируются в этой главе, могут быть разбиты на группы, соответствующие отдельным этапам умственного развития детей.


В самом деле, приводимые выше стишки легко распадаются на такие отделы:


I. Перевертыши большого и малого
Малому приписываются качества большого:
1. Комарище, упавший с дубища.
2. Муха, утопление которой описано как мировая катастрофа.


II. Перевертыши холодного и горячего
1. Холодному приписываются качества горячего: человек обжегся холодной похлебкой.
2. Горячему приписываются качества холодного: знойным летом дети скользят на коньках по льду.


III. Перевертыш еды
Съедобность несъедобных вещей: пил-ел лапти, глотал башмаки.


IV. Перевертыши одежды
1. Лыко мужиком подпоясано.
2. Мужик подпоясан топорищем.


V. Перевертыши явлений природы
1. Море горит.
2. В поле бежит корабль.
3. В лесу растет рыба.
4. В море растет земляника.


VI. Перевертыши ездока и коня
1. Конь скачет верхом на ездоке.
2. Ездок скачет не на коне, а на баране, корове, быке, козе, теленке, собаке, курице, кошке и т.д.


VII. Перевертыши телесных недостатков
1. Слепые видят.
2. Немые кричат.
3. Безрукие воруют.
4. Безногие бегают.
5. Глухие подслушивают.


VIII. Перевертыши действующих лиц
1. Ворота лают из-под собаки.
2. Мужик собакой бьет палку.
3. Деревня едет мимо мужика.


Таким образом, мы видим, что во всех этих путаницах соблюдается, в сущности, идеальный порядок.


У этого «безумия» есть система.


Вовлекая ребенка в «перевернутый мир», мы не только не наносим ущерба его интеллектуальной работе, но, напротив, способствуем ей, ибо у ребенка у самого есть стремление создать себе такой «перевернутый мир», чтобы тем вернее утвердиться в законах, управляющих миром реальным.


Эти нелепицы были бы опасны ребенку, если бы они заслоняли от него подлинные, реальные взаимоотношения идей и вещей. Но они не только не заслоняют их, они их выдвигают, оттеняют, подчеркивают. Они усиливают (а не ослабляют) в ребенке ощущение реальности.


И если вообще полезны для ребенка его детские игры, помогающие ему ориентироваться в окружающем мире, тем более полезны ему эти умственные игры в обратную координацию вещей, — а я настаиваю, что это именно игры, почти ничем не отличающиеся от всяких других.


Вообще у нас далеко не всеми усвоено, какая близкая связь существует между детскими стихами и детскими играми.


Оценивая, например, книгу для малолетних детей, критики нередко забывают применить к этой книге критерий игры, а между тем большинство сохранившихся в народе детских песен не только возникли из игр, но и сами по себе суть игры: игры словами, игры ритмами, звуками.


Перевертыши есть такое же порождение игр.


Существенное достоинство этих игр заключается в том, что они по самой своей природе комические: никакие другие не подводят ребенка так близко к первоосновам юмора. А это задача немалая: воспитать в ребенке юмор — драгоценное качество, которое, когда ребенок подрастет, увеличит его сопротивление всякой неблагоприятной среде и поставит его высоко над мелочами и дрязгами.


У ребенка вообще есть великая потребность смеяться. Дать ему добротный материал для удовлетворения этой потребности — одна из непоследних задач воспитания.


Я потому и счел необходимым посвятить особую главу изучению явных и нарочитых бессмыслиц, дабы обнаружить, что даже такие бессмыслицы, которые, казалось бы, не смеют притязать на какой бы то ни было педагогический смысл, — даже они в высшей степени ценны, закономерны, полезны.


Эти стишки привлекли меня именно тем, что они презираемы с давних времен как вздорные и притом заведомо вредные; что нет такого доморощенного Фребеля, который не считал бы своим долгом охранять от них малых детей. Исследуя эти стишки в русском и отчасти зарубежном фольклоре, наблюдая из года в год, как реагирует на них малый ребенок, я в конце концов не мог не прийти к убеждению, что они опорочены зря, так как отвечают насущнейшим потребностям детского разума и служат немаловажным подспорьем в его познавательной деятельности.


Реабилитируя оклеветанные произведения народной поэзии, я тем самым пытаюсь установить непригодность наивно-утилитарных критериев, с которыми еще недавно подходили у нас ко всяким стихам для детей, да и сейчас еще подходят во многих статьях и рецензиях.


Здесь, на этом малом примере, мы в тысячный раз убеждаемся, что обывательский «здравый смысл» — ненадежная опора для всякого, кто ищет научно обоснованной истины. Здесь наглядная иллюстрация к тому положению, которое высказано в «Анти-Дюринге» Энгельсом: «Здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования»12.


Только выйдя на этот простор, мы могли обнаружить путем тщательного сопоставления и анализа фактов, что та категория явлений, которая обывательскому «здравому смыслу» представляется бессмысленной и вредной, на самом-то деле должна расцениваться как полезная, жизненно важная.


Я отнюдь не хочу сказать, что детей следует воспитывать только такими «бессмыслицами», но я думаю, что детская литература, из которой эти «бессмыслицы» выброшены, не отвечает многим плодотворным потребностям трехлетнего-четырехлетнего ребенка и лишает его полезнейшей умственной пищи.


Мне кажется, что неоспоримо право этого рода стихов занимать свое — может быть, и скромное — место в устной и письменной детской словесности и что те, кто изгоняет их из обихода детей, руководствуются отнюдь не какими-нибудь научными принципами, а так называемой логикой «здравого смысла», которая не всегда бывает верна.


Недаром К.Д.Ушинский, типичный представитель шестидесятых годов, ввел «Небывальщины» в свое «Родное слово»13.


И я дерзаю надеяться, что тот сердитый читатель, который потребовал от меня в грозном письме, чтобы я «не забивал головы наших ребят всякими путаницами», откажется от своих заблуждений и в конце концов разрешит мне и впредь сочинять вот такие стихи для детей:

Рыбы по полю гуляют,
Жабы по небу летают,
Мыши кошку изловили,
В мышеловку посадили.

А лисички
Взяли спички,
К морю синему пошли,
Море синее зажгли.

Море пламенем горит,
Выбежал из моря кит:
«Эй, пожарные, бегите,
Помогите, помогите!»
и т.д.


Ибо после всего вышесказанного даже самый несмышленый догадается, что в подобных стихах неправильная координация вещей только способствует утверждению правильной и что путем такой фантастики мы утверждаем детей в их реалистическом представлении о мире. Я, по крайней мере, не знаю ни одного ребенка, который хоть на минуту был бы введен в заблуждение небылицами подобных стихов. Напротив, любимая интеллектуальная работа трехлетних и четырехлетних детей — изобличать небылицы, делать им очную ставку с реальными фактами. Словно для того и созданы эти стихи, чтобы стимулировать умственные силы ребенка для борьбы с извращением истины.


Когда я начинаю читать малышам про чудо-дерево, на котором растут башмаки, я знаю заранее, что они непременно заявят мне с величайшей горячностью, что таких деревьев не бывает на свете, что башмаки делаются так-то и так-то и покупаются там-то и там-то. Эта небылица тем и забавна для них, что ее легко опровергнуть и полемика против нее становится как бы игрой, при помощи которой малыши, так сказать, экзаменуют себя.


Для этой-то чрезвычайно полезной игры в фольклоре детей всего мира существует множество стихов-перевертышей, где порою каждая строка есть новое нарушение подлинной координации предметов.


Имеем ли мы право изгонять из обихода детей столь благотворную гимнастику мысли?


* * *
Статья «Лепые нелепицы» была опубликована в 1924 году, и вскоре я с большим удовлетворением увидел, что предложенный мною термин «стихи-перевертыши» вошел в научную литературу о детях14.


Идея о педагогической ценности таких небывальщин,
предлагаемых средним и старшим дошкольникам, таит в себе много широких возможностей, ибо она вскрывает полную негодность тех наивно-утилитарных критериев, с которыми еще недавно подходили у нас к «большой литературе для маленьких».


С тех пор как я выдвинул и обосновал теорию о педагогической ценности «лепых нелепиц», прошло больше сорока лет, и я рад, что дожил до полного торжества этой теории: недавно в издательстве «Просвещение» вышла отличная книга, вся окрыленная ею — «Хрестоматия по английской и американской литературе», умело и дельно составленная Н.М. Демуровой и Т.М. Ивановой, где собраны воедино многие из тех шедевров британской поэзии, которые мне приходилось открывать для себя и читателя в 1924 году 15.


В советской литературе есть одно прекрасное произведение поэзии, основанное на игре в перевертыши: «Вот какой рассеянный» С.Маршака.


В нем высмеиваются несуразные поступки гражданина, надевавшего вместо рубашки штаны, вместо валенок — перчатки, вместо шапки — сковороду и т.д. Каждый подобный поступок героя мотивируется его феноменальной рассеянностью. Автор не раз приговаривает:

Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!


Популярность этого стихотворения огромна. Написанное еще в двадцатых годах, оно выдержало десятки изданий и переведено чуть ли не на все языки. Выражение «рассеянный с Бассейной» сразу стало народной поговоркой, его слышишь и в кино, и в трамвае, и в клубе:


— Эх ты, рассеянный с Бассейной!


Лаконичные, веселые, звонкие строки «Рассеянного» полны перевертышей — не потому ли они с давнего времени так привлекают к себе миллионы ребячьих сердец?


В том смехе, которым дети встречают каждый поступок героя, чувствуется самоудовлетворение, не лишенное гордости: «Мы-то знаем, что сковорода — не одежда и что на ноги не надевают перчаток!»


Лестное для них сознание своего умственного превосходства над незадачливым героем поэмы возвышает их в собственном мнении.


Все это непосредственно связано с познанием реальной жизни: ведь этим путем малыши закрепляют завоевания своего житейского опыта.


Поэтому я был так удивлен, когда обнаружил, что воспитатели детских садов в подавляющем большинстве причисляют это стихотворение к категории юмористических, шуточных и не замечают той роли, которую играет оно в умственной жизни ребенка. Между тем это стихотворение давно уже должно быть поставлено рядом с такими стихами того же автора, как «Посадка леса», «Война с Днепром», «Что такое год?», познавательное значение которых бесспорно.



V. ПРЕДКИ ИХ ВРАГОВ И ГОНИТЕЛЕЙ
Если же применять те грубо утилитарные критерии, которые рапповцы всех мастей и оттенков еще недавно применяли к литературе для маленьких, придется совсем уничтожить не только перевертыши, но вообще все лучшие произведения народной поэзии, наиболее любимые детьми. Так и поступали горе-педагоги всех стран в течение многих веков: они ревностно искореняли из обихода детей эти «сумбуры и вздоры». Но дети оказались сильнее: они отстояли неприкосновенность своей умственной жизни от многовекового натиска высокомудрых учителей и родителей, которые считали своим нравственным долгом ограждать их от подобных «нелепиц».


Многим учителям и родителям не терпелось приобщить ребенка к тем сведениям, которые у них, у взрослых, почитались в данную эпоху нужнейшими.


В Англии в XVI веке нашелся такой Вильям Коплэнд (William Copland), который изготовил для трехлетних детей в высшей степени полезную книгу «Тайна тайн Аристотеля» и рекомендовал ее в качестве «очень хорошей»16.


Можно представить себе, с каким презрением взглянул бы этот Коплэнд на того чудака, который осмелился бы заикнуться, что для ребенка нелепейший стишок о морской землянике полезнее всех Аристотелей.


Другой детский писатель XVI века — Уинкип де Уэрд (Wynkyn de Worde) — так и назвал свою книгу: «Трехлетний мудрец» («Wyse Child of Three Year Old»), где он, между прочим, обращался к трехлетнему младенцу с вопросом: «Мудрое чадо, как сотворены небеса?» (То есть каким образом их создал господь.)17


Тогдашние детские авторы ненавидели в ребенке — ребенка. Детство казалось им какой-то непристойной болезнью, от которой ребенка необходимо лечить. Они старались возможно скорее овзрослить и осерьезить ребенка. Оттого-то в мировой литературе до сравнительно недавнего времени не было ни одной веселой детской книги. По-детски смеяться с ребенком — до этого не унижались писатели. Сам Чосер, гениальный рассказчик, когда сделался детским писателем, сочинил для маленького сына «Трактат об астролябии», в высшей степени канительный и нудный.


Это похоже на то, как если бы грудного ребенка вместо молока его матери насильно кормили бифштексами. Такое стремление взрослых навязать ребенку свое, взрослое, было особенно заметно в те эпохи, когда взрослым казалось, что они обладают некоторой единоспасительной истиной, что бифштексы, которыми они в данный момент утоляют свой голод, — единственная полезная пища.


Так, в пору диктатуры пуритан каждый детский писатель старался сделать ребенка святошей, миниатюрой благочестивого Вильяма Пенна. Единственные книги, которые считались в ту пору пригодными для трехлетних малюток, были кладбищенские размышления о смерти!


Типичной детской книгой того времени было «Знамение для детей» Джемса Дженвея — «о безболезненной и пресветлой кончине многих богоугодных младенцев»! В ту пору считались, например, чрезвычайно полезными, ценными такие стихи, как «Предостережение для хорошенькой девочки», которое я привожу здесь в точном своем переводе с английского:

Я знаю, глядя в зеркала,
Что я пригожа и мила,
Что обольстительную плоть
Мне милосердный дал господь.
Но горько думать, что она
В аду гореть обречена.


И вот стихотворение Джона Баниана, знаменитого автора «Пути пилигрима», который известен советским читателям главным образом по фрагменту, переведенному Пушкиным. (У Пушкина фрагмент озаглавлен «Странник».) Баниан сочинил для ребят очень назидательную книгу под названием «Священные Эмблемы, или Тленность вещей». Из этой книги я для образца перевел следующие стихи о лягушке:

Холодная и мокрая лягуха,
Широкий рот, прожорливое брюхо.
Она сидит, постыдно некрасива,
И квакает, надутая спесиво.
Вы, лицемеры, ей во всем подобны:
Вы так же холодны, заносчивы и злобны,
И рот у вас, как у нее, широк —
Хулит добро и славит он порок…
и т.д.


«Идейность» подобных стихов не подлежала сомнению, и тогдашние ханжи горячо рекомендовали их детям.


Единственное чувство, которое пытались вызвать в ребенке тогдашние книги, был ужас. Вот какие диалоги печатались в изданной американскими пуританами «Первой книге для чтения»:


«- Хорошо ли тебе будет в аду?


— Меня будут ужасно мучить.


— А с кем тебе придется там жить?


— С легионами дьяволов и мириадами грешников.


— Доставят ли они тебе утеху?


— Нет, но весьма вероятно, что они умножат мои адские муки.


— Если ты угодишь в ад, долго ли ты будешь мучиться там?


— Вечно»18.


Если бы в то ханжеское время вышла книга о какой-нибудь тетушке Габбард, у которой собака скачет верхом на козле, эту книгу сожгли бы рукой палача: лишь унылые кладбищенские книги были одобряемы в ту пору властями.


Подлинная детская книга должна была проникать в детскую среду контрабандой.


По большим дорогам слонялись коробейники, веселые, вороватые, пьяные люди, которые в числе прочих товаров торговали и дешевыми книжками — сказками, балладами, песнями. Каждый коробейник был музыкантом, певцом и сказителем. Коробейники пели о Робине Гуде, о Фортунатусе, о Гекторе, о докторе Фаусте, о том, что корова перепрыгнула через луну, а котята нашли на дороге перчатки, а лягушонок женился на мыши, — и все эти песни почитались в ту пору зловредными, и всякого коробейника, уличенного в их распространении, благочестивые пуритане забивали в колодки и били кнутами нещадно.


Идеолог той эпохи Джордж Фокс в своем «Увещевательном слове к учителям» осуждает, в числе прочих детских грехов и пороков, «пристрастие к сказкам, забавным историям, басням, стишкам, прибауткам».


Томас Уайт, протестантский священник, в «Маленькой книжке для маленьких» (1702) советует английским детям:


«Читайте не Баллады, не дурацкие вымыслы, но Библию, а также очень легкую божественную книжку «Что должен делать каждый простой человек, чтобы попасть в Рай». Прочтите также «Жития мучеников», которые умирали во имя Христа. Читайте почаще Беседы о Смерти, об Аде, о Страшном суде и о Крестных страданиях Иисуса Христа»19.


Дальше он рассказывает душераздирающие истории о мучениках: тому отрубили голову, того сварили в кипящем котле, тому отрезали язык, того бросили на съедение тиграм.


Обо всех этих членовредительства и пытках Уайт повествует с таким свирепым удовольствием, что в нем можно заподозрить садиста.


Но и потом, когда кончилось пуританское иго, «забавные истории, стишки, прибаутки» по-прежнему продолжали считаться зловредными, хотя и на других основаниях.


Взрослые в то время стали увлекаться науками, и, конечно, им захотелось немедленно сделать каждого малолетнего ребенка ученым.


Надвигалась эпоха буржуазной индустрии, и гениальный предтеча мещанского утилитаризма Джон Локк стал исподволь приспособлять к этой эпохе детей. Лозунгом педагогики стало: обогатить детей возможно скорее наиполезнейшими научными сведениями — по географии, истории, математике; долой все детское, присущее ребенку, всякие игры, стишки и забавы! — нужно только взрослое, ученое, общеполезное. По системе Локка удавалось так чудовищно обрабатывать бедных младенцев, что они к пятилетнему возрасту могли показывать на глобусе любую страну.


Жаль только, что к десяти годам эти миниатюрные Локки становились поголовно идиотами. Легко ли не стать идиотом тому, у кого насильственно отнято детство.


Локком любуешься. Не любоваться нельзя: прекрасен свободный ум, бунтующий против мертвой догматики. Многие его мысли — на тысячу лет. Но и Локк не поднялся над эпохой, и для него детский возраст — ошибка природы, мировой беспорядок, оплошность Творца. Нужно эту ошибку исправить — и чем скорее, тем лучше! Если уж невозможно, чтобы дети сразу рождались многоучеными Локками, сделаем их Локками в самый короткий срок — к пятому, к шестому году их жизни! Естественно, что при таком высокомерном отношении к подлинным потребностям и вкусам детей Локк забраковал без милосердия все тогдашние детские книги, баллады, стихи, небылицы, сказки, поговорки и песни, которые в его глазах нехороши уже тем, что они не география и не алгебра. Всю детскую литературу, необходимую ребенку как воздух, Локк, не обинуясь, назвал дребеденью, «никому не нужной дрянью» (trumpery) и рекомендовал для детского чтения одну-единственную книгу — басни Эзопа20.


Нужны были сотни лет, чтобы взрослые признали право детей быть детьми. Медленно завоевывал ребенок уважение к себе, к своим играм, интересам и вкусам. В конце концов поняли, что если трехлетний ребенок, получив географический глобус, не хочет и слышать о материках и морях, а хочет катать этот глобус, вертеть этот глобус, ловить этот глобус, — значит, ему нужен не глобус, а мяч. Даже для умственного (а по только физического) развития трехлетних детей мяч полезнее всякого глобуса.


Но когда дело доходило до детской книги, до детских стихов, тогдашние педагоги упрямо выбрасывали оттуда все подлинно детское — такое, что их взрослым умам казалось ненужным и бессмысленным.


Характерно, что в настоящее время английское мещанство, по мере своего измельчания, все больше и больше стыдится могучих и дерзких стихотворных причуд, доставшихся ему в наследство от предков, и, перепечатывая, например, «Старуху гусыню», фольклорную книгу, где собраны народные потешки, загадки, считалки и другие стихи для детей, пытается приспособить ее к своему тривиальному здравому смыслу. На днях мне попалось одно издание этой классической книги, где самые озорные стихи так благообразно приглажены, что смахивают на воскресные гимны. Знаменитое «Гей диддл, диддл» — о корове, которая перепрыгнула через луну, и о собаке, которая засмеялась человеческим смехом, — переделано каким-то благонамеренным квакером так: собака не смеется, а лает, корова же прыгает не над луною, а под луною, внизу, на поляне21.


Изменено всего только несколько слов, и получилась вполне благоразумная книга, которая имеет лишь тот недостаток, что никакими розгами нельзя заставить ребенка полюбить и запеть ее текст. А та, бессмысленная, беззаконная, гонимая, живет уже четыреста лет и проживет еще тысячу, потому что она вполне соответствует своеобразнейшим методам, которыми ребенок утверждает себя в познании подлинного, реального взаимоотношения предметов.


Борьбу с фантастикой этих гениальных стихов английское мещанство с таким же успехом проводит при помощи целой системы рисунков, иллюстрирующих эти стихи. Например, к той песне-загадке, которая переведена Маршаком:
Шалтай-Болтай сидел на стене, —

дана картина, где вместо Шалтая-Болтая (то есть яйца) сидит на заборе обыкновенный мальчишка и держит в руках гнездо!


К тому перевертышу, где сказано, что в жаркий июльский день детвора каталась на коньках, приложен рисунок, изображающий зиму: дети в шубках катаются по льду в зимний морозный день.


К титанической песне о том, что случилось бы, если бы все моря слились в одно море, а все топоры стали бы одним топором, в той же книге дан сусальный рисунок, где две кудрявые девочки жеманно плещутся в приторно сладком море22.


Нынешнему английскому обывателю совестно, что он получил от отцов такие чудесные песни: он принимает все меры, чтобы испакостить их. И это ему удается.


Наши обыватели ведут в настоящее время такую же постыдную борьбу с высочайшими образцами детской народной словесности. Но это им — я знаю — не удастся.


Здесь большая победа передовой педагогической мысли над леваками-педологами, которые с тупым усердием изгоняли наш мудрый и поэтичный фольклор из системы воспитания советских детей.


Победа большая — но, к сожалению, не полная. Словно победители еще не окончательно верят, что они победители. Они явно робеют в завоеванной области, действуют с оглядкой, с опаской. Похоже, что они и сами боятся, как бы волшебные сказки или стихи-перевертыши не нанесли ущерба тому материалистическому воззрению на мир, к которому в конечном итоге должна привести подрастающих граждан вся система воспитания в нашей стране. Они как будто еще не вполне убедились, что именно при помощи фантастических сказок, при помощи небывальщин и перевертышей всякого рода и утверждаются дети в реалистическом отношении к действительности.


Умственная робость этих людей проявляется в том, например, что они всю массу фольклорных (и нефольклорных) стихов-небывальщин, стихов-перевертышей зачислили в разряд развлекательных.


Так и пишут: веселые, смешные стишки.


И говорят снисходительно: «Ну что ж, детям не грешно и посмеяться, почитаем им, так и быть, ради смеха, какую-нибудь из этих забавных нелепиц».


Между тем давно уже пора перенести эти «нелепицы» в разряд педагогически ценных познавательных произведений поэзии, способствующих закреплению в детских умах правильного понимания действительности.


Скажут, что это парадокс, противоречащий здравому смыслу. Но можно ли какие бы то ни было научные истины отождествлять с теми иллюзорными видимостями, которые подсказаны нам так называемым жизненным опытом.


«Это кажется парадоксальным, — пишет Маркс по поводу одного из открытых им законов экономической жизни, — и противоречащим повседневному опыту. Но парадоксально и то, что земля движется вокруг солнца и что вода состоит из двух легко воспламеняющихся газов. Научные истины всегда парадоксальны, если судить на основании повседневного опыта, который улавливает лишь обманчивую видимость вещей»23.


Таким же парадоксом, несомненно, покажется так называемому здравому смыслу моя старинная догадка о том, что бесчисленные произведения фольклорной и книжной поэзии, в которых нарочито по определенной системе искажаются факты реальной действительности, служат великим задачам реалистического воспитания детей.


Конечно, чтение детям перевертышей, небывальщин и сказок является лишь одним из путей к достижению этих задач; его нельзя изолировать от многих других, но пользоваться им нужно уверенно, энергично и смело, помня, что здесь для детей не забава, или, вернее, не только забава, но и полезнейший умственный труд.


Я затронул малый уголок этого большого вопроса: каковы должны быть книги для детей? — и мы увидели, что обывательские мнения, высказываемые по этому поводу, не только ошибочны, но и чрезвычайно опасны. А между тем у нас все еще нет научно обоснованной критики детских книг. Кто в наших газетах, журналах и даже в специальных диссертациях чаще всего пишет, например, о стихах для детей?
— либо те, кто не понимают стихов,
— либо те, кто не понимают детей,
— либо те, кто не понимают ни стихов, ни детей.


Нужно ли говорить, что, едва я написал эту главу, я с особым интересом стал искать в зарубежной печати какие-нибудь статьи или книги, где была бы хоть отчасти затронута любопытная тема, которая трактуется здесь.


Лучшее из всего, что было найдено мною, — новая книга двух английских ученых, Айон и Питера Опи (Opie), вышедшая в Оксфорде в 1959 (и снова в 1960) году. Книга называется «Фольклор и язык школьников» — монументальная книга, целая энциклопедия детских считалок, загадок, дразнилок, потешек, примет, бытующих среди нынешних английских детей. Стихи-перевертыши занимают в этой книге почетное место.


Читая их, невольно удивляешься: до чего они похожи на наши русские стихи-перевертыши!


В них фигурируют те же слепцы, которые как ни в чем не бывало пришли поглядеть на какое-то зрелище; те же немые, кричащие кому-то «ура». Есть и глубокий подвал, куда необходимо спуститься, чтобы выглянуть в окно чердака. Есть и мешок, доверху наполненный сырами и все же пустой. Есть и полевые цветы, которые поют и чирикают. Есть и полночь среди ясного дня.


Иные из этих «нелепиц» существуют, по крайней мере, полтысячи лет, другие возникли недавно: в них идет речь об автомобилях, автобусах, телефонах, кино, но принцип их построения всегда одинаков, и все они принадлежат к тому же типу, что и любой из наших русских перевертышей:

Глядь — из-под собаки
Лают ворота.


И, конечно, когда я читал эту книгу, мне страстно хотелось узнать, чем же объясняют почтенные авторы многовековую тягу английских, русских, чешских, сербских, французских, немецких детей к этой словесной игре в перевертыши. К сожалению, в перевертышах ими почему-то усмотрена «подлинная природа английского остроумия» («of native English wit»), ибо, как утверждают они, «вполне естественно, что в стране, которая взлелеяла Эдварда Лира и Льюиза Керролла и которая видит в них национальных героев, ни один ребенок не может не хранить в своей памяти некоторого запаса стихотворных нелепиц24.


Никто не спорит: Льюиз Керролл и Эдвард Лир — истинные гении британского юмора, но силлогизм оксфордских ученых был бы правилен только тогда, если бы в обиходе детворы других стран не существовало таких же стихов-перевертышей. Даже из настоящей главы моей книги читателям нетрудно убедиться, что русский народ, обладающий своим собственным юмором, нисколько не похожим на английский, создал для своей детворы точно такие же стихи-перевертыши, как и те, что создал британский народ. Так что и Керролл и Лир здесь совсем ни при чем. И никакого касательства к этому жанру стихов не имеет общепризнанный юмор британцев.


Оксфордским ученым лишь потому было легко утвердиться в своем заблуждении, что, исследуя английский фольклор, они в данном случае предпочли игнорировать другие фольклоры.


Нет, тем-то и замечательны стихи-перевертыши, что, независимо от каких бы то ни было качеств того или иного народа, дети всех стран на известном этапе своего духовного роста одинаково услаждаются ими, — причем не только заимствуют их из книжных и фольклорных источников, но и сами сочиняют их в несметном количестве, — подобно Жене Гвоздеву, Коле Шилову, Муре Чуковской, Сереже Фисулати и другим советским гражданам «от двух до пяти», которых я цитирую в настоящей главе.


В этом всемирном тяготении детей определенного возраста к «лепым нелепицам» — один из наиболее ярких примеров той автопедагогики, автодидактики, при помощи которой малолетние дети сами — независимо от своей принадлежности к тому или иному народу — формируют свое реалистическое постижение внешнего мира.


Оксфордские ученые легко убедятся в этом, если параллельно с английским фольклором подвергнут исследованию перевертыши, считалки, потешки других — в том числе и русских — детей.


Надеюсь, что это случится, ибо в других своих трудах, особенно в «Оксфордском словаре детских народных стишков» они обнаружили большие познания в области славянского устного творчества25.


Ссылки:


1. Oxford Dictionary of Nursery Rhymes edited by lona and Peter Opie, Oxford, 1958, pp. 227б 263.


2. Великорусские народные песни. Изданы проф. А.И.Соболевским, т. VII, СПб. 1902, стр. 287.


3. «Немецкие народные баллады» в переводе Льва Гинзбурга, М. 1959, стр. 118-120.


4. Великорусские народные песни. Изданы проф. А.И.Соболевским, т. VII, СПб. 1902, стр. 210-211.


5. Великорусские народные песни. Изданы проф. А.И.Соболевским, т. VII, СПб. 1902, стр. 291-292.


6. «This Singing World» («Этот поющий мир»), (An Antology of Modern Poetry for Young People). Collected and edited by Untermeyer, N.Y., Harcourt, Brace and Co., 1923, p. 325.


7. Слово «перевертыш» издавна живет в языке. Ново лишь то значение, которое в настоящем случае я придал ему как литературному термину.


8. В.А.Рыбникова-Шилова, Мой дневник, Орел, 1923, стр. 74, 129, 133.


9. А.Н.Гвоздев, Наблюдения над языком маленьких детей. «Русский язык в советской школе», 1929, № 5, стр. 74-75. Там же сообщается, что Женя в шутку называл маму — тетей, отца — дядей, себя — Олечкой.


10. Жорж Дюамель, Игры и утехи. Перевод с французского В.И.Сметанича, Л. 1925, стр. 46.


11. Едва ли эта песня народная: женские рифмы и вообще вся фактура стиха указывают на украино-польское, бурсацкое ее происхождение. Но она издавна просочилась в русский фольклор и живет в детском обиходе наравне с исконно русскими песнями. Ср. Великорусские народные песни. Изданы проф. А.И.Соболевским, т. VII, СПб. 1902, стр. 389.


12. К.Маркс и Ф.Энгельс, Сочинения, 1961, т. 20, стр. 21.


13. К.Д.Ушинский, Собр. соч., т. VI, М.-Л. 1949, стр. 97.


14. Георгий Виноградов, «Детский фольклор и быт», 1925; О. Капица, Д»етский фольклор», 1928. Недавно вышла талантливая книга В.П.Аникина «Русские народные пословицы, поговорки, загадки и детский фольклор», М. 1957. Здесь перевертышам отведено почетное место.


15. «An Antology of Children s Literature». М.-Л., 1965.


16. A Century of Children’s Books, by Florence V, Barry (Methuen), London, 1922, p. 4.


17. A Century of Children’s Books, by Florence V, Barry (Methuen), London, 1922, p. 4


18. B.E. Weekes. Literature and the Child, N.Y., «Silver», 1935, р. 78.


19. Cambridge History of English Literature, vol. XI, Cambridge, 1914, pp. 369-371.


20. The Works of John Locke, vol. VIII, London, 1824, p. 147.


21. Mother Goose’s Nursery Rhymes. Tales and Jingles, London and New York. (Frederic Warne and Cо.)


22. Mother Goose’s Nursery Rhymes. London and New York. (Ernest Lister, E.P.Dutton and Cо.)


23. К.Маркс и Ф.Энгельс, Сочинения, т. 10, стр. 131.


24. The Lore and Language of Schoolchildren, by Iona and Peter Opie. Oxford at the Clarendon Press, 1960, р. 22, 24.


25. The Oxford Dictionary of Nursery Rhymes edited by Iona and Peter Opie, Oxford at the Clarendon Press, 1958, pp. 227, 263".https://www.chukfamily.ru/kornei/prosa/knigi/onetofive/glava-chetvertaya

Дополнительно:

"Садистские стишки, страшилки и нелепицы. Детские игры в свете идей Ж. Пиаже о развитии нравственности

ЗЕРКАЛО ВРЕМЕНИ
Давно рассеялся пасторальный образ невинного дитяти, взлелеянный эпохой Просвещения. Педагоги,
психологи, фольклористы признали, что мир ребенка не так уж и добр, детские игры вовсе не безобидны, герои детских повествований отличаются жестокостью: упыри-вурдалаки и вампиры упиваются
теплой человеческой кровью, привидения и покойники нападают на незадачливых путников, демоны
и волки разрывают людей на части.
Наиболее популярна точка зрения психоанализа, что
игровые фантазии символизируют детские чувства:
ребенок проецирует на игровых персонажей свои бессознательные страхи и отношения с близкими, которые видятся главным источником всех запретов.
Детские жестокие игры и развлечения неизменно
изумляют взрослых, а жестокость взрослого мира
никого не удивляет. Сейчас речь даже не о реальных войнах, убийствах, казнях — все это воспевается или осуждается, оправдывается как социальная
неизбежность или напрочь отвергается поэтами,
философами, государственными деятелями. Речь о
«придуманных» ужасах, прижившихся в нашей повседневности в виде разного рода триллеров, кровавых боевиков, изощренных детективов, подробно
демонстрирующих нам все грани воспаленного воображения серийного маньяка-убийцы. Взрослые
«допингуются» фильмами ужасов, предпочитая надуманные виртуальные страхи тем реальным угрозам, которые несет в себе повседневность.
Но детские игры — всегда зеркало своего времени
и переотражение мира взрослых. Однако переотражение не просто фотографическое, оно переработано
и встроено в процесс активного освоения ребенком
мира. Так что же скрывается за пристрастием детей
к страшным историям? Только ли негативный заряд
несут в себе все «ужастики» детского фольклора?
РОЛЬ СТРАШИЛОК В РАЗВИТИИ
С 1980-х годов, как только стали ослабевать негласные запреты на «неканонический» образ советского
ребенка, предметом пристального внимания отечественных исследователей стали детские «страшные
рассказы», или «страшилки». При всей относительной новизне этого жанра детского фольклора была
показана связь «страшилок» с традиционными
страшными сказками и быличками, их структурное
и образное единство: по-прежнему в рассказе фигурируют кровавые пятна, таинственная рука, самые
разные предметы-вредители с их инфернальной
сущностью, неодолимое влечение к ним, нарушение
связанного с ними запрета и трагический исход.
Идет время, упырь в детском фольклоре сменяется графом Дракулой, место Кощея Бессмертного занимает Фредди Крюгер, меняются персонажи, олицетворяющие зло, меняются предметы-вредители,
занавеска на окне, модное платье, пластинка, вещающая загробным голосом. Список предметоввредителей постоянно пополняется новейшими
достижениями цивилизации: и вот уже не «черныйчерный гроб», а «черный-черный компьютер» являет угрозу для жизни, а сотовый телефон зомбирует
своих владельцев. Меняется мир, но нечто страшное и ужасное не сдает свои позиции, неизменно
возникая и в детской игре, и в фольклоре.
Усилиями фольклористов и психологов жанр детского страшного рассказа легитимизирован. Это
уже не некое не заслуживающее внимания маргинальное явление и не «издержки» неуемной детской фантазии. Это неотъемлемая часть детской
субкультуры, где прослеживаются и свои традиции,
и связь с древнейшими мифологическими общекультурными, даже архетипическими образами и
магическими текстами. Они играют важную роль в
психологическом развитии ребенка и освоении им
□
школьный психолог 2014 июль-август
мира, прослеживаются их психотерапевтическии
iii воспитательный аспекты. В них отражается анимизм детского мышления, а также попытка осознания и «осиливания» смерти, осмысление запретов и
последствий их нарушения, возможно, в них происходит переработка аффектов и изживание страхов
И все же появление в 70-е годы XX века в отечественном детском фольклоре совершенно нового
жанра — «садистских стишков» — выходило за
привычные рамки детских ужасов.
«Садистские стишки» — это лаконичные четверостишия и двустишия, описывающие какое-то
обыденное действие, в котором принимают участие
маленький мальчик (чуть реже маленькая девочка)
и взрослые, папы или мамы, дяди или тети, бабушки или дедушки. Соль в том, что невинное детское
занятие оборачивается, вопреки логике и здравому
смыслу, абсурдной немотивированной жестокостью:
Дети в подвале играли в гестапо,
Зверски замучен слесарь Потапов...
Маленький мальчик по стройке гулял,
Сзади к нему подкатил самосвал.
В жизни не видел смешнее картинки,
Как из бетона торчали ботинки.
Нарочитый, откровенный и по-детски непосредственный садизм этих стишков, смакование самых
жутких подробностей шокировали педагогов и
родителей и, конечно же, привлекли внимание исследователей. В этих стишках видели поэтизацию
жестокости в подростковой среде, где «совесть отступает перед блеском остроумия». Кровь стынет
в жилах от описываемых ужасов. Неужели такая
чернота в душе у маленького человека? И с этого
он начинает жизнь? В появлении такого жанра детского фольклора видели свидетельство «дегуманизации общественной жизни и демонизации детского
сознания».
Но можно ли проводить прямые связи между детскими вербальными ужастиками с их черным юмором и нравственными устоями? Если «садистские
стишки» и впрямь отражают потаенное содержание
детского мироощущения, то удивительно, что не
все вырастают преступниками.
НА БЛАГОДАТНОЙ ПОЧВЕ
«Садистские стишки» обычно рассматривают как
особый случай «страшилок», при этом подчеркивая
их специфику. В отличие от «страшилок», быличек
и страшных сказок, в них не фигурируют сверхъестественные силы, источник зла — сами люди с их
жестокими выходками. Зло в них тотально и растворено в повседневном бытовом пространстве. Традиционные страшные истории рассчитаны на упоение
страхом слушателей, их надо бояться, хотя бы когда старшие рассказывают младшим. «Садистские»
же стишки не предполагают никакой иной реакции
детей, кроме бурного веселья, разве что еще эпатаж. Но это только если слушателями оказываются
взрослые, которые изначально не являются адресатом данных произведений.
Появление «садистских стишков» исследователи часто связывают с адаптацией детьми взрослой
«иронической поэзии» и взрослого черного юмора, который «опускается к детям»; с реакцией на
псевдоценности, культивируемые в обществе, и
приторно-сладкие, нравоучительные и высокоидейные произведения советской детской литературы,
где идеализируются все человеческие отношения и
поступки.
Я маленькая девочка,
Играю и пою.
Я Ленина не знаю,
Но я его люблю.
(Утренник в детском саду)
Возможно, все это оказало влияние на формирование нового фольклорного жанра. Но в недрах самого детского фольклора есть жанр, которому лет
пятьсот, а может, и более и который подсказал форму протеста против набивших оскомину идеальных
сюжетов и героев. Он-то и стал той благодатной
почвой, на которой «привились» взрослые иронические стихи с их черным юмором и которая дала
богатые всходы в виде сотен вариаций «садистских
стишков».
Речь идет о стихах-перевертышах, «нескладухах»
и «небывальщинах» — о всех видах «лепых нелепиц», так замечательно описанных К.И. Чуковским.
«Садистские стишки» прорастают в зоне жанрового пограничья. С одной стороны, они, конечно,
близки к очень страшным историям, но, с другой
стороны, по своей психологической сущности они
сродни «лепым нелепицам», выворачивающим мир
наизнанку.
ГИЛЬДИЯ | июль-август | 2014 | школьный психолог
ПЕРЕВЕРНУТЫЙ м и р
«Лепые нелепицы» устраивают что-то вроде вербального карнавала, когда рушится установленный
порядок вещей и создается мир инверсированных
форм и отношений, где нереальное возможно:
.. .Безрукий-то клеть обокрал,
Голопузому за пазуху наклал,
А слепой-то подсматривал,
А глухой-то подслушивал.
Безъязыкий караул закричал,
А безногий в погонь побежал.
Чуковский первым указал на универсальность
таких перевертышей, они найдены не только в русском, но и в детском фольклоре многих европейских народов.
Жанр небылиц хорошо известен исследователям и
по взрослому фольклору, и по средневековой сатире, где все те же овцы, поедающие волков, слепцы,
ведущие зрячих, где «бывал да живал, на босу ногу
топор надевал...», где «бык не захотел быть быком,
да и заделался мясником». Но если во взрослом варианте это архаичные тексты, пришедшие к нам из
прошлого, то в детском — канонические тексты, которым несколько сотен лет, и совсем новые, придуманные по ходу игры, живут в едином пространстве
детской субкультуры.
Все они в равной степени актуальны и востребованы в основном в период «от двух до пяти». Каждое
поколение детей и даже каждый ребенок на определенном этапе своего развития неизбежно становится не только страстным поклонником, но и автором
подобных путаниц. Упиваясь смехом, он настойчиво называет папу мамой, дядю тетей и утверждает,
что «собака — мяу! а кошка — гав!».
Универсальны не только сами стишки с их нарочитой путаницей, но «универсально это систематическое непринятие ребенком прочно установленной
истины», «тяга к нарушению установленного порядка вещей». Чуковский подчеркивает игровую
сущность стишков-перевертышей. Слушая их, ребенок смеется именно потому, что их абсурдность
ему абсолютно очевидна, ибо «он величайший реалист в своих фантазиях».
На ребенка ежедневно обрушивается поток знаний о мире, в котором ему предстоит жить, что ни
час, то новость, и все должно быть усвоено, воспринято, выстроено в какую-то систему. Путаница «лепых нелепиц», возникающий в них временный хаос
(«на пегой на телеге, на дубовой лошади», «кочерга
раскудахталася, помело нарумянилося») — это не
что иное, как исследование устройства мира. Ведь
когда дети пытаются понять, «как это работает»,
они прежде всего стремятся разобрать на составные
части, чтобы потом соединить по своему усмотрению. Перевертыши типа «может быть — не может
быть» помогают ребенку почувствовать реальность
и оказываются необходимым моментом усвоения
глобального порядка мира: «Всякое отступление от
нормы сильнее укрепляет ребенка в норме, и он еще
выше оценивает свою твердую ориентацию в мире».
По сути, к тому же выводу приходит Д.С. Лихачев, исследуя природу смеховой культуры. Смех
со своими небылицами и ожившими в пародийных
действах перевертышами, с инверсированными
нормами поведения, с вывернутыми тулупами и
многошвейными рубахами юродивых, со сбивкой
ориентации «верх—низ» не только создает свой
«кромешный» антимир, но в то же время «в скрытом, глубинном плане смех активно заботится об
истине, не разрушает мир, а экспериментирует над
миром и тем деятельно его исследует.
Так «нескладухи» и «небывальщины» манипулируют порядком физического мира, еще и еще раз
выверяя, что бывает, а что нет:
Ехала деревня
Мимо мужика,
Вдруг из-под собаки
Лают ворота.
Я схватил дубинку,
Разрубил топор,
И по нашей кошке
Пробежал забор.
Лошадь ела кашу,
А мужик овес.
Лошадь села в сани,
А мужик повез.
«Садистские стишки» сродни «лепым нелепицам», только это «нравственные перевертыши»,
они манипулируют понятиями добра и зла. Предметный мир уже вполне освоен, и невинные «небывальщины» сменяются «садистскими стишками», которые извращают все нормы человеческих
отношений. На логичный вопрос взрослого, что же
в них смешного, ребенок отвечает: «Смешно, потому что неправда». Ребенок — то создание, которое постоянно подвергает сомнению данные ему
правила. Он все проверяет на прочность, ничто не
берет на веру.
Ю.М. Лотман пишет: «Человеческий детеныш —
существо гораздо менее приятное, чем его сотоварищ из животного мира: он капризничает, лжет,
сознательно совершает вред, нарушает запреты.
Это происходит оттого, что он... экспериментально ощупывает границы своих возможностей». Вот
с этим-то исследованием границ дозволенного мы
и имеем дело в «садистских стишках». Что ни стишок, то эксперимент. Ни один нравственный императив не обойден вниманием. Все подвергнуто
ревизии и вывернуто наизнанку.
Родительская любовь:
.. .Горькую весть сообщили отцу.
Папа сказал: «Поделом сорванцу!»
KS
ШКОЛЬНЫЙ ПСИХОЛОГ I 2014 июль-август
Отношения с бабушками-дедушками, а также
добрыми дядями-тетями:
В детской спаленке ни звука,
Только булькал кипяток.
Поливала бабка внука:
«Семь часов! Вставай дружок!»
И конечно же, отношение к прописным истинам и
официальным советским героям:
На полу лежит ребенок,
Весь от крови розовый.
Это папа с ним играл
В Павлика Морозова.
Все взрослые запреты последовательно отвергнуты, и все «НЕ делай так» воплощены в жизнь в
стишке самым кровожадным образом.
ЧЕРЕДОВАНИЕ ЖАНРОВ
Попытаемся проникнуть за завесу «черного юмора» «садистских стишков» и приблизиться к пониманию той роли, которую они играют в развитии
ребенка. Это невозможно вне контекста близких к
ним жанров «лепых нелепиц» и «страшилок». Весьма условно представим хронологию появления этих
жанров в жизни ребенка, на какой возрастной круг
слушателей они рассчитаны, кому прежде всего
адресованы.
«Лепые нелепицы» — удел самых маленьких,
приблизительно «от двух до пяти», по определению
Чуковского. Они знаменуют собою создание внятной и упорядоченной картины мира, торжество
бытового космоса. Жабы по небу не летают, в решете воду не носят, если это не знать наверняка, то
и смеяться нечему.
«Страшилки» увлекают детей постарше. 5-7-летки искренне переживают страсти, описываемые в
рассказах, верят в опасность запретных действий и
предметов. Эти «страшилки», по сути, гимн запретам и правилам: осторожней в незнакомом месте;
не ходи один из дому; не говори с посторонними;
не ставь пластинку, не надевай платья, не покупай
желтые занавески (и надо же было купить именно
их), а то такое случите я! Нарушение любого, самого абсурдного распоряжения, исходящего от взрослых, оборачивается бедой. В общем, делай, что тебе
говорят!
Старшие дети продолжают рассказывать всякие
увлекательные ужасы, но у старших все явственнее
возникает тема сомнения в беспрекословном послушании и появляются нотки смеха. То несобранность и медлительность мальчика спасают его от
демонического влияния предмета-вредителя (а егото за это так ругали!) и он выручает из беды всю семью, то развязка рассказа оказывается комической.
«Папа ушел в ванную комнату и не вернулся, мама
пошла посмотреть, куда он делся, и не вернулась,
сестра решила узнать, где они, и тоже не вернулась.
Маленький мальчик не удержался и тоже заглянул
в ванную комнату, а они там все сидят и кран чинят».
«Садистские стишки» наиболее популярны среди подростков 10-13 лет. Это тот самый спорный
период детства, который детерминирован не столько природой, сколько культурой, тем, какие требования она предъявляет взрослости, как понимает
самостоятельность, ответственность, социальную
зрелость. В этом возрасте ребенок уже не совсем
ребенок, не беспомощен, не совсем беззащитен, кое
в чем он уже самостоятелен, но и до взрослого ему
еще далеко.
В наши дни в нашей культуре в этом возрасте на
первый план выходит интимно-личностное общение и активно исследуется сфера человеческих отношений. А также с этим периодом ассоциируются
«подростковый кризис», «юношеский нонконформизм», самое начало «бури и натиска». Оголтелое
бунтарство «садистских стишков» вполне дополняет картинку войны против всех, которую ведут современные тинейджеры.
Чередование жанров детского фольклора становится понятнее и наполняется глубоким психологическим содержанием в свете выделенных Ж. Пиаже и описанных им этапов развития нравственных
суждений ребенка.
ЭТАПЫ НРАВСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ
РЕБЕНКА ПО Ж. ПИАЖЕ1
Маленькие дети, по Пиаже — до 6 лет, вообще не
интересуются нравственным аспектом поведения.
Они могут слушаться или не слушаться старших,
но, предоставленные сами себе, не умеют сорганизовать свои действия, легко игнорируют игровые
В
ГИЛЬДИЯ | июль-август | 2014 | школьный психолог
правила: «И ты выиграл, и я выиграл». Думаю, что
возрастные границы здесь весьма подвижны, это
тот же возраст «от двух до пяти», когда на первый
план выходит усвоение житейских понятий и закладываются основы будущей картины мира. И тут в
ход идут всевозможные «небывальщины» с их временным хаосом, подразумевающим настоящий незыблемый порядок.
Следующий этап — это этап объективной морали,
или нравственной гетеронимии, когда ребенок усваивает правила и свято им следует, не отступая ни
при каких обстоятельствах. Пример Пиаже. Ребенка спрашивают, кто поступил хуже: один мальчик,
который разбил 15 чашек, пытаясь помочь своей
маме, или другой, который разбил только 1 чашку,
пытаясь украсть печенье? Усвоено, что бить посуду
плохо, за это накажут, и маленький ребенок рассматривает только последствия: тот, кто разбил 15 чашек, поступил хуже. Обстоятельства, мотивы поведения — все это в расчет не берется. Есть правило,
есть запрет, изволь слушаться. Нравственный императив существует как нечто непреложное и данное
свыше, он не подлежит критическому осмыслению:
нарушил — наказан, не нарушил — молодец. Дидактический запал «страшилок» совпадает с описанным Пиаже этапом объективной морали. Даже
возрастные границы в данном случае совпадают —
приблизительно до 10-11 лет.
На следующем этапе ребенок уже начинает понимать, что нравственные суждения и нормы поведения — это не нечто непреложное, а договоренность между людьми, то есть своего рода условность. Слепое поклонение правилу сменяется более
осознанным следованием ему, когда учитываются
конкретные обстоятельства, когда и поведение, и
оценки ребенка становятся более гибкими: старший
ребенок уже, скорее всего, обратит внимание на мотивы поведения, а не только на битые чашки. Этот
этап Пиаже назвал этапом субъективной морали,
или нравственной автономии.
ЗАЧЕМ ПЕРЕВОРАЧИВАТЬ МИР
Суть изменения, которое происходит во внутреннем
мире ребенка, — интериоризация нравственного
императива. На этапе объективной морали он представляет собою внешнюю силу, контролирующую
и наказующую. На этапе автономии нравственные
установления начинают «врастать» вовнутрь, занимая свое место в иерархизированном пространстве
значений, личностных смыслов и ценностей. Идет
сложный процесс превращения социальной нормы
в нравственный модус личности. Это работа души
на осознание и осмысление, которая происходит
где-то в «психологических недрах». По ходу этой
работы подросток исследует предписания культуры, все «нельзя и можно», «хорошо и плохо», экспериментируя с ними на разные лады, как когда-то
с порядком физического мира. И социальный хаос
«садистских стишков» тому пример.
Итак, «садистские стишки» — это побочный продукт освоения социального пространства и исследования культурных границ возможного.
Но «садистские стишки» -— это еще и игра, вербальная вылазка за пределы добра и поход во
злое. Причем игра относительно благополучных
детей, детей, которые в жизни своей ни с чем понастоящему страшным не сталкивались и тешат
себя кошмарами. У детей войны и послевоенного
поколения подобных вербальных изысков не было.
Они не смеялись бы на тему: «Девочка в поле гранату нашла...»
Они никогда бы не утверждали: «Смешно, потому
что такого не может быть». Они просто знали, видели, слышали, что подобное было не раз и чем это
кончилось. И вообще, еще и не такое бывало. И это
совсем не смешно.
Смакование страшного — удел тех, кто никогда
не сталкивался с ним и начисто лишен воображения. Опасная это, надо сказать, игра. Пребывание в
злых игровых мирах, где рекой льется кровь, может
не остаться без последствий. Из игры извлекается
вовсе не «игрушечный», но и самый настоящий
жизненный опыт. Игра вкрадчиво проникает в играющего. Каббала предупреждает: «Играя в призрака,
можно им стать».
В последние годы популярность «садистских
стишков» несколько уменьшилась. Возможно, они
сдают свои позиции в сфере детской субкультуры под натиском компьютерных игр. А там свои
«ужастики» и новые тревоги по поводу того, сколь
жестоки и кровавы могут быть детские игры."https://www.booksite.ru/folk/data/saditstih.pdf

"Тянитолкай и Крококот, Котопёс. Чудо-звери.. "Нарисуй несуществующее животное" Наши классики

Начну с середины. С биографий

"Доктор Айболит (по Гью Лофтингу)" В детстве всегда удивляло, кто такой ГБЮ Лофтинг. Мне думалось, как Ильф и Петров. Читать здесь:
Теперь читаем:

"Хью Джон Лофтинг (англ. Hugh John Lofting, 1886—1947) — английский детский писатель, создатель цикла произведений о докторе Дулиттле, ставшем прототипом доктора Айболита."Википедия

А фильм про Дулиттле смотрела. Теперь даты Биссета и Чуковского - продолжатели традиций "несуществующих животных".

Википедия пишет о Биссете и Чуковском так:

"Дональд Биссет (3 августа 1910[1], Брентфорд, Большой Лондон — 10 августа 1995[1], Большой Лондон[2]) — английский детский писатель, художник, киноактёр и театральный режиссёр."

"Корне;й Ива;нович Чуко;вский (при рождении — Никола;й Корнейчуко;в; 19 [31] марта 1882, Санкт-Петербург, Российская империя — 28 октября 1969, Москва, СССР) — русский и советский поэт, публицист, литературный критик, переводчик и литературовед, детский писатель, журналист. Лауреат Ленинской премии (1962), кавалер ордена Ленина (1957). Самый издаваемый в Советском Союзе и России автор детской литературы; тираж книг Чуковского за 2017 год превысил два миллиона экземпляров[4]."

Если Чуковского страна знала, то мой муж знал и Биссета, о котором я - провинциалка - не знали, а он знал благодаря тети, которая собирала из библиотеки книги для домашних библиотек. Они, как и моя семья, были начитанными людьми, не только ради чтения, но и для удовольствия. А я еще и училась на произведениях.

В детстве все дети знали про Тянитолкая благодаря сказке "Доктор Айболит"

Тогда мы и думать не могли, что вернемся к этой теме. Оказывается, не без юмора, многие задумывались об этом. "Гипотезу" читайте ниже (даже с картинками). А вот несуществующие животные как тест появились у нас позже американцев (у них психология давно развилась, но про тянитолкая они не знают) Зато Чуковский Корней придумал для детей своего "тянитолкая", а думала, что он - его фантазия. Оказывается, был и Биссет Дональд, который придумал Крококота. "Сказка Мистер Крокотот - Дональд Биссет" "Крококот.

Мультфильм из цикла "Сказки Дональда Биссета". Читает Алексей Баталов (1985)" https://www.youtube.com/watch?v=uPQpWDq-Y0g


"КотоПёс впервые явился поросёнку Порки в серии "Porky in Wackyland" ("Порки в Стране Чудаков/Чудии") ещё в 1938-м году, в рамках черно-белой короткометражки "Луни Тюнз" и выглядел

"И если Тяни-Толкаю не суждено было стать суперзвездой, то про Мистера КрокоКота в СССР даже сняли мультфильм в 1985-м году:...Сюжет его, конечно же, разительно отличался от первоисточника. И не столько сам КрокоКот был главным героем, сколько Девочка и Дракон, которые встретили зверя в зоологическом саду. Также Мистер КрокоКот стал прототипом зарубежного бренда "Krocotak". А Вы читали иль смотрели мультфильм про этих странных зверей? И зачем тогда вообще придумали шесть персонажей с одинаковой концепцией - сращения в области

"Две головы лучше: можно ли найти научное объяснение природы сказочного тянитолкая

Как ни странно, при некоторых допущениях этот редкий зверь с двумя головами вполне мог бы существовать

...

Модель 1
Полупаразит
Почему мы вообще решили, что Тянитолкай — млекопитающее? Хью Лофтинг не утверждал со всей определенностью, что Тянитолкай антилопа или ее родственник. Так что мы вполне можем представить вариант фантастического существа. Две главных проблемы в описании тянитолкаев — естественно, «а как там с выделением» и «кто главный» из этих голов.

Но если Тянитолкай не млекопитающее, то в таком случае зад в его привычном понимании совсем необязателен. У кишечнополостных и плоских червей пищеварительная система — «просто мешок», так что и поглощение, и выделение непереваренных остатков происходит через ротовое отверстие. Следовательно, у тянитолкаев может быть два независимых «пищеварительных мешка», никак не связанных, — с двух сторон тела. Такое пищеварение может быть эффективным только в случае непрерывного питания и/или достаточно высококалорийной пищи (кстати, помните, в сказке Тянитолкая успешно соблазняли медовыми пряниками).

Дополнительный обмен веществ, скорее всего, происходит через кожу: наши животные поглощают питательные вещества всей или почти всей поверхностью тела (если не удалось найти крупный источник органики, которую надо перемалывать зубами). В этом случае тянитолкаи почти обязаны быть водными животными, это, кстати, позволит и облегчить пищеварение, ведь есть им придется в основном планктон. Но дышат они все же воздухом, так что, хотя это и фантастические создания, а не ближайшая родня земных амфибий, общие черты с земноводными у них есть. У каждой половины существа только одна пара конечностей — передняя; задняя атрофировалась и при движении в воде фактически не нужна. Две головы функционируют относительно независимо: по очереди пребывают в состоянии сна, и «конфликта интересов» не происходит. Размножается партеногенезом.


Существует независимо от первой, находится в состоянии сна около половины суток. Центральная нервная система совместная и в каждый данный момент управляется только одной головой.

Кожа

Представляет собой добавочный «порт ввода» для внутреннего метаболизма: существо впитывает с ее помощью растворенные питательные вещества.

Конечности

Задние конечности отсутствуют. Есть две пары передних, каждая из них является ведущей в зависимости от того, какая голова бодрствует.
...
Сросшиеся любовники..." Тоже там, по ссылке: https://www.vokrugsveta.ru/article/244193/

Ну, а, если хотите пройти тест, то из интернета можете этот пройти (мы во втором вузе изучали очень много тестов, обязательное условие - пройти самим, и это для работы очень полезный совет!, для психологов, медиков, и саморазвития, узнать, КТО ТЫ, ведь мы - люди, а профессии - это лишь приобретенные знания):
https://nekrasovspb.ru/doc/18givotnoe.pdf"
Ал кинская Гюзель


СССР - 1995