Как-то по весне

«А ну её, эту учебу! – с радостно-шаловливой лёгкостью подумала Ната. – У меня творческое настроение!» - и она чуть заметно улыбнулась, открывая тетрадь на последней страничке.
Чистый лист – завораживающее зрелище! Любоваться которым, она знала, долго нельзя. Нужно его исписать, переправить, зарисовать, стереть, снова заполнить каракулями, словами и чувствами; в крайнем случае – зачеркнуть, скомкать и сжечь – но ни в коем случае не оставлять совершенно чистым! Совершенство отдаёт пустотой. А природа, как известно, не терпит пустоты.
И Ната принялась усердно помогать природе, с увлечением наполняя лист прыгающими строчками, прекрасными в своём несовершенстве словами, цыпляче-жёлтыми одуванчиками и пёрышковыми облаками в головокружительно высоком весеннем небе, слишком высоком после зимы… Она с яростным удовольствием зачеркнула последнее предложение и уставилась в окно, отточенным движением глубокомысленно положив в рот ручку.
Вон оно, это самое небо, за спиной у смешной учительницы с короткой стрижкой – она говорит, и говорит, и говорит… а ведь ей самой всё это неинтересно! И она прекрасно знает, что точно так же это неинтересно двадцати семи мальчишкам и девчонкам, которые сейчас сидят здесь и слышат её – слышат, но не слушают… И зачем тогда говорить, закрываясь рукой от приставучего, как игривый щенок, апрельского солнца? Почему не выбежать сейчас на улицу, всем вместе? Неужто она думает, что там не найдётся чего-нибудь поинтереснее дробей?
В этот самый миг яркий до наглости солнечный зайчик ловко запрыгнул учительнице прямо в старательно затеняемый глаз, отчего она так смешно сморщилась и заморгала, что Наташа не смогла сдержать короткого звонкого смеха, такого искренне-доброго и заразительного, что, раз вспыхнув, он не погас, а взлетел над классом, развернулся и живо, свежо прокатился по рядам разношёрстных детских головок, прошелестел тетрадями, задел учительницу и взмыл куда-то – подальше от кабинета директора, наверное.
Взъерошенная этим смехом, как маленький разъярённый воробей, худенькая учительница энергичным жестом поправила огромные очки, не менее энергично вскочила со стула и направилась к виновнице всеобщего веселья, взметая по пути листы учебников и испуганные перешёптывания, - но, конечно, не к новенькому Ириному зеркальцу у Вадима в руках, а к Нате.
- Покажите-ка мне Вашу тетрадь, великая шутница! – раздражённо потребовала она и, не дожидаясь ответа, схватила с парты опасливо прикрываемую детской ладошкой тетрадь. – «В лепестках медуницы»… «маленькие эльфы»… - бубнила она, и её брови взлетали вместе с нервно поправляемыми очками, как на качелях. – Так вот чем Вы занимаетесь на моём предмете! – процедила она. – А ну быстро дайте сюда дневник!
Учительница презрительно поморщилась, принимая из рук оробевшей, но всё ещё с лукавым прищуром девчонки разрисованный цветными ручками дневник, весь в бабочках, цветах и каких-то иероглифах.
- Ну, и что Вы скажете в своё оправдание, барышня? – успокаиваясь, усаживалась она на своём стуле и снова жмурила глаз с правой, солнечной стороны.
Несчастная жертва литературных гонений встала и серьёзным голосом, полным стоического страдания за правду, постановила, потупив глазки:
- Искусство требует жертв.
- Искусство! – хмыкнула учительница, окидывая недоверчивым взглядом непризнанного гения.
«Тоже мне, служительница Муз! – полурастерянно, полусердито думала она. – Хотя нет, у математики, помнится, тоже была своя Муза. А эта…»
- Садитесь! – протянула она вслух, так, как будто говорила: «Ну что с тобой будешь делать, горе ты моё!» И, занеся было над цветочным дневником карающую ручку с красными чернилами, отложила его со вздохом на край стола.
Мученица искусства, вся пунцовая, словно варёный рак в лучах заката, плюхнулась на своё место.
- Искусство… - снова проворчала учительница себе под нос и отвернулась к окну, вспоминая маленькую девочку в больших очках, которая вечно рисовала интегралы на уроках истории и всё пыталась вывести формулу счастья…