На фронт с чемоданом

На фронт с чемоданом.

Закрывая глаза, я очень хорошо могу представить всё , что тогда происходило с моей бабушкой. То, о чём она рассказывала только оговорками, но оно легко легло бы в такой рассказ, от её лица:
— Не хочу я учить язык нашего врага!
— Да пойми ты, Людмила, язык врага, как ты выражаешься, тем более знать надо!
— Я не хочу его знать. Они враги. Я не хочу на нём говорить. Он мне мерзок.
Такие диалоги мы с учителем вели постоянно. Каждый урок. Я всегда знала, что немцы наши враги. И когда наш учитель немецкого языка, Карл Генрихович, спрашивал домашнее задание, меня распирало от мрачной ненависти и я отказывалась отвечать. Остальные предметы я учила прилежно. Но немецкий учить не хотела. Я видела, как Германия «пошла» по Европе огнём и мечом, как пали Польша, Дания, Норвегия, Югославия… Потому, в моём аттестате об окончании школы стояла сиротливая тройка, натянутая по доброте душевной учителем, самого ненавистного для меня предмета. Остальные сестры — старшая, Серафима, и младшая Тамара, моего отношения к этому предмету не разделяли. Особенно старалась младшенькая. Прямо в любимчиках была у преподавателя. Буквально, разговаривала с ним только на языке Гёте. Он ей давал книги из личной библиотеки, и после, они их обсуждали. Меня передёргивало, когда я слышала этот лающий говор. А младшая только посмеивалась надо мной. И дразня, специально учила этот урок погромче, и когда я была рядом. Даже к старшей подходила и с ней «советовалась», как лучше сказать или построить фразу.
Я думала, что как только закончит она школу, и это всё закончится, но... Случилось всё по-другому. Оправдались мои самые страшные подозрения. Немец пришёл к нам с войной. С желанием уничтожить, стереть с лица Земли наш народ.
Мы с сёстрами и бабушкой жили в небольшом городочке в Псковской области, не так далеко от границы. И вся наша, и остального народа страны, беда была в том, что мы жили. Мужчин у нас в семье давно не было. Дедушку я почти не помнила. Папы не стало в тридцать седьмом. Почти сразу, как маму посадили, по доносу сослуживца. Хотели арестовать и отца, как мужа врага народа. Но он написал письмо Сталину, жалуясь на свою судьбу, рассказывая, что он ещё Ленина на своём паровозе возил. Дошло ли письмо лично до Сталина или нет, того мы не знали, но вскоре папу вызвали в Москву для награждения орденом. Он на радости уехал, но умер в дороге. Сама история для тех времён была привычная. Бандитов и лихоимцев было много в то время. А он же, как выпил, так и всем и каждому рассказывал о своей радости, что его сам Товарищ Сталин вызвал. Но не доехал даже туда. Помню, как подавали в розыск. Нашли, точнее, узнали, где он похоронен. А маму тогда посадили на долгие десять лет. Нас троих забрала к себе мамина мама. Так мы и жили с тех пор на маминой малой Родине, в городе Остров Псковской области. Городок небольшой, но здесь было чуть проще и теплее жить, чем там, где мы жили с отцом, в Медвежьей горе, ныне — Медвежьегорске. Бабушке, Марии Кирилловне, было с нами не просто. Трое девчат. Мужчин нет. Хозяйство есть. Хоть и считался Остров посёлком городского типа, но у нас было своё хозяйство с курами, коровами, и огородом. Со всем этим попробуй управься девчачьими руками. Приходилось нелегко. Но белоручками или вертихвостками мы не были. Мы с Симой обе после школы выучились на радисток и работали по специальности. Но работу по хозяйству никто с нас не снимал. Все крутились, как могли. И очень ждали маму.
Всё изменилось в тот день, когда началась страшная война, 22 июня 1941 года. Младшая, Томка, как раз выпускалась из школы. Гуляли, отдыхали, доживали последний мирный день, вместе со всей страной. А в полдень 22 числа мы узнали о страшной беде. Город изменился. Вчера ещё шумный, многоголосый, зелёный, живой, он стих, посерел, и словно задержал дыхание. Выступление Вячеслава Молотова по радио передавали из уст в уста. Не все смогли услышать его лично. Но это страшное слово «Война» полетело от дома дому, раня сердца, и отбирая радость, надежду, детство, мечты. А где-то уже и жизни…
Но люди уже действовали. Они не могли долго медлить. Это, словно не дышать. А кислород необходим всему живому.
Наплакались, в глазах у всех был испуг и непонимание. Бабушка, ушла к куме. Все дела и заботы были отодвинуты на второй план. У той муж и сын уходили добровольцами. Хотела поддержать её. Всем было страшно.
— Не слушали меня, я ведь вам говорила, что немцы наши враги!
Проговорила я, видя, как копошится у секретера Сима.
— Ой, говорила... — отмахнулась, как от назойливой мухи старшая Серафима, даже не отвлекаясь от своих дел, — и что с того теперь-то?
— Погодь, Сима, а чем это ты там занята?
— Люсь, я в райвоенкомат пойду. Радисты точно нужны. Меня возьмут. Вот, документы свои собираю.
— Погоди, вместе пойдём. Мои тоже доставай.
— Не, тебя не возьмут, тебе нет восемнадцати!
— Ерунда, всего-то пятнадцать дней подождать. Пока дорога, учёба, там и дорасту.
Сима спорить не стала, знала, что меня не переубедить. Взяв документы, мы пошли на призывной пункт в райвоенкомат. Бабушку мы в известность не поставили. Мы же взрослые. Младшая тоже было увязалась с нами, но мы её обругали, что бабушку бросает одну, и что ребёнок она ещё, всего-то пятнадцать лет. После этого, ревущую, закрыли дома, спрятав её документы, чтобы не вздумала сбежать.
В военном комиссариате уже стояла очередь из мужчин. На нас, молоденьких девчат, они посмотрели взглядом старшего брата, отца или деда, в зависимости от их возраста:
— А вы тут что забыли?
Поглядел на нас сурово дядечка из очереди.
— Мы комсомолки, добровольцами пришли, — выступила вперед я, вскинув голову. Сима немного стушевалась, а моя боевитость вечно вылезала везде, где надо и не надо.
— Пусть мужчины воюют, а вам детей нянчить!
— Нет у нас детей, и не будет, пока враг на нашей Земле. И вам помочь надо, а мы радистки. Связь всегда нужна, а связисты — женщины!
Мужчины стушевались, понимая мою правоту, не стали они нас заставлять стоять в очереди, а пропихнули вперед:
— Ишь, боевая какая, с такой мы быстро врага одолеем. Давайте, тогда, идите вперёд. Пусть там начальник с вами разбирается.
В кабинет мы вошли вместе. Приём вёл молоденький военный, и он, лишь оглядев нас, сразу замахал на нас руками, аж вскочив из-за стола, чтобы мы домой шли. Но мы уже в два голоса стали объяснять ему, что без нас точно Красная армия не обойдётся. Тогда, он скептически глянул на нас, и послал к начальнику.
— Вот, как товарищ капитан, Константин Степанович, решит, так и будет. Идите к нему в третий кабинет.
Константин Степанович оказался более взрослым и суровым человеком, но меня так просто сдвинутыми бровями было не взять! Я встала перед столом, в центре небольшого кабинета, руки упёрла в бока, и выдала ему уже более продуманную речь:
— Родине на фронте нужны разные бойцы. Мы Комсомолки! А вы брать не хотите. Товарищ Сталин бы не одобрил такое разбазаривание кадров. Связисты будут очень востребованы, ведь без связи Красная Армия не сможет вести оборону и наступление. Мы — радистки с опытом работы по специальности. Мы должны пойти на фронт.
— Ишь, не обойдётся без неё Товарищ Сталин! И где ты такая боевая выросла то?
Немного раздраженно отреагировал на отповедь девчонки, товарищ капитан.
— Здесь. На улице Матвея Егорова.
— Ладно, покажите мне свои документы. Вы сёстры?
— Так точно, товарищ капитан!
Отрапортовала Серафима, вытянувшись и протянула через стол свои документы, а я стала ждать. Меня всё ещё трясло от моей речи, от того, что вздумала перечить такому военному чину. Но я держала спину прямо, и ждала его решение по сестре, лихорадочно готовя в голове ещё аргументы, если они понадобятся.
Симины документы его устроили, и он выписал ей предписание прибыть на вокзал к 20 часам этого вечера. Затем, выпрямившись и протягивая документ ей, не в силах разжать пальцы, произнёс со вздохом и мольбой в голосе, словно опомнившись:
— Дочки, да что же вы делаете? У меня самого дома такие же, ну как я могу позволить вам уйти на фронт? Как я буду смотреть в глаза вашим родителям?
— Вы не будете смотреть. Мы придём с победой. Поможем нашей Красной Армии добыть эту победу и вернёмся. Товарищ Сталин не допустит долгой войны. Но мы должны помочь, внести свой вклад!
Во взгляде его не было улыбки, он видел перед собой двух девчат с железной решимостью во взоре.
— Хорошо, вот твоё предписание.
Разжал он наконец непослушные пальцы, выпустив документ Симы из рук.
— Теперь ты.
Протянул он руку за моими документами.
Я отдала.
Он едва увидев, что мне нет восемнадцати, казалось оживился и воспрял духом. Но я сдвинула брови и посмотрев на него исподлобья, процедила, опережая его отказ:
— Не имеете права! Мне будет восемнадцать через пятнадцать дней! Пока мы доедем, пока учёба, распределение... Я должна быть там! Я у вас тут жить буду! Я… Я так сбегу! И это будет на вашей совести!
Кулаки мои сжались, костяшки пальцев побелели. Но я даже не могла допустить мысли, что меня отправят домой. Он вздохнул, достал из кармана платок, промокнул лоб, покрытый испариной, но не от жары, в кабинете было не так уж и жарко. Посмотрел ещё раз на дату рождения. ссутулился. Но вскинув на меня глаза, понял, что я действительно сбегу. И решительно подписал моё предписание. Сказал глухим голосом, в котором слышались старческие нотки сожаления о неизбежном:
— Быть на вокзале к двадцати часам. Взять только самое необходимое. Обмундирование получите по прибытию в учебку. Взять паёк на время дороги, из расчёта на один день пути.
— Спасибо.
Я не улыбалась, я понимала его, но торжество в моём голосе пробивалось. Наверное, это действовало на него ещё более угнетающе. Но он, окинув нас взглядом, закончил:
— Берегите себя, и помогайте нашей Красной Армии до самой победы. Вы обещали вернуться!
А к двадцати часам мы с Серафимой стояли на перроне нашего маленького вокзала, бабушка стояла рядом и рыдала. Тамара тоже была с нами, и плакала, хоть и была зла на нас обеих. Плачь раздавался ото всюду. Народу было много. Наверное, весь город провожал своих мужчин — защитников. И немного девчат. Здесь же были врачи и связистки, как мы. Вечер выдался тёплым. Мы были в летних платьях и платках на голове, чтобы хоть чуть унять непослушные волосы, продолжающие весело играть на ветру. В руках у нас были чемоданчики с самым важным. В моём, было нижнее белье, кофточка, любимая книжка, и конфеты. Почти чемодан конфет. Я подумала, что сладкого на фронте найти будет сложно. Вот и взяла — самое важное для себя...
В дали послышался гудок подъезжающего паровоза. На нас словно повеяло холодом. Но нас морозило не тем холодом, что можно победить одевшись теплее, морозило в ожидании того, что нам предстояло. Хоть, реального масштаба того, что нас ждёт мы и представить тогда не могли. Мы уезжали на войну, страшную войну. А наш городок ждали тяжёлые бои уже через несколько дней и сдача его врагу, а потом оккупация на долгое время до июля 1944 года.
Война же быстро помогла возмужать и повзрослеть, не только вчерашним мальчикам, но и девчатам. С войны мы вернулись обе, чтобы никогда не суметь никому рассказать о том, как это было. Даже я, боевитая и не лезущая за словом в карман, могла только плакать. Но до конца своих дней у меня в душе жила эта страшная война.
***
Да, бабушка никогда не говорила о том, что она видела. Мы знали только о том чемодане конфет, с которым она отправилась на фронт. И даже этого достаточно было мне, чтобы понять, насколько выворачивает война всё, к чему притрагивается. Рушится Мир снаружи и мир внутри каждого человека. Уходили на фронт воевать «отцы и деды и прадеды» слышали мы. Но ведь те отцы и деды и прадеды тогда были мальчишками. И им было очень страшно. Как много осталось на той войне тех, кто никогда и не стал ни отцом, ни дедом.
А у нас воевать пошла девочка, почти 18 лет. Потому, что она должна была, потому, что без неё Красной Армии не обойтись…