Рождённый поневоле

Глава 1.

Сколько бы далеко не отбрасывал порывистый ветер осенние тучи на поля и леса, но им назначено было в этот вечер опуститься над провинциальным городом и, заслонив собою осеннее небо, принудить ни в чём не повинных жителей укрыться под крышами своих домов.
А в тесной квартирке, ободранной и изжитой, тем временем раздавался крик роженицы. Этой молодой, неопытной и рано пристрастившейся к алкоголю женщине, беспорядочно совокуплявшейся без разбору с разными мужчинами, не приходило в голову, что первые роды могут быть такими болезненными. Оле хотелось умереть или забыться. Она кричала. Требовала водки. Но поднести ей и помочь было некому. Все оставили её. Отвернулись. Точно она, перестав быть желанной, сделалась вдруг прокажённой.
И только пятидесятилетний сосед – горбун, тайно влюблённый в Олю, стоял возле двери её комнаты и, просунув в щель проволоку, пытался снять с проушины крючок.
– Ну, что там? – спрашивала его старая повитуха, державшая в руке зажжённую церковную свечку. Пламя которой, дрожа на сквозняке, отбрасывало на обшарпанную коридорную стену ещё более изуродованное очертание фигуры горбуна.
– Ниёт , – проговорил он в ответ, продолжив, обливаясь потом, елозить в щели проволокой.
Из комнаты раздался истошный крик, оповестивший старуху об усилившихся схватках. Горбун всхлипнул от отчаяния, бросил на пол проволоку и, стиснув зубы, стал биться головою в дверь. Затем разбежался и, приложившись к двери плечом, снёс преграду с петель.
– Ди, ди , – говорил он повитухе, призывая её войти.
Едва переступив порог комнаты, старуха оторопела, увидев в свете горящей лампадки роженицу, корчившуюся от боли на кровати, застланной старыми куртками. Рядом с которой на грязном полу лежал деревянный табурет и валялись соскочившие с него стакан и опустошённая бутылка. Но, сумев взять себя в руки, ведь ей была обещана плата, старуха, тяжело вдохнув пропитанный перегаром и затхлостью воздух, прошла к кровати, успев оглядеть царившую в комнате безнадёжность.
Горбун же, стараясь не смотреть в сторону возлюбленной, точно стыдясь чего-то, топтался у входа в комнату, издавая какие-то странные звуки, похожие на плач.
– Эй! – обратилась старуха к горбуну, привлекши его внимание, – тебя звать-то как?
– Коа , – сказал он, остановившись и посмотрев на повитуху благодарными глазами. (Люди редко интересовались его именем).
– Ты вот что, Коля, не скули попусту, а лучше воды в кастрюлю налей да на огонь поставь.
– Неэ оыы , – протянул горбун, ударяя ребром ладони по вентилю стального крана.
– Поди, из-за непогоды отключили, – проговорила старуха обречённо. – Как же быть теперь. Без воды-то.
– У ня ома. Оа ! – воскликнул Коля, опустив руку и посмотрев на повитуху с какой-то, точно прилипшей к его и без того уродливой физиономии, пугающе искорёженной улыбкой.
– Дома есть! Вода! Так неси!
Горбун скрылся в тёмном коридоре. А повитуха, оставшись наедине с роженицей, не теряя времени, принялась за дело. Подняла и придвинула ближе табурет, воткнув в щель промеж досок свечу. В дополнение к которой зажгла еще свечи, принесённые с собой в кармане телогрейки, бережно завёрнутые в газетный лист. Распахнув форточку на зашторенном плотными тряпками окне, впустила в комнату клубы свежего воздуха. И привязала к металлической спинке кровати по обеим сторонам от головы женщины два найденных в шифоньере полотенца.
– Выпить дай, – точно в бреду проговорила хриплым голосом Ольга. В паузе промеж участившихся схваток. – Не вынесу я муки. Умру.
Обернувшись на вошедшего в комнату горбуна с ведром воды, старуха с сожалением подумала о том, что ей ещё никогда не доводилось принимать роды в столь жутких условиях. Она вдруг, испытав непреодолимое отвращение и брезгливость к этому дому и людям, живущим в нём, захотела немедленно уйти. Но обещанные ей за работу пятьдесят рублей, коих недоставало на оградку для могилки умершего летом мужа, не дали этого сделать.
– У тебя водка есть? – спросила она Колю, успевшего перелить воду и поставить кастрюлю на огонь. – Или спирт?
– Отка еэ , – поморщившись, ответил он, стыдливо отведя глаза в сторону.
– Неси! – приказала ему старуха, оглядев в жёлтом свете разгоревшихся свечей согнутую фигуру мужчины, одетого в широкие чёрные штаны и рванную в местах кофтёнку.
Когда тяжёлые шаги горбуна стихли, повитуха, не потеряв надежду, вернулась к шифоньеру и, пошарив костлявыми руками, отыскала на верхней полке среди грязных тряпок чудом сохранившийся чистым, белый пододеяльник. Разрезав его надвое ножницами, висевшими тут же на гвоздике, она постелила одну часть пододеяльника под роженицу, а вторую положив рядом с кроватью, и перекрестилась.
– Выпить дай, – повторила женщина, слегка приподнявшись на локоть и схватив повитуху за шерстяной платок, которым та подвязала разболевшуюся с вечера второго дня поясницу.
– Ещё чего удумала! – пренебрежительно прошипела старуха, посмотрев в красивое лицо белокожей роженицы, расчерченное прямыми линиями и объятое ниспадающими на впалые щёки крепкими вьющимися волосами. – Водки я не налью тебе. Не думай, – она вынула из кармана телогрейки свёрнутый вчетверо лист газеты и, смягчив тон, прибавила: – А вот отвару из красавки дам. У меня тут есть немного.
Оля смолчала. Она перевела обречённый взгляд на выпирающий живот и, приготовившись к приливу волны новой боли, закричала.
– Отку ынёс, – сказал горбун, показавшийся в дверном проёме. – Ынёс . (Он отчего-то решил, что повитуха попросила водку для Оли. Что напиток облегчит её страдания).
– Принёс, – сухо проговорила старуха и, пронзив Колю неподвижным взором, вложила ему в руку газетный свёрток. – Как закипит вода в кастрюле, залей ею травку, – она обернулась, оглядела разнообразную утварь, разбросанную по крышке стола, прижатого газовой плитой к давно немытой раковине, приметив зелёную эмалированную чашку. – Вон, в энтой кружке. А покамест полей мне на руки водку. Их обеззаразить нужно.
Вымыв руки и острое лезвие короткого ножа, завёрнутого в белоснежный носовой платок, она ещё раз перекрестилась и, вернувшись к кровати, обнажила роженице ноги.
– Воды отошли, – прошептала повитуха, увидев мокрое бельё, и, долго не размышляя, потянулась рукой к ножницам, оставленным ею на табурете.
– Да налей же ты мне выпить! – кричала Оля в перерыве между схватками.
– Нет, – ответила старуха, бросив на пол срезанное с женщины нижнее бельё.
– Старая сука! – разразилась в брани роженица. – Да будь же ты человеком. Налей. Я не вынесу этого. Умру!
– Нет, – повторила старуха и, повернувшись к Коле, прибавила: – Ну что там вода. Кипит?
Горбун, стоя повёрнутым лицом к стене, более не мог слышать этих отчаянных, этих страшных криков своей возлюбленной. Ему хотелось уйти. Хотелось сейчас же спрятаться за коридорной тенью и, прикрыв ладонями уши, дождаться окончания её мучений. Он и ушёл бы. И спрятался. Но вода в кастрюле предательски не закипала.
– Неэ , – протянул Коля, не обернувшись.
– Смотри же, – отрезала повитуха. – Как закипит, не забудь заварить красавку.
Оля более не слышала голосов старухи и горбуна. Она, нащупав руками полотенца, подвязанные повитухой к спинке кровати, уцепилась за них и, выгнув дугой спину, что было мочи, закричала. Эта новая волна боли, усиленная начавшимися потугами, была подобна боли ломающихся костей. Горбун вздрогнул от её крика и вновь издав странный, похожий на плач звук, тут же выбежал из комнаты. Вода в кастрюле закипела.
– Дыши, – сказала повитуха, положив шершавую ладонь на живот роженицы. – Дыши ровнее.
Облегчение, пришедшее вслед невыносимой боли, застало Олю, лежавшую на подушке с закинутой головой и трясущимся, точно в конвульсиях, телом. С трудом сумев проглотить застрявший в горле ком, она решила, что более не владеет собой. Что плод управляет ею. И будет управлять до тех пор, пока не покинет её, пока не выйдет.
Она, собравшись с силами, напряглась, желая сейчас же выдавить из себя ребёнка. Но волна новой боли, вновь овладев ею, заставила изогнуться и закричать.
– Хватит, – шептала Оля после, обращаясь в минуту облегчения к ещё не родившемуся ребёнку. – Хватит мучить меня. Ведь я не виновата. Я не хотела.
– Ничего, – сказала подошедшая к кровати с горячей кружкой в руке повитуха. – Другие рожали, и ты родишь. Ничего. Сейчас только отвар подстынет. Выпьешь. Легче станет. Потерпи.
И боль вернулась. Опять. Та же острая, та же ноющая, та же всемогущая боль. И вновь стала измываться над нею. Стала резать её. Рвать её. Мучить. «Дыши милая, – слышался далёкий голос повитухи, – Дыши».
Вскоре всё, что Оля видела перед собой, что было вырвано огнём свечей из мрака, вдруг расползлось по тёмным углам комнаты. Ей сделалось тепло и хорошо. Ей сделалось покойно. И только назойливый голос старухи, не дав забыться, точно схватил её за волосы, выволок из темноты и бросил на кровать.
– Очнись, – повторяла повитуха, приподняв голову роженице и поднеся к её губам кружку с отваром. – Тебе нельзя терять сознания. Ты должна тужиться. Рожать. Выпей красавки. Выпей. Легче станет.
Оля послушно выпила предложенный старухой отвар, откинулась головой на подушку и вместе с тем, как не успевший остыть напиток, обжигая пищевод, опускался к низу живота, ей становилось и в самом деле легче. Боль будто бы ушла, но появился страх за тело. Оле стало очень жалко своего молодого и красивого тела, которое, как ей казалось, уже никогда не будет прежним. И перестанет нравиться мужчинам. А ей хотелось нравиться. Даже после этих непреднамеренных случайных родов ей хотелось нравиться мужчинам. «Но ребёнок изуродует меня, – вертелось в её голове, – Испортит тело».
Горбун же, не решившись оставить повитуху в одиночестве, сидел в тёмном коридоре рядом с комнатой на перевёрнутом кверху дном ведре. И, бросая взгляд на дверной проём, из которого вырывался жёлтый свечной свет, убеждал себя в том, что теперь-то Оля, став матерью, перемениться. Бросит пить, перестанет собирать в комнате шумные компании и наконец-то обратит на него своё внимание. Ведь он единственный, кто был с нею рядом во время родов. Ведь он единственный, кто не отвернулся.
«А тех, которые оставили её, – невольно спросил он себя и тут же с отвращением поморщился, – сколько их было?» Ему не хотелось вспоминать Олиных ухажёров, но он вспомнил. Множество лиц: курносых, глупых, красных, морщинистых, бородатых, с длинными носами, в очках и без очков, с усами и без - сейчас же, как наяву, промелькнули перед его глазами. Все они в разное время приходили к Оле и уходили. И только двое из всех вызывали в нём смешанное чувство ненависти и ревности. Ведь он видел в тот вечер когда единственный раз до сегодняшнего дня, побывал у Оли в комнате, что они сделали с нею.
Это был последний февральский день, когда он, как и всегда, перед началом нового месяца, был занят уборкой в комнате. Отмывал деревянные полы, уже с четверть века не видавшие свежей краски от скопившейся на них грязи, протирал оконные стёкла, стирал шторы, где того требовала старая советская мебель, постукивал, подбивал, подкручивал, заменял на круглом обеденном столе скатерть и с особой тщательностью очищал от нагара и ржавчины оставшуюся ему от матери чугунную сковородку.
Они заявились к ней ещё перед обедом. Вошли в незапертую дверь квартиры. Горбуну было хорошо слышно, как одному из гостей не посчастливилось удариться головой о висевший на стене металлический таз. Затем мужчины настойчиво постучались к Оле в комнату. По тому, как долго хозяйка не открывала дверь, было ясно, что крепко спала.
Стараясь отгородить себя от настойчиво проникающих сквозь тонкую стенку возгласов нетрезвых гостей и начавшей входить в пьяный кураж хозяйки, он прибавил звук радио. Аккурат в эту самую минуту началось вещание фрагментов музыки Дмитрия Шостаковича из кинофильма «Овод». Горбун, ещё с детства принуждённый из-за издевательств сверстников сидеть дома, полюбил оркестровую музыку.
Потом его сердцем овладели этюды Сергея Рахманинова. Выступление камерного оркестра «Виртуозы Москвы» и концерт болгарского оперного певца Бориса Христова. А уже после отыгравшего в полночь гимна он, отправившись ко сну, услышал за стеной странные звуки, похожие на хрип.
Когда горбун вошёл в её комнату, Оля в бессознательном состоянии, полуобнажённая лежала на спине поперёк кровати и давилась рвотной массой. На полу у её слегка покачивающихся белых ног валялись опустошённые бутылки. А в метре от кровати стоял придвинутый к стене табурет. На котором рядом с тремя гранёнными стаканами, кто-то из гостей сложил горку из краюшек хлеба.
Он спешно подошёл к кровати. Приподнял на широкой ладони её красивую головку и, не мешкая, поворотил тело на живот. Оля промычала что-то бессознательно и тут же закашлялась. Вскоре она утихла. Горбун, не желая сойти с места, не желая уходить, прислушался к установившейся в коммунальной квартире тишине. И в ту же секунду им овладела какая-то незнакомая сила. Он начал потеть. Участилось сердцебиение, и что-то тёплое, появившееся в груди, мешало дышать.
За прошедшие три часа, которые повитуха провела в комнате роженицы, косой дождь, барабанивший в окно, не прекращался. Не подали в лампочку, висевшую под закопчённым потолком, электричества. И свечи, принесённые старухой в кармане телогрейки закончились.
– Коля, – сказала повитуха вполголоса, улучив момент между схватками, когда роженица, перестав кричать, утихала. – Коля, ты слышишь?
– Ышу , – протянул горбун и нехотя, оставив воспоминания, показал голову в дверном проёме.
– У тебя свечи есть?
– Ииэсть. Цырконые .
– Неси.
Горбун вернулся быстро. Вложил в сухую ладонь повитухи несколько изогнутых восковых свечек и, не задерживаясь в комнате, скрылся в коридорной темноте. Старуха, проводив его усталым взглядом, вернулась к кровати и, заменив на табурете свечи, села подле обнажённых ног роженицы.
– Ну, наконец-то! – воскликнула она, разглядев в свете огней показавшуюся головку ребёнка.
В эту секунду Оля, возненавидев расчерченное глубокими морщинами лицо улыбающейся старухи, желала только одного – поскорее вытолкнуть из себя ребёнка и, запёршись в комнате, остаться в одиночестве.
– Не дави, – отрезала повитуха, больно ущипнув Олю за ногу. – Ты можешь порваться. Дыши быстрее. Чаще. Сейчас. Сейчас. Дыши, милая. Дыши. Не останавливайся.
Горбун же, вжавшись спиной в коридорную стену, явственно вспомнил, как заставлял себя той февральской ночью выйти из Олиной комнаты. Как каждый следующий шаг давался ему сложнее, чем предыдущий. И как что-то, начавшее обжигать в груди, принуждало его остановиться.
Он, подчинившись зову, не смог переступить порог комнаты. Прикрыл тихонько дверь и тут же с холодной усмешкой на лице придумал с десяток оправданий того, что намеривался сделать с беззащитной женщиной.
Его отравленное безудержной похотью сознание, начав повторять слова, которых он всегда остерегался, лишило последней капли сострадания. «Она не святая, – сказал горбун озлобленно и, обернувшись, с вожделением посмотрел на Олю, – и тело её более не храм».
Крик родившегося ребёнка вернул горбуна в реальность. Он вздрогнул. Неловко, точно делал это впервые, перекрестился и, приблизившись к дверному проёму, заглянул в комнату.
Склонившаяся над лежавшем на животе матери младенцем повитуха, взявшаяся обтереть его тельце оставшимся отрезом чистого пододеяльника, тотчас отпрянула и взмолилась.
– Всевышний, – прошептала она, посмотрев на потолок. – Призываю силу твою и свет твой. Приди и благослови. Обнови жизнь новорождённую. Путь будет сила в ней. Пусть будет здоровье и красота. Пусть будет так.
Затем старуха, молча дождавшись окончания пульсаций, перерезала ножом пуповину и, переложив ребёнка на грудь матери, вышла из комнаты.
– Ты должен заплатить мне, – сказала она, остановившись в коридоре напротив горбуна.
– Ыто? – вопрошал он, заглядывая повитухе в глаза. – Ыто оылся ?
– Мальчик.
– Малыик , – повторил горбун, протянув старухе заранее приготовленную купюру.
Оставшись в одиночестве, Оля, преисполненная каким-то неведомым ей до этой минуты чувством, прижала к груди ребёнка и, приподнявшись на подушке, посмотрела на сына. Мальчик притих и чуть заметно, точно это получилось у него само собой, ей улыбнулся. Сердце Оли оттаяло. Но огонь свечей, дрогнувший от дуновения ветра, пробравшегося в комнату через распахнутую настежь форточку, освятил пред матерью лицо уродца. Женщина вскрикнула и, сбросив с себя ребёнка, завопила:
– Не хочу видеть! Не хочу знать! Ведьма! Старая ведьма!
Повитуха, тотчас схватив деньги, поспешила к выходу, но горбун успел остановить её.
– Ыто с эй ? – спросил он.
– Ничего, милок, – ответила она, не обернувшись. – Привыкнет.
– Омоги ей .
– Ну уж нет! – воскликнула повитуха. – Я свою работу выполнила.
– Ошу, – сказал горбун, притянув старуху к себе. – Яа заачу .
– Ладно, – проговорила она. – Помогу. Без денег. У тебя ещё водка есть?
– Еэ! , – воодушевлённо ответил горбун и, выпустив рукав телогрейке повитухи, скрылся за чёрной дверью.
Вернувшись в комнату Ольги, старуха поспешила поднять с пола плачущего ребёнка и, укутав его в пододеяльнике, с укоризной посмотрела на роженицу.
– Он твой сын, – сказала она, положив ребёнка на кровать в ногах у Ольги. – Твоя плоть от плоти. И тебе жить с ним. И тебе растить его.
– Нет! – прокричала Оля, приподнявшись на кровати. – Это ты, старая ведьма, всё подстроила! Ты! Забирай его себе и убирайся! Вон из моей комнаты! Вон!
Взяв у горбуна, показавшегося в дверном проёме, бутылку водки и с пренебрежением поставив её вместе с поднятым с пола стаканом на подоконник, повитуха прошептала, слегка наклонившись к роженице:
– Если тебе не нужен, отдай ребёнка ему.
– Кому ему? – с удивлением спросила роженица, проводив старуху взглядом.
Горбун не стал более задерживать уставшую повитуху. Он слышал, как Оля кричала на неё, как оскорбляла. И потому, опустившись на пол у дверного проёма, решил оставить их с ребёнком в покое.
«Что эта старая ведьма хотела сказать? – спрашивала себя Оля, выпив водки и перебрав в уме известных ей мужчин, - Кому ему?» И только после третьего выпитого ею стакана она стала догадываться, что отцом урода мог быть такой же урод, как и он сам. «Ведь я же никогда с ним! Он чудовищен! Если только воспользовался. Но как? Ведь я всегда запираю дверь. Вот только один раз. Кажется, это было зимой. У меня ещё болело в животе. Дверь была не заперта. Неужели. Неужели он пробрался в комнату и».
Оле сделалось нехорошо. Она всегда, сколько помнила себя, презирала горбуна, по соседству с которым ей приходилось жить. Да, он был тихим. Редко покидал квартиру. Но всё же, когда встречался ей на лестничной клетке или, того хуже, в узком тёмном коридоре, то непременно пугал её видом своего горба и маленькими свинячьими глазами.
Вскоре она уснула, а горбун тихонько, так, чтобы не разбудить ни Олю, ни ребёнка, повесил на петли дверь и, прикрыв её, ушёл к себе в комнату. Уже был третий час ночи. Дождь не собирался прекращаться. А спать не хотелось. Но силы покидали его.
Он плохо спал и раньше. Ненавидел такие ночи, когда приходилось, страдая от бессонницы, лежать в темноте под одеялом и размышлять о собственной смерти. Ведь думать о жизни он не мог. В ней не было просветов, счастливых минут или мест, куда хотелось бы хоть мысленно вернуться. Потому Коля уже давно стал держать в прикроватной тумбочке снотворное. Вот и сейчас, проглотив его, он крепко уснул.
– Да замолчи же ты! – проснувшись от крика ребёнка, в полузабытьи говорила Оля, то проваливаясь в сон, то выпадая из него. – Это всё старуха и горбун. Это их дело. Не моё.
Ребёнок кричал изо всех сил. Голос был единственным его оружием, способным заставить мать обратить на себя внимание. Заставить её накормить его и обогреть. Заставить бояться, что этот голос он может применить в любой момент.
Оля ещё долго мирилась с криком новорожденного сына. Она ворочалась, закрывала ладонями уши. Но всё же была вынуждена проснуться.
– Что тебе нужно от меня? – кричала она на ребёнка, надеясь заставить криком замолчать его. – Что? Я не твоя мать! Это всё они придумали! А я не хотела! Ты не нужен мне! Убирайся!
Вновь сбросив ребёнка на пол, Оля попыталась уснуть, но крик младенца не давал этого сделать. «Я не хочу, – говорила она себе, – Не желаю этого ребёнка. Он не мой. Не мой. Не мой. Этого урода. Пусть забирает. Отдам его ему. Отдам».
На табурете догорала последняя свеча. Оля поднялась с кровати и тут же, ощутив головокружение, успела опереться рукой о подоконник. Ей так тяжело давалось каждое движение и с острой болью в паху каждый шаг, что она ещё сильнее ненавидела ребёнка, горбуна, старуху и весь этот проклятый мир, который отвернулся от неё.
Не родись её сын уродом, Оля могла бы принять его. Могла смириться с материнством, могла привыкнуть. Быть может, даже бросила бы пить и разгульный образ жизни. Но это уродство на его теле, да ещё и связь ребёнка с горбуном навсегда посеяли в ней зёрна ненависти к ним обоим.
Горбун же, крепко спавший под действием снотворного, не слышал настойчивых стуков в дверь. Не видел измученного и потного лица своей соседки. И упустил единственную возможность – взять на руки сына и улыбнуться ему.
Что-то страшное, разраставшееся у Оли в груди, принуждало её как можно скорее избавиться от ребёнка. Непременно. Сейчас. Избавиться. Избавиться. «Выбросить, – говорила она себе, – На помойку. А там уж, если кто захочет, может забрать этого уродца себе».
Отыскав на шкафу среди какого-то хлама старую коробку из-под новогодней ёлки, Оля положила в неё измученного ребёнка и, закрыв ему ладонью рот, крадучись спустилась на первый этаж здания и, никем не замеченная, держась подальше от фонарных столбов, проскользнула на соседнюю улицу. И после, не обернувшись на крик оставленного ею в мусорном баке сына, призывавшего её опомниться, поспешила прочь. Ей хотелось скорее забыть его.
Горбун проснулся счастливым. Легко поднялся. Умылся. Причесал на затылке волосы. И, не следуя ежедневной привычке завтракать кукурузной кашей, которую полюбил с детства, размышлял о том, как поскорее увидеть сына. Но он не мог пойти признаться Оле в содеянном, и потому был принуждён, затаив дыхание, прислушиваться к звукам за стеной. Надеясь на то, что когда-нибудь сможет открыться сыну.
«Пусть, – говорил себе горбун, – мне придётся скрывать это. Но я же могу просто и по-соседски угощать мальчика конфетами. Могу дарить ему подарки на день рождения». Он подошёл к календарю, висевшему на стене, и обвёл карандашом число сегодняшнего дня. «На новый год. Могу помогать с уроками. У меня было хорошо с математикой и физикой. Подарю ему удочку. Смастерю рогатку. Нет. Рогатку нехорошо. Я смастерю ему машинку. Маленькую, на колёсиках. Чтобы крутились. Я буду заботиться о сыне. Оберегать его».
– Ыычыму ак ыхо ? – спросил он, прислонившись ухом к стене.
Вернувшись в комнату под утро, Оля опустошила початую бутылку водки и, точно упав замертво, уснула беспробудным сном. Посчитав, что мать и ребёнок отсыпаются после тяжёлой ночи, Коля решил позавтракать. Но, к его удивлению, в доме не оказалось кукурузной крупы. Не было и масла. И ещё ему захотелось угостить чем-нибудь Олю, когда она проснётся. Быть может, говяжьими сардельками или варёной колбасой со ржаным хлебом.
Горбун быстро собрался и вышел. И так вдруг хорошо ему сделалось за пределами тесной комнатки, что, начав спускаться по высоким ступенькам, он более не возмущался неумелой пачкотнёй на облупившихся подъездных стенах, а напротив, любовался талантливыми детскими рисунками.
На улице было прохладно и людно. Дул порывистый осенний ветер, но в воздухе недвижимо повисала какая-то напряжённость, грозящая ему, горбуну, всем бедам человеческим, виновнику, расправой. Коля острее привычного ощутил на себе взоры соседей. Они сверлили его с таким ожесточением, что, казалось, желали пронзить насквозь.
– Это он! – воскликнула одноглазая старуха, жившая в доме напротив, попытавшись схватить мужчину за руку, когда Коля поравнялся с ней. – Это он!
Горбун, успев спрятаться от в конец обезумевшей старухи за магазинной дверью, не на шутку испугался. Ведь ещё никто и никогда до сегодняшнего дня не пытался схватить его. Прогоняли. Кидали камнями. Плевали в спину. Но не хватали. «Старая вешалка, – сказал себе Коля, посмотрев через стекло на изуродованное ненавистью лицо соседки, – совсем из ума выжила».
– Чего пришёл? – спросила точно не своим голосом ещё вчера благосклонная к нему продавщица магазина.
– Яа а прыууктами ышёл, – ответил он в недоумении. – Ыто оуыилось ?
– А ты не знаешь, что ли? – не меняя голоса и отношения к нему, спросила продавщица.
– Ыет. Яа с ыырашнэго ня нн ыхоыл ииз ному .
– Не выходил он, – проговорила она, уронив слезу. – Как же не выходил. Кто же тогда мог такое сделать.
– Ыто элать? – спросил горбун, напрягшись.
– Ребёночка выкинуть! На помойку! Новорождённого!
Точно, кто-то огромный, пахнувший металлом и потом подошёл к нему сзади, ударил по затылку обухом, поднял над полом и стал трясти, приговаривая: «Ты ребёночка выкинул? Ты?». «Я спал, – отвечал он, – спал». «Ты выкинул ребёночка! Ты!». «Я спал! Спал!»
– Оыя , – проговорил растерянно горбун. И, не помня себя, тут же выбежал из магазина.
В квартире было тихо. Он толкнул дверь её комнаты и с надеждой, что ошибся, просунул в образовавшуюся щель голову. Оля спала на своей кровати. Ребёночка при ней не было. Не было его и на табурете. Не было на полу. На столе. У шкафа. Его не было в комнате.
– Ыэ он? – стал кричать Коля, обезумев и раскинув в стороны руки, подошёл к спавшей женщине. – Ыэ ой ын? Ыэ он ?
Оля проснулась. Не сразу поняла, что происходит. Не сразу узнала горбуна. Не сразу вспомнила о сыне. Не сразу решила признаться. Но ей до такой степени был омерзителен этот уродливый человек, сосед, что она, желая уничтожить его, сломать, говорила об их сыне с такой жестокостью и злобой, что не заметила даже, как тяжёлый кулак остановился на её виске. Она лишь только успела пискнуть на прощание и тут же упала замертво.
– Я всегда знала, – говорила их третья соседка по коммунальной квартире, одинокая и старая вдова, когда двое милиционеров выводили горбуна под руки, – что ты убийца. Как есть убийца. Ведь ты уродлив снаружи, а значит, уродлив и внутри. Убийца. И куда только власти смотрят, когда таких, как ты, к нормальным людям в комнаты подселяют. Убийца. Ведите его. Держите крепче. Чтобы не убёг.
Горбуна судили за убийство молодой и красивой женщины. Пусть и ведшей развратный образ жизни. Судили за убийство молодой матери. Пусть и избавившейся от сына. Судили за убийство сироты, оставшейся без родителей. Его, урода, судили как зверя, не заслуживающего никакого снисхождения.
Олю похоронили на новом кладбище. Никто из бывших собутыльников не пришёл с нею проститься. Горбуна же этапировали на север, в колонию строгого режима. Где, проведя восемь долгих лет в заключении, он скончался от болезни лёгких.