Когда грешные души крылаты в свободном паденьи,
значит стрелы амура отдали контрольный приказ.
Я срываю с хрустальных зеркал тонкий слой отражений,
что, как эхо, столкнулись с её похотливостью глаз.
У старинных икон по щелчку зажигаются свечи.
Курит ряженых ладан на фреске апостольский круг.
У неё пыльцой бабочки пахли под платьем предплечья
и душистым комочком из счастья – запястия рук.
Разрастается строй из бесцветно потраченных жизней –
сотни радуг рябят за билбордом евангельских лиц.
Я храню в сердце Господа чёртов портрет Моны Лизы,
на котором живут её тени от взмахов ресниц.
В тишине повторяются фразы пустых переулков –
слепкам полых людей не транслируют ангелы джаз.
Орхидеи копируют с точностью снов её майские губы,
как великий фотограф Дорлон – к смерти следующий час.
С липким ветром колышутся в воздухе краски сирени.
Соловьиные трели становятся бархатной частью весны.
Я рисую в альбоме черты обнажённых коленей
и её два огромных крыла с полуголой спины.
У всех в Риме забытых дорог лишь одно направленье:
ветхий домик в глуши, где спускается солнце в ладонь.
У неё в груди пряталось детское сердцебиенье
и горел за плечами во тьме сатанинский огонь.
Когда в зале не дарят цветов драматичной актрисе,
то в конце её роль превратится лишь в траурный грим.
На поблёкших обоях в костёр вечно падают листья,
как в прихожей внутри циферблата всегда «без пяти».