Служение твое будет в миру

Олег Яненагорский
23 марта 2025 г.в конференц-зале Ханты-Мансийской епархии состоялась публичная читка пьесы Ольги Миловановой «Служение твое в миру будет…».
Это драматическое повествование не только о талантливом хирурге Валентине Феликсовиче Войно-Ясенецком, позднее ставшем Архиепископ Крымский Лукой. И не только рассказ о том, как лечились, выздоравливали, а иногда и умирали советские воины в глубоком тылу.
Прежде всего, это рассказ о Добре и Зле, о Родине и Вере. Мне по духу близка мысль о том, что социум распадается и исчезает, когда стерты грани между Добром и Злом, и человек не понимает, для чего он живет… На сцене звучит рассказ не только о «хирургии Войны», но и о «Хирургии Души».
Олег Яненагорский

Текст пьесы размещен с разрешения автора - Ольги Миловановой

Ольга Милованова
+79088821080
milol66@yandex.ru

СЛУЖЕНИЕ ТВОЕ БУДЕТ В МИРУ…
ПЬЕСА В ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ
Действующие лица
Профессор Валентин Феликсович.
Шура, медсестра.
Раненые бойцы в госпитале:
Ступов.
Баев.
Побегайло.
Кажимбеков.
Кокушкин.
Петрович.
Соловей.
Кондратьев.
Афанасьева, заведующая отделом краевого здравоохранения.
Молодой врач.
Врач из свиты Афанасьевой.
Аля, девочка.
Отец Николай.
Смерть.
Комсомолец.
Комсомолец с гармошкой.
Первая комсомолка.
Вторая комсомолка.
Третья комсомолка.
Раненые бойцы, врачи, медсестры.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
ПЕРВАЯ КАРТИНА
Красноярск, весна 1943 года. Палата в эвакуационном госпитале № 1515. Тяжело раненные и выздоравливающие бойцы лежат на койках и переговариваются. Ступов тяжело дышит, лоб в испарине, он сжимает зубы, сдерживая стоны. Аля сидит около Петровича, у которого повязка на глазах, и пишет под его диктовку письмо.
ПЕТРОВИЧ. «Здравствуй, добрый день, дорогая супруга, Агафья Семеновна…»
АЛЯ. «Семеновна…»
ПЕТРОВИЧ. «Спешу сообщить свой супружеский привет и желаю я вам, дорогая супруга, всего наилучшего…»
АЛЯ. Не так быстро, дядечка… «желаю… всего наилучшего…»
ПЕТРОВИЧ. Написала, что ль?
АЛЯ. Ага.
ПЕТРОВИЧ. «Еще кланяюсь дорогим своим малым деткам…»
БАЕВ. Танки на нас прут! До переднего метров двести… Бью, ведущее колесо…Бах! Потом в моторную группу… Бах! Потом темнота… Очнулся… голову ломит… невмоготу… контузия в общем!.. Слышу голоса... говорят по-русски… вроде как старухи. Я застонал, матюгнулся… мол — свой. Была охота лопатой по башке получить!.. Ну, откопали меня… Смотрю… Мать честная! А от батальона один я остался.
ПОБЕГАЙЛО. Вибачите, братцы, вошами нихто не богатий?
БАЕВ. А тебе что, на развод надо?
ПОБЕГАЙЛО. Та ни… опасаюся… Я цих насекомых вообще не очень… Було дило — шинель на переправе втопив. Поки лито ничёго, а восени холодно стало так, що хоч кричи. Ну я трави та листя соби напихав в штани и за пазуху та видати с живностю... Ну тепло мени, заснув. А ци зарази прокинулися та давай мени жизни. Я вскочил — весь чешуся! Як заору! Холод не холод — поскидав одежу с себе и в воду...
Все кроме Ступова смеются.
КОКУШКИН. Ну?
ПОБЕГАЙЛО. От и ну!.. Пид арест мало не загремев за панику… З того часу дуже я до того делу брезгливый.
КАЖИМБЕКОВ. Тоже вот было... Батарея вперед ушел. Идем, степь… как стол ровный. Тут разведка кричит: «Стой! Немец впереди, пехота много» … Смотрим: снег и серый пятно по степь к нам идет. Батарея давай степь лупить, а пятно: «бе-е-е» — блеять давай. Баран!
БАЕВ. Кто баран?
КАЖИМБЕКОВ. Отара по степи шел. Мы там… столько баран набили!
Все смеются.
Слушай, такой дастархан был! Я пол баран съел!
БАЕВ (Ступову). А ты здесь какими судьбами, браток?
СТУПОВ. Я.... я старший лейтенант Ступов!
БАЕВ. Ничего, лейтенант, держись. Еще бегать будешь.
СТУПОВ. Боец… как вы разговариваете со… старшим по званию?!
БАЕВ. Мы здесь все в одном звании — раненные. А ты, Ступов, стало быть, тяжело раненый, раз к нам попал. Профессор специально разыскивает, навроде тебя, на которых другие уж рукой махнули.
Входит Профессор в сопровождении Шуры. У нее в руках стопка историй болезни. Профессор — грузный человек в белом халате поверх рясы, на груди крест, на голове скуфья, на ногах грубые ботинки.
ПРОФЕССОР. Здравствуйте, воины.
Раненые встречают его радостными криками, салютуют забинтованными руками и ногами.
РАНЕНЫЕ (кричат наперебой). Профессор!.. У меня все отлично!.. Ногу мне спасли!.. Повязка совсем не мокнет!.. Вы кудесник, доктор!.. Руки у вас золотые, профессор!.. Скоро плясать буду!..
ПРОФЕССОР. Это Бог вас исцелил моими руками. Молитесь ему.
Аля вскакивает и подбегает к Профессору. Профессор крестит и благословляет ее.
ПРОФЕССОР. Хорошо, что приходишь. Они скучают по своим детям, а ты им о них напоминаешь.
Аля возвращается к кровати Петровича. Профессор и Шура подходят к Побегайло.
ШУРА (читает историю болезни). Побегайло Николай Фомич, сорок лет, рядовой. Зажившая тяжелая рана голеностопного сустава. Состояние удовлетворительное. Температура тридцать пять и семь, пульс семьдесят два.
ПРОФЕССОР. Ходить можете?
ПОБЕГАЙЛО. Дуже больно, прохфессор.
ПРОФЕССОР(Шуре). Возможен абсцесс. Вскроем, посмотрим.
ПОБЕГАЙЛО. А може не треба? Може так…
ПРОФЕССОР. Что так? Рассосется?
ПОБЕГАЙЛО. Ну. Вроде того.
ПРОФЕССОР. Разве что чудом. За этим не ко мне.
Профессор и Шура подходят к Кокушкину.
ШУРА. Кокушкин Аркадий Павлович, двадцать семь лет, рядовой. Ранен осколком мины в левую стопу. Четыре месяца пролежал в эвакогоспитале с долго длившейся лихорадкой. К нам переведен в крайне запущенном состоянии.
Профессор осматривает руку Кокушкина.
ПРОФЕССОР. А что это у вас за перелом на руке, Аркадий Павлович?
КОКУШКИН. Это мне в детстве в Енисейске поп один операцию делал в двадцать четвертом году.
ПРОФЕССОР. Узнаю свою работу.
КОКУШКИН. Так это были вы?!
ПРОФЕССОР. Я. Рука нормально действует?
КОКУШКИН. Лучше и не надо, Профессор!
ПРОФЕССОР. Не переживай, воин, и сейчас с Божьей помощью свою работу как должно исполню.
Профессор и Шура подходят к Соловью.
ПРОФЕССОР. А тут кто у нас?
ШУРА (читает). Соловей Василий Фомич, девятнадцать лет, старший сержант.
ПРОФЕССОР. Старший сержант? Такой молодой?
Соловей молчит.
ШУРА. Искривление стопы после неправильного лечения тяжелого повреждения.
ПРОФЕССОР. Понятно. А почему сам не отвечает?
ШУРА. Контузия. Потеря речи.
Профессор садится на край койки, берет руку Соловья.
ПРОФЕССОР. Хочешь научиться говорить, Василий?
Соловей кивает.
Ты женщину когда-нибудь любил?
Соловей кивает.
Помнишь ли имя первой, самой первой своей любимой?
Соловей кивает.
Назови ее имя.
Соловей мычит, силится сказать — не может ничего выговорить.
Каждый день с утра до вечера тверди это имя. И с этим именем к тебе вернется речь.
Соловей пытается снова и снова. Профессор встает.
(Шуре.) Придется ломать и заново складывать. Парень молодой, не натанцевался еще.
СТУПОВ. Зачем тут ходит этот… в рясе?!
Профессор подходит к Ступову.
ПРОФЕССОР. Ничего не поделаешь. Теперь вас будет лечить доктор в рясе.
ШУРА. Ступов Евгений Викторович, тридцать три года, старший лейтенант. Тяжелое осколочное поражение тазобедренного сустава, гнойные осложнения, затеки в брюшной стенке и мягкие ткани поясничной области. Температура тридцать восемь и два, пульс пятьдесят.
СТУПОВ. Бога нет!
ПРОФЕССОР (осматривая Ступова). Это вы на своих партсобраниях наслушались? Я исцеляю с помощью Господа нашего Иисуса Христа, а вы в Него не верите.
СТУПОВ. Я верю… только в науку.
ПРОФЕССОР. А наука нисколько не противоречит религии. Более того, зачастую именно наука и приводит к религии. (Шуре.) Давайте пантапон и наблюдайте.
Профессор подходит к Кажимбекову.
ШУРА. Кажимбеков Рахим Кажимбекович, тридцать два года, рядовой. Тяжелое, запущенное ранение коленного сустава, раневая инфекция, длительно не заживающая рана. Лихорадка.
Профессор осматривает повязки Кажимбекова.
ПРОФЕССОР. Слишком поздно попал к нам, воин. Ничего уже не поделаешь.
КАЖИМБЕКОВ. Резать?
ПРОФЕССОР. Резать.
КАЖИМБЕКОВ. Нельзя!.. Так нет!.. Резать нет!
ПРОФЕССОР. Жить хочешь?
КАЖИМБЕКОВ. Хочу!
ПРОФЕССОР. Тогда придется. Крепись, воин, главное, что голова цела, а тюбетейка найдется.
КАЖИМБЕКОВ. Узбек? Наша пословица знаешь?!
ПРОФЕССОР. Нет. Я там служил. Тоже в госпитале. В Ташкенте. Знаешь?
КАЖИМБЕКОВ. Ташкент знаю. Госпиталь не знаю. Я из Бухара.
ПРОФЕССОР. Красивый город. (Шуре тихо.) Готовьте к ампутации.
Профессор крестит Кажимбекова.
КАЖИМБЕКОВ. Зачем крестишь? Я ведь мусульманин.
ПРОФЕССОР. У нас Бог един. И пусть он хранит тебя.
СТУПОВ. Скажите, поп, как это вы ночью молитесь, а днем людей режете?
ПРОФЕССОР. Я режу людей для их спасения.
СТУПОВ. Как это вы верите в Бога, поп и профессор? Разве вы его видели, своего Бога?
ПРОФЕССОР. Бога я, действительно, не видел, старший лейтенант. Но я много оперировал на мозге. И, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил.
Раненые смеются. Профессор останавливается около пустой койки.
ПРОФЕССОР (Шуре). А где Надеждин?
ШУРА. Умер ночью.
ПРОФЕССОР (помолчав). Очевидно, так было угодно Богу. Или мера грехов его была велика… или я чем-то прогневил Господа… Дайте знать в сортировочное отделение, что у нас место освободилось.
ШУРА. Хорошо.
Профессор и Шура уходят.
ПОБЕГАЙЛО. Во дает, крести;к!
БАЕВ. Видали, как Рахима нашего расчертил? А говорят, он и операции без этого самого и не начинает. Положит нашего брата на операционный стол, прочитает над ним молитву, да йодом и поставит крест в том месте, где надо резать. А уж после того берется за скальпель. И операции у него все отменные. То ли наука ему помогает, то ли Бог…
ПОБЕГАЙЛО. Сумнительно.
СТУПОВ. Партком служителя культа ни за что бы в операционной не потерпел.
ПОБЕГАЙЛО. Що ему партком? У него в кабинете, або ище де, ВЧ стоить - высокочастотний телефон для прямой связи з Москвою. Це я вам точно говорю. Хирург це не просто хирург, а прохфесор. И не так соби поп, а полный епископ.
СТУПОВ. Профессор-епископ? Так не бывает.
БАЕВ. Бывает. Этот профессор-епископ ныне генеральские погоны носит, всеми госпиталями Сибири управляет. Эвона как!
КОНДРАТЬЕВ. Он большой шаман. Десять зим назад пришел он на нашу реку.
БАЕВ. Скажешь тоже, пришел! Будто он сам, по своей воле. Сослали его в тьму таракань вашу.
КОНДРАТЬЕВ. Зачем говорить мешаешь?
БАЕВ. Валяй, говори, самоед.
КОНДРАТЬЕВ. Зачем самоед?
БАЕВ. А кто ж ты?
КОНДРАТЬЕВ. Орочен. Олений человек по-вашему, по-русскому будет.
БАЕВ. Валяй, олений человек.
КОНДРАТЬЕВ. Скажет поп-шаман слово — слепой сразу зрячим становится. Потом уехал поп-шаман, опять глаза у всех болят.
БАЕВ (хохочет). Во дает, олений человек! Поп-шаман!
КОНДРАТЬЕВ. Зачем смеяться? Я правду говорю.
ПОБЕГАЙЛО. Нехай соби бормоче молитви, поклоны кладе, лишь бы, коли припече, пид рукой був.
КОКУШКИН. Да как же он до такого докатился? А еще профессор! Ученый!
БАЕВ. Говорят, жинка у него красавица была. Занемогла она, понадобилась операция. И решил он оперировать сам. Что-то у него не получилось. Жинка его возьми да и помри прямо там, на столе. Он после бросил науку и постригся в монахи.
ПЕТРОВИЧ. Мелешь пустое! Жена у него от болезни умерла. Он тогда заявил своим, мол, бросаю медицину, мол, вылечить не сумел. А врачи не хотели его отпускать. Тогда он пошел к отцам Оптиной пустыни, чтобы они постригли его и посоветовали, как ему дальше жить. Те ответили: «В монахи постригаться, но служение твое будет в миру». Вот он и остался и там, и там.
Соловей мычит, пытаясь выговорить.
БАЕВ. Эй, Соловей! Никак петь собрался?
Все смеются.
ПЕТРОВИЧ. А к нам он, верно, не по своей воле попал. Об этом деле газеты много писали в конце двадцатых. В Ташкенте это было. Ты, Рахим, может слышал?
КАЖИМБЕКОВ. Не… я мала-мала был.
ПЕТРОВИЧ. Один профессор, немолодой уже человек, женатый на очень юной особе, открыл какое-то средство для оживления мертвых. Про это открытие проведала английская разведка. Англичане стали искать, как бы им проникнуть в дом старого профессора.
БАЕВ. Англичанка завсегда гадит!
ПЕТРОВИЧ. В точку! В конце концов они подкупили жинку его, и она пообещала выкрасть у мужа секретное лекарство. Профессор почуял неладное и, чтобы спасти открытие, передал его своему коллеге — нашему профессору. А наш-то возьми и прокляни ученого за то, что покушается на Божеские права. И, говорят, даже стрелял в безбожника... Или тот профессор сам застрелился, теперь уже не вспомню. Только в ОГПУ на допросе наш Профессор наотрез отказался открыть доверенный ему секрет. Мол, самая идея бессмертия человеческого противна Богу. Пусть он погибнет и вместе с ним погибнет и дьявольское открытие.
СТУПОВ. Вот же ж гад! Контра недобитая в рясе!
ПЕТРОВИЧ. Профессора, понятно, в ссылку. Сюда, к нам, в деревню Большая Мурта, на Енисее. А как война началась, Сталин вызвал к себе главного хирурга Красной Армии. «Что, — говорит, — вам нужно для нормальной работы? Чем партия и правительство могут помочь фронтовым медикам?». Тот и отвечает: «Нам нужен Профессор. Мол, это замечательный хирург и ученый». Сталин и спрашивает: «А где он?». «В ссылке», — отвечает главный хирург. «Дадим вам вашего Профессора», — ответил Сталин. Валентина Феликсовича тут сразу освободили. Сталин сам распорядился, чтобы ему было присвоено звание генерал-лейтенанта, и направили его командовать всеми госпиталями Сибири. Вот так-то…
КОКУШКИН. А я вот что думаю: если уж такой просвещенный человек обращается с молитвой к Богу, может и в самом деле есть такая неземная таинственная сила, которая помогает людям в трудные минуты?
БАЕВ. Так кто ж его знает? Помрем, узнаем.
КОКУШКИН. А как поздно будет?
В палате повисает тягостное молчание.
АЛЯ. Как дальше, дяденька Герасимов?
ПЕТРОВИЧ. Где мы там остановились?
АЛЯ. «Отбудем пока здесь, а потом обратно на фронт…»
ПЕТРОВИЧ. Хорошо, пиши дальше: «Вы пишете, дорогая супруга, что я вам редко письма шлю, я посылаю часто, но они, може, не доходят…»

ВТОРАЯ КАРТИНА
Коридор госпиталя. Дверь операционной распахивается, быстро выходит Профессор, снимая на ходу операционную одежду. За ним выбегает Молодой врач и Шура.
ПРОФЕССОР. Я отменяю операцию!
МОЛОДОЙ ВРАЧ. Ну почему, Валентин Феликсович?
ПРОФЕССОР. А вы не понимаете, Сергей Витальевич? Я прекрасно видел, что вы не читали по истории болезни, а говорили от себя.
МОЛОДОЙ ВРАЧ. Да! Я не успел записать некоторые детали, но что в этом такого…
ПРОФЕССОР. Что могло помешать вам должным образом записать историю болезни пациента?
МОЛОДОЙ ВРАЧ. У меня абсолютно не было времени! Я весь день провел в Ачинске, консультировал в госпитале пятнадцать шестнадцать. А тут ведь типичный случай… я думал…
ПРОФЕССОР. Нечистоплотные, неумелые и равнодушные медики ставят под угрозу жизнь и здоровье защитников Родины — раненых бойцов. Отсутствие должного заполнения историй болезни — это не случай! Человек — это не случай!.. Нельзя, чтобы те, кого мы спасаем, оставались для нас только бедрами, ступнями, локтями, черепом или позвоночником! В потоках крови, гноя и боли, врач обязан остановить свое внимание на индивидуальном человеческом лице. Не выйдет иначе из вас хирурга, Сергей Витальевич! Может, и учиться не стоило.
Профессор задыхается, хватается за сердце.
МОЛОДОЙ ВРАЧ. Шура! Брому!
ШУРА. Сейчас. (Убегает.)
МОЛОДОЙ ВРАЧ. Валентин Феликсович, послушайте…
Шура приносит лекарство. Профессор пьет. В коридоре появляется Афанасьева со свитой врачей.
АФАНАСЬЕВА. А-а-а… Профессор! Вас то мне и нужно!
ПРОФЕССОР. Чем могу служить?
АФАНАСЬЕВА. Доложите, как идет укомплектование кадров среднего и врачебного медперсонала госпиталя?
ПРОФЕССОР. Вам известно, Татьяна Максимовна, что мы работаем в непростых условиях. Профессиональных кадров катастрофически не хватает. Не все медсестры могут квалифицированно работать, так как они абсолютно неграмотны в своем деле. Отсюда столпотворение в перевязочной, подача больных в операционную необработанными, неудовлетворительное состояние ухода за больными. Врачи не знают основ хирургии. А те, которые сведущи, настолько обременены консультативной работой, проводимой в других госпиталях, что не могут уделять достаточно времени своим больным. Вплоть до того, что один из врачей (Смотрит на Молодого врача.) не справляется с работой.
АФАНАСЬЕВА. Фамилии! Кто не справляется? Немедленно отстранить! Списки мне на стол! В военное время это называется саботаж!
ПРОФЕССОР. Список подать не трудно. А вот обучить человека, привить ему сознательное отношение и верность профессии... И в самые кратчайшие сроки! Эту задачу я вижу гораздо более важной и необходимой в военное, как вы верно заметили, время.
АФАНАСЬЕВА. Это все пустословие! Тепленькая водичка — интеллигентское разглагольствование! Вы мне факты… Факты давайте! Конкретные имена, фамилии… цифры!
ПРОФЕССОР. А высокие показатели по возвращению в часть и годности к службе вылеченных бойцов? А самые низкие в крае показатели смертности среди ранбольных? Это для вас не факты? Я все изложил в отчете. Извольте ознакомиться.
АФАНАСЬЕВА. Ознакомлюсь, уж не сомневайтесь. А еще проверю сигналы, которые постоянно на вас поступают.
ПРОФЕССОР. Это уж, как вам будет угодно.
АФАНАСЬЕВА. Я все время о вас только и слышу. Повесил икону в хирургическом отделении эвакогоспиталя! Было это? Совершал религиозные обряды в служебном помещении госпиталя перед проведением операций!.. Продолжать?!
ПРОФЕССОР. Не утруждайте себя. Все, что вам доносят!.. вполне соответствует истине. В служении Богу вся моя радость, вся моя жизнь, ибо глубока моя вера. Я не могу себя раздвоить. Я помогаю людям как врач, помогаю и как служитель церкви. Кому от этого плохо? За что на меня нападают?
АФАНАСЬЕВА. Вы еще спрашиваете за что?! Мне отлично известно, за что вы оказались здесь: вредительство! контрреволюционная церковная деятельность! шпионаж! недовольство советской властью и политикой, которую она проводит! клеветнические взгляды на коммунистическую партию и лично товарища Сталина!.. Продолжать?! И вы еще смеете так спокойно об этом говорить?!
ПРОФЕССОР. Смею. Это мои искренние убеждения. И от них я не отступлюсь, даже если снова, в четвертый раз, придется пройти через тюрьму и ссылку. Но прошу заметить, что срок моей последней ссылки закончился летом прошлого года. И… по крайней мере до назначения мне нового срока я вполне свободный и правомочный гражданин нашей страны.
АФАНАСЬЕВА. С вами совершенно невозможно разговаривать!
ПРОФЕССОР. А я и не настаиваю. (Уходит.)
АФАНАСЬЕВА. И этот нераскаявшийся церковник еще мечтает об издании своей книги. Нет! Выпустить ее будет серьезной политической ошибкой!
ВРАЧ ИЗ СВИТЫ. (тихо Афанасьевой). Он пишет везде… даже послал письмо… самому! Там, говорят, великолепное предисловие Мануйлова. Он возносит труд Профессора до небес и уверяет, что его «Очерки» просто жизненно необходимы для хирургии войны…
Афанасьева молчит некоторое время, пристально на него смотрит.
АФАНАСЬЕВА. Так вы считаете...
ВРАЧ ИЗ СВИТЫ (показывая рукой вверх). Там считают…
Уходят.

ТРЕТЬЯ КАРТИНА
Николаевка, дальнее предместье Красноярска. Кладбище, небольшая облупленная церквушка.
посреди главной аллеи комсомольцы: два парня и три девушки. Один комсомолец с гармошкой. Они орут частушки, пляшут.
ПЕРВАЯ КОМСОМОЛКА (поет).
Дедка с бабкою говели —
Только редьку с квасом ели,
А пришел великой пост —
Их стащили на погост.
ВТОРАЯ КОМСОМОЛКА (поет).
Посылала мать говеть,
А я начала реветь:
«Не пойду на исповедь,
Себя дурой выставить!»
ТРЕТЬЯ КОМСОМОЛКА (поет).
Меня маменька ругает,
Что я в церкву не хожу.
В балалайку заиграют,
А я по полу пляшу.
КОМСОМОЛЕЦ С ГАРМОШКОЙ.
Как епископ наш Лука,
Нет солиднее попа.
Без монашек не прожить,
Надо в церкве полы мыть?
Из церкви выходит Профессор, за ним торопливо идет отец Николай.
КОМСОМОЛЕЦ С ГАРМОШКОЙ (тянет гнусаво нараспев, пародируя священника на службе). Слава овсу, и сену, и свиному уху-у!
КОМСОМОЛЬЦЫ (подхватывают). Аллилуйя-а!
КОМСОМОЛЕЦ С ГАРМОШКОЙ. Господу Богу помолимся-а!
КОМСОМОЛЬЦЫ. Организуй, Господи-и!
КОМСОМОЛЕЦ С ГАРМОШКОЙ. Ангела красна, агитационна, верного хранителя и ответ руководителя душ и телес наших у Господа просим!
КОМСОМОЛЬЦЫ. Командируй, Господи-и!
ПРОФЕССОР. Молодые люди, мне кажется, вы выбрали не лучшее место для самодеятельности.
ПЕРВАЯ КОМСОМОЛКА. Чем это?
ВТОРАЯ КОМСОМОЛКА. Где хотим, там и поем!
ТРЕТЬЯ КОМСОМОЛКА. И поп нам не указ!
ПРОФЕССОР. Упаси, Господи! Пусть вы чувства других людей не уважаете… пусть меня — пожилого человека — не уважаете… Пусть вы даже не веруете! Но ведь здесь кладбище. Ведь тут горе человеческое. Горю, слезам тишина нужна. Место ли тут гармошке и танцам? Вы, может быть, не знаете еще этого горя, но придется ведь и вам хоронить…
Комсомольцы смущаются. Вторая комсомолка отворачивается и тайком вытирает слезы.
КОМСОМОЛЕЦ. Мы не знали… мы ж так… для смеха… Нам сказали: тут гуляйте. Что ж, мы можем и в другом месте…
Комсомолец с гармошкой берет еще несколько аккордов, но ему уже больше никто не подпевает. Он играет все медленнее и тише, пока совсем не умолкает. Комсомольцы уходят.
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Вот, отец мой священный, пример полнейшего религиозного одичания.
ПРОФЕССОР. Что вы от них хотите? Двадцать пять лет из них Христа вытравливали! Церкви разоряли и разрушали. Сколько их в земле Сибирской осталось? На пальцах одной руки сосчитать?
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Кабы бы не вы, нам и этой не видать. Хоть и кладбищенская, да еще на самой окраине, а все ж церква.
ПРОФЕССОР. Моя заслуга не велика. Новая политика государства. Православная церковь получила, наконец, право на существование в стране Советов. Сейчас по всему Союзу церкви открывают и ремонтируют, епископы назначаются.
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Вот если бы нам Покровскую церковь в центре города вернули…
ПРОФЕССОР. Об этом пока только мечтаю.
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Владыко, вы ведь у них большой человек! В почете! Что ж они вам лошади не выделят? Все-таки семь километров до города по грязи.
ПРОФЕССОР (усмехается). Большой человек! Я который месяц прошу у них архиерейские облачения из театра вернуть. Там их много. Не дают! Важнее, видите ли, одевать их актерам и кромсать, перешивая для комедийных представлений!
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Так ведь не то, что облачений, у нас ведь ровно ничего для литургии и нет! Алтаря нет! Кагора и просфор с печатями нет. Ни диакона, ни певчих, ни псаломщика! Только вы да я. Никого больше и нет.
ПРОФЕССОР. Ничего, с Божьей помощью, а начинать надо хоть с малого. В субботу отслужим обедню и молебен о даровании победы над врагом. А уж к Пасхе и алтарь соорудим. Хоть о внешнем колокольном звоне я в крайкоме договорился. Обещали помочь.
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Слава тебе, Боже!
ПРОФЕССОР. С Божьей помощью и облачения добудем. После долгого духовного голода сможем снова собираться и благодарить Бога!
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Часовенка-то совсем маленькая! Человек сорок-пятьдесят. Больше и не поместится.
ПРОФЕССОР. Думаете, больше будет?
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Будет! Народ изголодался. Наши-то так себе — поодичали без служения. А вот пришлые. Их тут много у нас, особенно с Украины. Те-то еще религиозные. До того дошли, что таинства совершают миряне, особенно женщины. Много шатается еще по епархии всяких самозванцев, выдающих себя за священников, и просто мошенников. Будет народ, как весть Бог, будет! Ни грязь, ни дальность не помешают!
ПРОФЕССОР. Что ж, если придется, то и на вольном воздухе отслужим.
ОТЕЦ НИКОЛАЙ (целует руку Профессору). Ах же вы мой миленький! Отец Священный!
ПРОФЕССОР. Будет вам. Я и сам бесконечно рад, что дело с мертвой точки сдвинулось. Верите? Открытие церкви исцелило мне не только душу, но и тело. Первое богослужение… сразу же очень улучшило мое нервное состояние. Мне ведь и лечение от невроза назначили, и отдых полный на две недели. Я лечения и не начал, уверен — обойдусь теперь и без него. Для меня теперь вся жизнь — в людях, стоящих передо мной и жадно вбирающих в себя мои слова о Христе и церкви православной!
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. А ежели опять все вспять?
ПРОФЕССОР. О чем это вы?
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Ну, как опять по окончании войны церкви закроют?
ПРОФЕССОР. Почему вы так думаете?.. Нет, думаю, церкви закрываться не будут. Война закончится и непременно нашей победой! Карающая Десница Божия опустит свой грозный меч на главу извергов рода человеческого — германского христианского народа, вторично распинающего Христа! Куда пойдут матери, потерявшие на войне сыновей, жены убитых мужей утешения искать будут где? В церквах только!
ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Дай-то, Бог!
Уходят.

ЧЕТВЕРТАЯ КАРТИНА
Небольшая темная комнатка. Кровать, стол, стул, на стене иконы и портрет Сталина. Очень много книг. Они везде: на столе, на полу, под кроватью. Из-за стены довольно громко доносятся звуки — раненым крутят фильм «Член правительства». Профессор сидит за столом в телогрейке, накинутой на рясу, и пишет при свете керосиновой лампы. Шура заходит с миской каши и большим ломтем хлеба.
ШУРА. Валентин Феликсович, я вам каши с госпитальной кухни принесла.
ПРОФЕССОР. А?.. Спасибо, Шура. Очень кстати.
ШУРА. А чего вы опять домой не идете?
ПРОФЕССОР. Мне здесь удобнее.
ШУРА. Как тут может быть удобнее? Холодина! Света нет. Одно слово – дворницкая! А вы — гениальный хирург! Вы ежедневно спасаете сотни жизней…
ПРОФЕССОР (указывая на икону Иисуса Христа). Вот хирург, который не знает смертей. А у меня сегодня второй… Поверьте, Шура, со мной бывало и похуже… много хуже… Судите сами, тяжелых ранбольных доставляют сюда, во второй корпус по моему распоряжению. Я должен быть готов в любое время дня и ночи. Да и хирурги из других госпиталей могут приходить сюда же на занятия. Морг рядом, можно сразу ставить опыты. Запомните, Шура, вдумчивое вскрытие подобно чтению книги жизни. Это крайне важно для моей научной работы, которую я сейчас пишу.
ШУРА. А о чем она?
ПРОФЕССОР. Вы по этой книге учиться станете. Одна страница другой ценнее. Она почти готова. Новые главы и дополнения к старым великолепны. В Мурте, перед переездом сюда, в Красноярск нашелся специалист-график… прежде в Госиздате работал. Он сделал мне прекрасные эскизы рисунков… Но печатание все откладывается и откладывается. Сначала ждали приказа от начальника военного издательства в Москве, потом обещали напечатать в Новосибирске. В августе оказалось, что в Новосибирске нет бумаги, но зато уже почти вполне обеспечено издание книги в Красноярске. Но до сих пор печатание так и не началось. А ее следует издать безотлагательно, она просто необходима для военно-полевой хирургии.
ШУРА. А-а… Скажите, а если бы я не пришла, вы бы легли голодным?
ПРОФЕССОР. Я давно привык.
ШУРА. У вас нет денег?
ПРОФЕССОР. Что вы, Шура?! У меня вполне приличное жалование. Просто совсем нет времени карточки отоварить.
ШУРА. Ну же, ешьте… ешьте! Сегодня каша даже с мясом. Сельхозшефы постарались.
ПРОФЕССОР. Благодарю. (Ест.)
ШУРА. Сегодня фильм с Верой Марецкой привезли, «Член правительства» называется. Там еще актер Ванин, и Блинов, и еще один… молодой совсем… Крючков снимается. Пойдемте, посмотрим?
ПРОФЕССОР. Нельзя мне, Шура, кино смотреть. Я монах.
ШУРА. Пойдемте. Я вас в бельевую проведу — там окошко есть, прямо в залу выходит. Вы оттуда и посмотрите. Никто и не узнает.
ПРОФЕССОР (показывает вверх). Он узнает.
ШУРА. Чудно вы все время говорите.
ПРОФЕССОР. Ничего-ничего. Вам не помешает в жизни знать то, что я по этому поводу знаю.
ШУРА. Неужели вам ничуточки не хочется?
ПРОФЕССОР. Нет, не хочется.
ШУРА. Но вы ведь о чем-то мечтаете?
ПРОФЕССОР. Непременно. У меня даже две мечты. Я мечтаю об институте гнойной хирургии, чтобы передать свой опыт. И о громадном храме-корабле, плывущем в кадильном дымке среди отражения бесчисленных свечей. И в том храме — толпа людей, страстно и единогласно возносящих свою молитву…
В каморку заходит Афанасьева. Шура подпрыгивает.
ШУРА. Я побегу. (Прячет миску за спину и проскальзывает в дверь.)
АФАНАСЬЕВА. Как живете, Валентин Феликсович?
ПРОФЕССОР. Хорошо. Чем, собственно, обязан?..
АФАНАСЬЕВА. Я распоряжусь, чтобы вам выдавали обед, завтрак и ужин с общей кухни. Есть ли у вас еще претензии?
ПРОФЕССОР. Какие у меня могут быть претензии?
АФАНАСЬЕВА (оглядывая Профессора). Может недостаток одежды, обуви… белья наконец?
ПРОФЕССОР. Неплохо было бы приобрести шнурки для ботинок. Старые совсем изорвались.
АФАНАСЬЕВА. Шнурки будут доставлены вам немедленно. А еще две смены белья, два полотенца, носовые платки.
ПРОФЕССОР. Сердечно благодарю.
АФАНАСЬЕВА. Может быть, вам нужна помощь в перевозке вашей библиотеки из Ташкента?
ПРОФЕССОР. Это было бы, действительно, кстати для работы.
АФАНАСЬЕВА. Валентин Феликсович, мы хотели вас премировать за вашу замечательную работу в госпитале.
ПРОФЕССОР. Откройте городской собор.
АФАНАСЬЕВА. Ну нет. Что за фантазии?
ПРОФЕССОР. А ничего другого мне от вас не нужно!
АФАНАСЬЕВА. Это, наконец, невыносимо! Вы кокетничаете своей рясой! Поклонение ласкает ваше честолюбие! Не так ли?
ПРОФЕССОР. Я верю в Бога, но тружусь вопреки Ему: Он людей наказывает болезнями, а я исцеляю.
АФАНАСЬЕВА. Откуда в вас столько твердолобого упорства? Вы ведь умный человек! Ученый! Ваши статьи, ваш метод получили мировую известность! Я знаю, вам предлагали возглавить Сталинабадский НИИ, другие хирургические кафедры. Вас вызывали в Москву, предлагали хирургическую кафедру в обмен за отказ от священнического сана. Послушайте, профессор! Бросьте эту священную дурь, снимайте рясу и занимайтесь медициной. Во благо людей!
ПРОФЕССОР. Мне столько лет твердят: сними рясу. Ее снимут только с моей кожей. Как вы не понимаете, что религия, как ни одно другое учение, поднимает человека в нравственном отношении? Чем заменить ее? Нечем! Пока, кроме разрушения нравственного облика человека, мы ничего вокруг себя не видим… Если бы вы знали, как туп и ограничен атеизм, как живо и реально общение с Богом любящих Его!
АФАНАСЬЕВА. Вот я слушаю вас, и никак не могу понять: кто вы? Друг или враг наш?
ПРОФЕССОР. И друг, и враг. Если бы я не был христианином, то, вероятно, стал бы коммунистом. Я полагаю, что очень многое в программе коммунистов соответствует требованиям высшей справедливости и духу Евангелия. Я тоже полагаю, что власть рабочих — есть самая лучшая и справедливая форма власти. Но я был бы подлым лжецом перед правдой Христовой, если бы своим епископским авторитетом одобрил бы не только цели революции, но и революционный метод. Мой священный долг — учить людей тому, что свобода, равенство и братство священны, но достигнуть их человечество может только по пути Христову. Учение Иисуса Христа и учение Карла Маркса — это два полюса, они совершенно несовместимы. Вы, коммунисты, возглавили гонение на христианство, и поэтому, конечно, я не друг ваш. Но против власти, поставленной нам Богом по грехам нашим, нимало восставать не намерен. А готов во всем смиренно ей повиноваться.
АФАНАСЬЕВА. Вы нимало не раскаялись, а каждый раз только укреплялись в своих нелепых заблуждениях. Я не верю ни одному вашему слову!
ПРОФЕССОР. Вы в своем праве. Вам отлично известно, что я просил прервать мою последнюю ссылку, чтобы предложить свои знания и опыт в помощь при лечении раненых солдат и офицеров нашей армии. Я готов вернуться в ссылку по окончании войны.
АФАНАСЬЕВА. Вы — мировое светило, готовы вернуться в ссылку? В Большую Мурту?!
ПРОФЕССОР. Именно так. Если приведет Господь.
АФАНАСЬЕВА. Вас туда приведет следователь НКВД. И уж я об этом позабочусь.
ПРОФЕССОР. Не сомневаюсь. Но неужели вы серьезно думаете, что мою судьбу решают товарищи офицеры в голубых фуражках?
АФАНАСЬЕВА. Кто ж еще?!
ПРОФЕССОР. Они — лишь орудие, исполнители Высшей Воли.
Афанасьева выходит, хлопнув дверью.

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
ПЯТАЯ КАРТИНА
Госпитальная палата. Вечер. Горит керосиновая лампа. В ее свете Кокушкин вырезает ножом из консервной банки крест.
БАЕВ. Слушайте, братцы! Поймали, значит, наши Гитлера и стали придумывать для него казнь пострашнее. Думали-думали... Решили взять лом, нагреть его кончик докрасна и воткнуть фюреру в одно место… холодным концом.
КАЖИМБЕКОВ. Почему холодным?
БАЕВ. А чтобы обратно не вытащили!
Все смеются.
КОКУШКИН. И чего они на нас прут?
БАЕВ. Кто?
КОКУШКИН. Ну… фашисты эти.
ПЕТРОВИЧ. Нет покоя вражьей силе, пока стоит Россия. И Мамай, и рыцари-псы тевтонские… и поляки... и Наполеон тоже... Теперь вот фашист приполз.
КОКУШКИН. Петрович, мы же победим?
ПЕТРОВИЧ. А то как же! Обязательно победим! Упремся, помотаем ему жилы, а там и попрем его взад… Что, в первый раз нам гнать их до ихних Берлинов да Парижей? Не было еще такого, чтобы русская земля врага не одолела! И сейчас одолеем!
КОНДРАТЬЕВ. Одолем... Хозяин, который сверху, все видит.
БАЕВ. Который сверху смотрит?..
КОНДРАТЬЕВ. Он не любит, кто худо сделал. У попа-шамана спроси, он знает его, кто все видит.
КОКУШКИН. Я вот все бой свой первый забыть не могу. Повсюду тела убитых и раненых... В воздухе сплошной стон… Стонут люди, стонут лошади. Я подумал тогда: «а еще говорят, что ада нет. Вот он ад».
ПЕТРОВИЧ. Да… много кровушки еще прольется… Не одна… сотни, да что там сотни, тысячи матерей не дождутся сыновей своих… Воевал я и в первую империалистическую… повидал горюшка… Говорят, сил у фрица много — весь мир на него работает! Считай: чехи, итальянцы, испанцы, венгры и румыны, финны и даже болгары-братушки… Мать их в горло!
КОНДРАТЬЕВ. Считать не буду… бить буду.
БАЕВ. Вот это по-нашему, олений человек! По-красноармейски!
ПОБЕГАЙЛО (Кокушкину). Що ти там робишь, Аркашка?
КОКУШКИН. Мама дала мне крестик с собой… переживала. Поскребыш я у нее — последний, значит. На трех братовьёв старших похоронки пришли. А я, как восемнадцать стукнуло, добровольцем записался... Угораздило меня потерять мамкино благословение. Вот вырежу взамен… может, такой сгодится?
ПЕТРОВИЧ. Отчего ж не сгодится…
ПОБЕГАЙЛО. И мени вириж, хуже не буде.
РАНЕНЫЕ (наперебой). И мне… И мне вырежи… И мне…
КОКУШКИН. Хорошо. Я всем вырежу.
БАЕВ. А вот был со мной случай. Лежу в окопе, смотрю, бомба! Отрывается от самолета и летит прямо мне в окоп! Я ей пионерский салют! Мол, пролетайте мимо!.. Нет! Летит! Я ей первый абзац из устава комсомола!.. Нет! Летит зараза! Ну, все, думаю! Тут мне и конец! Господи, говорю, помилуй! И перекрестился!..
ПОБЕГАЙЛО. Ну и що, рванула?
БАЕВ. Рванула… метрах в полста от меня!
ПОБЕГАЙЛО. А потери чи були?
БАЕВ. Конечно!.. Штаны чуть не потерял!
Все смеются.
СТУПОВ (орет хрипло). Хватит!.. Хватит, я сказал!.. Поп этот в халате! Кресты! Молитвы!.. Еще кадило притащите!.. Я вам приказываю! Как член партии! Слышите?! (Отворачивается к стене.)
КАЖИМБЕКОВ. Что ругаешься?
ПОБЕГАЙЛО. У, розишовся…
БАЕВ. Еще лопнет…
В палату вбегает Шура.
ШУРА. Ну, чего шумите?!.. Быстро все по местам!
Раненые укладываются, Шура пробегает по палате, поправляет одеяла, подушки. Проверяет повязки. Дает попить воды Ступову.
Всем спать.
БАЕВ. Ох, суровая ты у нас, Ляксандра Григорьевна. Люблю таких.
Шура фыркает, гасит лампу и выходит. Постепенно слышно ровное дыхание раненых и мощный храп Кондратьева.
КОКУШКИН (шепотом). Эй! Никита… Кондратьев…
КОНДРАТЬЕВ. А?.. Что?..
КОКУШКИН. Не храпи.
КОНДРАТЬЕВ. Зачем не храпеть?
КОКУШКИН. Да ты ужасно храпишь: спать не даешь.
КОНДРАТЬЕВ. А ты сам захрапи.
КОКУШКИН. Да я не умею храпеть.
КОНДРАТЬЕВ. А я умею.
БАЕВ (сонно). К стене отвернись, олений человек.
Кондратьев отворачивается к стене. Все стихает. В комнату входит Смерть в виде молодой девушки. Она проходит по палате, вглядываясь в лица спящих. Останавливается около кровати Ступова. Он открывает глаза, садится.
СТУПОВ. Кто ты?.. Новенькая?..
СМЕРТЬ. Можно и так сказать.
СТУПОВ. Лица не могу разглядеть.
СМЕРТЬ. А я к тебе поближе сяду (Садится на кровать в ноги Ступову.) Вот так.
СТУПОВ. Все равно не разберу.
СМЕРТЬ. Ничего. Я теперь твоя. Без тебя все равно не уйду. Не потеряемся.
СТУПОВ. Тяжелая ты.
СМЕРТЬ. Это уж кому как выпадет.
СТУПОВ. Жжет…жжет… сил нет терпеть…
СМЕРТЬ. Уже недолго осталось… скоро остынешь…
СТУПОВ. Ноги не чувствую.
СМЕРТЬ. Вот и хорошо. Значит, и боли не чувствуешь. А я вот сейчас тебя поцелую и вообще ничего чувствовать не будешь…
Соловей мычит во сне невнятно и постепенно проговаривает все яснее и яснее.
СОЛОВЕЙ (кричит). Таня!.. Таня!.. Таня!..
Смерть тут же исчезает. Ступин падает на спину.
БАЕВ. Чего орешь, дура?!
Соловей садится на кровати.
Чего орешь, говорю? Таню какую-то поминаешь.
СОЛОВЕЙ. Таню?!.. Я что это?.. Никак говорю?.. Я говорю!.. Слышите, братцы?!..
Раненые просыпаются.
КАЖИМБЕКОВ. Слышим… как не слышать…
ПЕТРОВИЧ. Тебя на соседней улице слышно, парень.
СОЛОВЕЙ. Я снова говорю!.. Братцы! Я говорю!
ПОБЕГАЙЛО. Говоришь добре, а замовчив — ще краше буде.
Все смеются. Ступов тяжело стонет.
СТУПОВ (мечется на кровати). Жжет… жжет…
КОКУШКИН. Братцы! Лейтенанту плохо. Сестру кликните.
БАЕВ (в коридор). Шура!.. Шура!.. Ляксандра Григорьевна!
В палату вбегает заспанная Шура.
ШУРА. Опять шумите?!.. Весь этаж перебаламутили!.. Наказание одно с вами… Что тут у вас?..
БАЕВ. Вона… товарищ лейтенант… старшой…
ШУРА. Где?
Подбегает к Ступову, осматривает его, трогает лоб.
Что?.. Что болит, родненький?!
СТУПОВ (со стоном открывает глаза). Профессора… позовите Профессора… пожалуйста, прошу вас!
ШУРА. Сейчас, сейчас… ты только держись… я мигом… (Убегает.)
Ступов мечется на кровати, стонет.
БАЕВ. Кажись, кончается.
Раненые укладываются. Кокушкин незаметно вкладывает в руку Ступову жестяной крестик. Ступов
сжимает его. Все затихают, только счастливый Соловей сам с собой все проверяет возвращенную
способность говорить. Через несколько минут быстро входит Профессор, на ходу натягивая халат, за ним Шура.
ШУРА. Все по назначениям, Валентин Феликсович…
ПРОФЕССОР. Пантапон?
ШУРА. Вечером ставила… в восемь…
ПРОФЕССОР (осматривая Ступова). Что с вами, голубчик?.. Здесь болит?.. А здесь?..
СТУПОВ (еле слышно). Простите…
ПРОФЕССОР. Что?..
СТУПОВ. Простите меня, Профессор…
ПРОФЕССОР (Шуре). Немедленно готовьте к срочной операции.
Шура убегает.
СТУПОВ (со слезами). Простите, умоляю…
ПРОФЕССОР. Бог простит, воин.
Шура возвращается с каталкой и другой медсестрой. Они перекладывают Ступова на каталку.
СТУПОВ. Я буду жить, Профессор?
ПРОФЕССОР. Бог милостив… Я ведь вам говорил: не я возвращаю жизни, а Бог моей рукой. Веруете ли вы в него?
Ступов разжимает руку — в ней жестяной крестик.
СТУПОВ. Верую!.. Ничего, что я партийный?
ПРОФЕССОР. Ничего… Вам служивым все можно!.. Всех, полагающих души свои за народ свой, Господь благословит! (Благословляет Ступова.) Ничего не бойся, воин!.. (Медсестрам.) В операционную!
Сестры выкатывают каталку со Ступовым, за ними выходит Профессор.

ШЕСТАЯ КАРТИНА
Окружная хирургическая конференция. Афанасьева, врачи сидят за столом президиума, покрытого парчовой тканью. Профессор в рясе, с крестом и панагией читает доклад за трибуной.
ПРОФЕССОР. Я предлагаю, разработанную мной радикальную чрезвычайно простую операцию, полностью разрешающую трудную и до сих пор не разрешенную задачу лечения раненых в голеностопный сустав с большими разрушениями пяточной и надпяточной костей. Таких раненых много, и все они по пять-десять месяцев лечатся перевязками, на которые расходуется бесчисленное множество материалов. А благодаря моей научной разработке новых хирургических методов лечения гнойных заболеваний и ранений, изложенной в труде «Очерки гнойной хирургии», все они будут радикально и довольно быстро излечиваться.
Аплодисменты. Афанасьева поднимается и выходит к трибуне.
АФАНАСЬЕВА. Товарищи! Все вы знаете, что соцсоревнование, организованное крайздравотделом, за звание лучшего госпиталя края между эвакогоспиталями Красноярского края, было приурочено к двадцатипятилетней годовщине Красной Армии! По результатам работы эвакогоспиталь номер пятнадцать-пятнадцать был признан лучшим!
Аплодисменты.
И награжден переходящим Красным знаменем!
Аплодисменты.
Высокие показатели работы хирургов красноярских эвакогоспиталей непосредственно связаны с нашим уважаемым Профессором.
Аплодисменты.
Валентин Феликсович — хирург широкого профиля. Активная работа Профессора, его новые методы явно выделяются и имеют большую ценность. Валентин Феликсович удивлял и удивляет медицинскую общественность уникальными и результативными операциями, проводимыми им самым тяжелобольным военнослужащим. Знания, опыт и стремление к совершенствованию военно-полевой хирургии, которые демонстрирует Профессор, по достоинству оценены нашей партией и правительством во главе с великим вождем и учителем — товарищем Сталиным! За доблестный труд ему вручается медаль!
Вручает Профессору медаль. Аплодисменты.
ПРОФЕССОР. Благодарю. Я не искал славы и считаю происходящее исключительно торжеством для Церкви. Ведь сказано в Библии: «Я прославлю прославляющих Меня!» Наука без религии — небо без солнца. А наука, облаченная светом, — это вдохновенная мысль, пронизывающая ярким светом тьму этого мира. Я постигал великое хирургическое искусство и глубину знания по завету двух патриархов: Тихона и Сергия. И не смею прекращать свою хирургическую деятельность. Я учил и готов учить врачей тому, что знаю сам. Я вернул жизнь и здоровье сотням, а может быть, и тысячам раненых. И наверняка помог бы еще многим, если бы вы… (Обводит взглядом зал и президиум.) Не схватили меня ни за что ни про что и не таскали бы одиннадцать лет по острогам и ссылкам. Вот сколько времени потеряно и сколько людей не спасено отнюдь не по моей воле…
Общее молчание.
АФАНАСЬЕВА. Ну, профессор… Валентин Феликсович, голубчик! Что это с вами? Прошлое пора уже забыть… Как говорится, кто старое помянет… тому глаз вон…
ПРОФЕССОР. А кто забудет — тому оба!
АФАНАСЬЕВА. Ну, зачем вы так?! Жить надо настоящим и будущим!
ПРОФЕССОР. Ну, нет уж, извините, не забуду никогда!
Профессор небрежно кладет медаль на стол, садится и тут обращает внимание на парчу,
покрывающую стол. Он гладит ее, пробует на ощупь, внимательно рассматривает.
АФАНАСЬЕВА. На этом, товарищи, нашу окружную хирургическую конференцию предлагаю считать оконченной. Благодарю за ваш труд, товарищи! Враг нашей Родины будет разбит! Победа будет за нами!
Аплодисменты. Президиум расходится.
МОЛОДОЙ ВРАЧ. Валентин Феликсович, поезд через сорок минут. Мы ждем вас. (Уходит.)
ПРОФЕССОР (рассеянно). Да-да… сейчас… ровно минуту…
Остаются только Профессор и Афанасьева. Профессор занят тканью, она собирает бумаги.
АФАНАСЬЕВА. Что вы опять устроили, профессор?..
ПРОФЕССОР. Это же прекрасно… Что вы сказали?
АФАНАСЬЕВА. Много на себя берете, Профессор! Вы сейчас, конечно, востребованы, я бы даже сказала, необходимы нашей стране… в текущей, так сказать, ситуации… Сегодня вы на коне, а завтра, неровен час, и под копытами окажетесь. Не все с вами нянькаться будут.
ПРОФЕССОР. Это прекрасно подойдет для облачения!
АФАНАСЬЕВА. Вы — поп! Законченный идеалист, закоренелый противник советского строя, получаете правительственную награду… Я вам больше скажу… ходят вполне определенные слухи… вас ждет еще более высокая награда. Там… (Показывает рукой наверх.) уже все решили про ваши «Очерки гнойной хирургии»… (Шепотом.) Пре-ми-я… сталинская… (Обычным голосом.) Ценить должны такое отношение!
ПРОФЕССОР. Я ценю… Отдайте мне эту ткань!
АФАНАСЬЕВА. Что?
ПРОФЕССОР. Тогда продайте, сердечно прошу вас!
АФАНАСЬЕВА. Валентин Феликсович, что вы такое говорите?
ПРОФЕССОР. У меня деньги есть! (Ищет в портфеле, по карманам.)
АФАНАСЬЕВА. Верю!.. Остановитесь!.. Вы ставите меня в неловкое положение!
ПРОФЕССОР. Поверьте! Мне очень! Очень нужно!!
АФАНАСЬЕВА. Что ж с того?
ПРОФЕССОР. Хотите? Я кумача куплю вам взамен?!
АФАНАСЬЕВА. Где вы кумача достанете?
ПРОФЕССОР. Не знаю где! Только достану!
АФАНАСЬЕВА. Да на что она вам?
ПРОФЕССОР. Для облачения.
АФАНАСЬЕВА. Для чего вам, профессор, наряжаться?
ПРОФЕССОР. Это не для меня. Это для Бога. Для него должно быть все самое лучшее.
АФАНАСЬЕВА. Ну, что с вами поделаешь, странный вы человек?.. Забирайте.
ПРОФЕССОР. Благослови вас Господь!
АФАНАСЬЕВА (морщится, как от зубной боли). Медаль заберите! И впредь наградами не разбрасывайтесь!
ПРОФЕССОР. Такие награды дают уборщицам. Ведущему хирургу госпиталя и архиерею полагается орден!
АФАНАСЬЕВА. Я не знаю кто вам покровительствует, что вы позволяете себе такое…
ПРОФЕССОР. Это не секрет. Надо мною стоит Бог и Патриарх. (Собирает со стола парчу и уходит, прижимая ее к груди.)

СЕДЬМАЯ КАРТИНА
Кабинет Профессора. Он сидит за столом, пишет. Распахивается дверь, толпой вваливаются Баев, Побегайло, Кокушкин, Кондратьев, Петрович. Все они уже в военной форме. Кажимбеков еще в госпитальной одежде на костылях. У Баева в руках цветы, Побегайло с жареным гусем на блюде. На шум позже заглядывает Шура.
РАНЕНЫЕ (наперебой). Здравствуйте, Профессор!.. Можно!.. Не помешаем!.. Разрешите!..
ПРОФЕССОР. Милости прошу, воины!
БАЕВ. Многоуважаемый и любимый Профессор! Это вам в знак благодарности за спасение наших жизней. От раненых и больных сорок пятой палаты. (Вручает цветы.)
Побегайло протягивает блюдо с гусем.
ПРОФЕССОР. Это что же?! Настоящий гусь!
ПОБЕГАЙЛО. Який ще?
ПРОФЕССОР. Где же вы его взяли?
ПОБЕГАЙЛО. Купили на ри;нку, та приготували на гошпитальной кухни.
ПРОФЕССОР. Спаси вас Бог, воины! Только уж один я есть не стану. С докторами и персоналом поделюсь.
БАЕВ. Это уж вы как сами распорядитесь, Профессор.
ПРОФЕССОР (оглядывается). Где моя Шура?
ШУРА (подбегая). Туточки я, Валентин Феликсович.
ПРОФЕССОР. Отнеси в ординаторскую.
БАЕВ. Последи, чтоб по дороге не улетел, Ляксандра Григорьевна. А то, может, сопроводить ценный груз?
ШУРА. Сама справлюсь. (Уходит.)
Все смеются.
БАЕВ. Это еще не все.
ПРОФЕССОР. Еще не все?
БАЕВ. У нас тут еще презентик имеется. Только уж лично вам. Петрович, доставай!
Петрович достает из вещмешка пару ботинок.
ПЕТРОВИЧ. По мерке вам заказали, на обувной фабрике.
ПРОФЕССОР. А вот этого не надо было. Ни к чему совсем.
ПОБЕГАЙЛО. Чому, Прохфессор?
ПРОФЕССОР. Хорошие ботинки блатные в камере в первую же ночь снимут. Не стоит и привыкать. Я уж в этих похожу.
КОКУШКИН. Зачем вы, Валентин Феликсович? Вы у нас теперь величина! Государственной наградой отмечены! Вас теперь и пальцем тронуть не посмеют!
ПРОФЕССОР. Ну-ну… это, как знать… от сумы да от тюрьмы… как там говорится? Не зарекайся?
КОКУШКИН (подходя к Профессору). Благословите, Владыко.
ПРОФЕССОР (благословляет его, потом всех). Благословение Господне на вас, воины! Честно защищайте нашу страну! Уничтожьте фашистскую гидру! На это благое дело я вас всех благословляю.
ПОБЕГАЙЛО. Добро, значить, даете?
ПРОФЕССОР. Даю!
КАЖИМБЕКОВ. А человек от Бога можно разве на такое добро давать?
ПРОФЕССОР. Свои обиды можно и стерпеть, а своих близких надо защищать. Ибо «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя»! Так еще Сергий Радонежский сказал. Землю нашу от врага защищать надо! И я вас на это дело благословляю!
БАЕВ. Вот! Поняли?! Что есть такое наш советский сознательный священник?!
ПРОФЕССОР. Когда мать обижают, разве сын не вступится за нее?
КАЖИМБЕКОВ. Вступится!
ПРОФЕССОР. Вот. Вы за правду стоите! А за вами наши предки стоят! Голос их, будто колокол звучит внутри каждого из нас: «Пробудись, встань, русская земля! Нас не победить!».
КОНДРАТЬЕВ. А кто не русский?
ПРОФЕССОР. Все, кто вырос на этой земле, кого она вскормила своими соками, напоила своим воздухом, — сердцем и душой братья!
ПОБЕГАЙЛО. Добре сказано! Душевно!..
БАЕВ. Эх, братцы! Где мой сидор?!
СОЛОВЕЙ. Вот! У меня!
БАЕВ. А давай его сюды!.. Это дело зафиксировать надо!.. Есть у меня одна вещица… (Роется в сидоре, достает фотоаппарат.)
ПОБЕГАЙЛО. Ого! Цэ аппарат!
БАЕВ. Аппарат! Это братцы, фотоаппарат. Трофейный. Можно сказать, взял с боем. А ну, давай, кучкуйся все на фотографию!
Бойцы собираются вокруг Профессора, приглаживая волосы, поправляя гимнастерки. Возвращается
Шура, поддерживая еще слабого Ступова, на груди у него жестяной крест на нитке. Баев устанавливает фотоаппарат и всех выстраивает.
БАЕВ. Левее!.. Левее!.. Т-э-э-кс! Эй! Микола, ряху отодвинь! Не загораживай оленьего человека! Ему из-за тебя дышать не видно!.. Минуточку!.. Одну минуточку!.. Подбородок выше!.. И не так мрачно! Сделайте мене радостное лицо!..
КАЖИМБЕКОВ. Маме в Бухару отправлю! У меня мама там живет.
БАЕВ. Вы же, не Гитлеру будете карточку высылать! Вы маме ее высылать будете! А мам пугать не надо. Мамам и без того тяжело. Внимание!.. Сейчас вылетит птичка!.. Оп-ля!
Бежит к снимающимся и пристраивается с краю. Все замирают.
Профессор — Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, доктор медицины и доктор
богословия, принявший в монашестве имя Лука, с тысяча девятьсот сорок первого
по тысяча девятьсот сорок третий год был консультантом всех госпиталей
Красноярского края и главным хирургом эвакуационного госпиталя номер
пятнадцать-пятнадцать. С тысяча девятьсот сорок второго года, без отрыва от
работы в военных госпиталях, ему было поручено управление Красноярской
епархией с титулом архиепископа Красноярского. В тысяча девятьсот сорок
шестом году за монографию «Очерки гнойной хирургии» он был награжден
Сталинской премией первой степени в размере двухсот тысяч рублей, из которых сто тридцать тысяч передал на помощь детским домам. В 2000-м году
канонизирован Русской православной церковью как священноисповедник.
КОНЕЦ