НЕБО НАШЕЙ ЛЮБВИ

«Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех –на все четыре года»
К. Симонов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЛЕДИ
Ленка Лунева появилась в нашем дворе примерно, года за три до начала этой проклятой войны. Из худой, угловатой девчонки с пшеничными косами, она вдруг незаметно, превратилась в статную барышню приятных форм и ангельской красоты. Вероятнее всего она пошла в мать, Галину Алексеевну Луневу, которая была гордостью не только Офицерской слободы, но и всего Смоленска. Ленка росла без отца. Мать рано овдовела и была одинока. После смерти мужа, красного командира РККА, который погиб на Дальнем востоке во время боев за Халхин — Гол, она с дочкой вернулась в родной город — Смоленск.
Галина Алексеевна была прекрасным врачом. Она трудилась во второй «Советской больнице» в хирургическом отделении. За свою добрую душу, и волшебные руки, дарованные ей богом, завоевала она в те нелегкие годы безграничную любовь смолян.
Вот так, новая жизнь семейства Луневых, покатилась в обычном, и размеренном ритме простой советской семьи. Их пристанищем стала комната в двухэтажном деревянном доме, где была обычная коммунальная квартира на четыре семьи с печным отоплением. На деревянных лестницах тех домов всегда воняло котами, которые метили свою территорию, керосином и низкосортным углем, которым топили печи. А еще в таких домах жили огромные черные тараканы. Днем они прятались по углам и щелям в ожидании ночи. А когда хозяева прятались по своим комнатам, они выползали из щелей и принимались за ревизию территории кухни, в поисках съестного. Несмотря на свалившиеся, на семью Луневых трудности, Ленка умудрялась после уроков общеобразовательной школы, учиться в школе музыкальной, по классу фортепиано.
Каждый день в одно и то же время, она по тропинке проходила мимо большого куста сирени, который рос в нашем дворе. Под его раскидистыми ветками пряталась дворовая шпана, которая скрывалась от родительского глаза. Там стоял стол, который поставили местные мужики, чтобы играть в домино, и пить пиво подальше от своих семейств. Пацаны резалась в карты на щелбаны, окурки, и даже жалкие медяки, которые удавалось заработать.
Здесь была свобода: здесь можно было курить, ругаться матом, и не опасаться тяжелых отцовских оплеух. Здесь за этим столом хранившим тайны карточных баталий ребята взрослели. Здесь они постигали науку жизни, настоящей мужской дружбы и первой юношеской любви, которая по мере взросления приходила в их сердца. Вчерашние мальчики повзрослев, уезжали на комсомольские стройки, уходили в красную армию, где превращались в настоящих мужчин. Девочки выходили замуж, покидали этот двор и растворялись со своими семьями на просторах необъятной страны.
Ленку в нашем районе знал каждый. Она как некоторые девчонки того времени не была, похожа на пацана с разбитыми коленками. Она была не только красивая, но и какая–то совсем не современная. Таких называли барышнями. Она была не по годам серьезная, наверное, потеря отца повлияла на ее характер. За умение красиво одеваться, за милое ангельское личико, которое украшали ямочки на щеках, и эти, чертовски соблазнительные губы, получила Ленка Лунева прозвище Леди.
Ребята, по своему не совсем углубленному образованию почему-то считали, что Леди с английского языка переводится, как девушка внеземной красоты. В присутствии Луневой, ребята, неизвестно по какой причине «надувались», словно удоды в период брачных игр и изображали из себя английских джентльменов. Как по команде они тушили окурки, и переставали ругаться матом, стараясь показать свое революционное воспитание. Возможно, где-то в душе, каждый мечтал, что именно на него Ленка обратит свое внимание, и непременно одарит нежнейшим поцелуем.
— Гляньте пацаны, Ленка на фортепиане тринкать шпилит! Она не чета Светке и Вальке, она настоящая краля! Издалека видно белая кость! — вздыхая, говорил Сенька Хвощев, по кличке Хвощ. — Если бы мне было лет пятнадцать, я бы закадрил ее. Я мальцы, люблю пианину и люблю, когда кто-то играет…..
— Белая кость! Закадрил? — повторял Синица, растягивая свой рот в ехидной улыбке.–Ты Хвощ, кто такой? Ты кадритель, свою рожу конопатую в зеркало зырил? Тоже мне — ухажер нашелся!? Ты еще зелень сопливая! Нет не по твоему карману краля! Ей прынца на белом коне подавай….. Ты шкет малолетний и тебе еще рано о девушках думать. Женилка у тебя еще не выросла…..
Сенька Хвощев недовольно щурился. От этих физиономических ужимок, казалось, что конопушки на его роже становились еще больше, сочнее и сливаются в одно рыжее пятно.
— А, что я!? Да, это правда! Я пока еще не вырос, но когда я выросту, я знаешь, каким буду….. Я буду, как Петр Алейников из фильма «Большая жизнь», или как Ваня Козловский….. Я буду петь, а Ленка будет мне на пианине аккомпанировать…..
— Петр Алейников — Иван Козловский?! Ой, держите меня семеро — пятеро не удержат! Эй, мужики, вы видели нового Петра Алейникова? Вот — посмотрите — это Семен Хвощев, собственной персоной! Сидел бы уже артист-аферист, — говорил Синицын, и, шутя, натягивал козырек кепки Семену на глаза. Пока тот старался вылезти, он отвешивал ему сочный подзатыльник, и дворовая компания заливалась смехом.
— Санек, хорош….. Мне же больно, — кричал тот. — Не твори беспредел-сотрясение мозга мне сотворишь. Чем я мысли думать буду?
Ребята смеялись над Сенькой и на мгновение забывали о красавице Луневой, которая проносилась мимо них, и шла дальше, не обращая на парней никакого внимания.
— Ты Хвощ, придурок! Мозг нужно иметь, от рождения, чтобы его можно было сотрясти, — говорил Синица.
— Нет, парни, серьезно….. Гляньте на Ленку, она ведь не просто краля, Ленка, как настоящая англицкая Леди! Она просто как королевишна, — говорил Хвощ, отходя от подзатыльника.
Синица вновь отпускал Семену «леща» и парни снова смеялись.
Все что происходило там во дворе, было Луневой, уже не интересно. Отрывки слов доносились до ее слуха, вызывая в душе легкий, веселый трепет, который обычно появляется при виде какой-то комической ситуации. Она не обращала никакого внимания на смех.
Ленка вышла из девичьего возраста и все, что было вчера не входило в сектор ее интересов. Она стала взрослой барышней. Теперь даже зрелые мужчины при виде такой красоты цокали языком, и не могли отвести глаз от этой необыкновенной красоты.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ФЕРЗЬ И КРАСНЫЙ

Сашка Фирсанов был одним из обитателей Офицерской слободы, который еще с ранних лет мнил себя местным лидером, и славился тем, что был шкодлив и вороват. Среднего склада паренек с наглой и хамоватой физиономией и бандитскими наклонностями, был грозой местных обывателей. Одевался он не броско — без намека на шик. Хромовые сапоги с приспущенными голенищами, в которых он прятал финку, сделанную собственноручно из старого напильника, да форма ремесленного училища, брюки, которые он заправлял в сапоги, начищенные до зеркального блеска. Вот и все наряды, которыми на тот момент располагал Фирсан.
Сашка был почти ровесником Краснова, их разделяло всего каких-то два три месяца. Еще в детстве они были дружны, но постепенно с взрослением их интересы разошлись и каждый по жизни пошел своим путем. Сашка выбрал путь своего папаши, который в довоенном Смоленске слыл авторитетным жуликом по кличке «Гнусавый».
В воспитании сына он участия никакого не принимал. О том, что у него есть отец, Сашка узнал лишь в семь лет, когда его отец освободился из лагеря, и впервые появился в доме матери. С того самого времени Сашка полюбил его и всячески ему подрожал.
А в тридцать шестом, отца убили где-то на Запольной. Убили свои же — блатные, с которыми он «чалился» в одном лесном лагере в челябинской области, когда отбывал последний срок. Его труп случайно нашли, месяц спустя, в овраге на Рачевке, и тогда Сашка, поклялся найти, и отомстить тому, кто лишил его отца жизни.
После его смерти, Фирсана, словно подменили. Он как-то сразу порвал дружбу со всеми дворовыми пацанами, и очень быстро влился в криминальную струю. Почуяв дух свободы. Парень настолько распоясался, что изменить его жуликоватое мировоззрение стало практически невозможно. А после седьмого класса, он пошел учиться в школу фабрично–заводского ученичества. закончить, его он не успел. Скорешившись, с местными жуликами и ворами, он забросил учебу, и освоил промысел на улицах ночного города, нападая со своей компанией на достопочтимых, хорошо одетых горожан.
Список задержаний Фирсанова в отделы НКВД, полнился с каждым днем. Сначала это были незначительные правонарушения, но со временем, его список его подвигов начинал пополняться, более серьезными проступками, которые уже переходили в ранг уголовных. Хоть и был в те годы возраст уголовного наказания снижен до двенадцати лет, Фирсанов, под действие уголовного кодекса пока не дотягивал. Но не за горами был тот час, когда капкан советского закона, должен был захлопнуться с целью неотвратимости наказания за его делишки.
Слободские пацаны знали, что Фирсан, увлекшись жиганским образом жизни, осознано пошел по этому пути, и только Краснов, да Синица, которые раньше дружили с Фирсаном, знали, что у него была совсем иная цель. И вот…..

В один из весенних дней, устроил Фирсанов Сашка «толковище», так называли урки какие-то свои разборки. На пустыре — в районе ручья, слободские пацаны каждый день гоняли в футбол. Там и состоялась импровизированное посвящение новоиспеченного жигана и жулика Саши Фирсанова. Он появился случайно — без всяких предварительных договоренностей.
— Привет зяблики! Ну что пузырь гоняем? Я тут по случаю, решил заглянуть в родные места, — сказал Фирсан, пыхтя папироской.
— И что приперся, — спросил его Синица. — Соскучился?
— Да вот, хочу местной шпане рамсы раскатать. Эй, бродяги, слушайте Сашу Фирсанова!
Ребятня, гонявшая мяч, с интересом замерла в ожидании и подтянулась поближе, чтобы не пропустить самого интересного.
— Так зяблики, зарубите себе на носу! Я повторять больше не буду. Для всех вас, с сегодняшнего дня «Фирсан» умер, — сказал Сашка, вызывая смех.
— Фирсан умер?! Ха– ха –ха! Фирсан умер! — загалдели пацаны, глядя на этот иронический спектакль одного актера.
— Меня теперь все смоленские жулики зовут «Ферзем», — сказал он, демонстративно разминая кулаки. — Я хочу, чтобы и вы тоже меня звали «Ферзь»….. Кто будет путать с «Фирсаном», будет мной схвачен и жестоко отхреначен. Закатаю на два метра ниже поверхности земли,- сурово сказал он. — Шутить больше не буду! Надоело!
Фирсанов вытащил из-за голенища хромового сапога блестящую финку. Ловко крутанув ее пальцами, он показал, что у него серьезные намерения. Увидев нож, в руках Фирсанова малолетние обитатели улицы Музейной и Офицерской слободы впали в ступор.
Его выходка была какой-то дурацкой, и совсем никому не интересной. Что он хотел этим сказать — так ни кто не понял. Вероятно, что в тот момент он искал признания и подтверждения своего лидерства, но пацаны отнеслись к его выходке вполне спокойно и без восторженных эмоций. Ни кто еще тогда не знал, что его появление вызвано не инициацией, а чем-то другим, что не укладывалось в логику.
Все знали, что Сашка влюбился, влюбился, в Леди, безумно, как влюбляются все юноши его возраста. А еще все знали, что с Луневой «ходит» Краснов. Значит, между ними скоро должен был состояться «серьезный разговор», который должен был расставить всё на свои места.
Время неумолимо летело вперед, а жизненные приоритеты нового районного авторитета, перестали волновать местных обывателей. Фирсанов ударился в гастроли, и больше времени он проводил далеко на воровских «малинах» и притонах, с такими как он лихими парнями.
В те предвоенные годы в Смоленске кличка «Ферзь» постепенно стала обрастать слухами о его криминальных подвигах. Среди смоленских жуликов, которые обитали по злачным местам, молодой «Ферзь», был пока еще известен не особо. Но такое положение было до того момента, пока на его жизненном пути он не встретил бывшего подельника его покойного папаши.
Это был известный вор и жулик Ваня Шерстяников (по кличке «Шерстяной»), После того, как он освободился из мест лишения свободы, Ваня появился в их доме, словно желанный гость.
— Ты Санек, теперь остался за отца и должен «блатовать» за своего папашу, и быть как и он в авторитете….. Я подсуечусь, чтобы жиганы, признали тебя за своего….. Хочешь быть Ферзем — будь им, -говорил Шерстяной, приступив к обучению своего кореша воровской жизни. –Живи как ты хочешь, а не как хотят легавые и прочие сявки….. Ни в чем себе не отказывай….. Хочешь биксу - бери себе любую, которая тебе нравится. Бабы, они ведь, любят пацанов наглых и решительных….. Если кто-то против, сажай его на жопу, или на штырину! Помни Саша, ты жиган, и живи, как жиган, по воровским понятиям…..
По мере того, как Лунева превращалась в барышню, она все больше и больше становилась объектом повышенного внимания взрослеющих ребят и молодых мужчин. По вечерам, когда сумрак спускался на смоленские улицы, Ферзь все чаще и чаще стал появляться на пути Луневой, когда она возвращалась с учебы. Изначально подходить близко, он побаивался и держался на дистанции. В один из вечеров, на его пути возник Краснов.
Жиган Фирсанов, был для Ленки Луневой абсолютно не интересен. Но вопреки этому, Ферзь всеми силами старался добиться ее расположения.
А Фирсан был ей не симпатичен: торчащий из–под кепки чуб русых неухоженных волос, конопушки на бледном и ехидном лице, отторгали ее от ухаживания юноши. Пока Сашка искал признания среди жуликов, Ленка свои девичьи предпочтения успела отдать Краснов. Она просто потеряла голову, увидев в нем того, кто станет не только парнем, но и отцом ее детей.
Лена знала Валерку с того самого момента, когда три года назад она вернулась с матерью в Смоленск. С первой же минуты, он настолько понравился ей, что девичье сердце приятно затрепетало в ее груди, и эти новые, ранее неизвестные чувства, стали ее маленьким секретом. Несмотря на его возраст, она чувствовала в нем надежный мужской стержень, который отличал его от многих ребят того времени. При его появлении девичье сердце замирало, а «бабочки», спящие в душе, вспархивали, и начинали «кружить» внутри живота, передавая телу нежный и приятный трепет.
Красавец Краснов рос в интеллигентной семье. Его отец был майором РККА. Он работал военпредом на тридцать пятом военном заводе авиационных двигателей.
В отличие от самозванца Фирсанова, Краснов не обладал, ни природной наглостью, ни богатырской силой. Будучи сыном красного командира, он был спокоен, умен и рассудителен, и не по возрасту выдержан. Эти качества позволяли ему при помощи своего душевного обаяния и остроумия, решать самые заковыристые проблемы. Среди дворовых пацанов, «Красный», как прозвали его друзья, прослыл настоящим и надежным «мужиком». Многие хотели водить с ним дружбу. Валерка был бескорыстен, и предан друзьям, до самых кончиков ногтей.
Его отец, майор ВВС РККА по выслуги лет и по здоровью, был списан из летного состава, и, переведен служить на моторный завод военным представителем. Он был той последней инстанцией в технологическом процессе сборки и ремонте самолетов, которая, давала добро на его эксплуатацию. Должность, которую занимал отец Краснова, предполагала многогранное общение в кругах городского и партийного руководства. Он был уважаем, и обладал непререкаемым авторитетом.
Ребята из рабочих семей, проживавшие по соседству, завидовали Краснову, «белой завистью». Ведь каждое утро за его папашей, приезжал блестящий черный автомобиль, который советские люди прозвал «Эмка» за марку «М-1».
В конце тридцатых годов он стал настоящим символом власти, символом достатка и символом принадлежности к партийной или силовой элите.
В свободное от учебы время Валерка, как и ребята из Офицерской слободы гонял в футбол, играл в карты, и даже втайне от родителей пробовал курить табак. В его карманах почти всегда водилась копейка, которую он никогда не жалел на благо общего дела. В случае острой необходимости, ради друзей, он без всякого сожаления мог расстаться с любой суммой карманных сбережений. За свою доброту и бескорыстность ребята уважали его.
Устоять перед колдовскими чарами Луневой у Краснова не было никаких шансов. Он не мог не влюбиться, в это милое и очаровательное существо с ямочками на щеках, которое лишила его сна и спокойствия. Один раз она глянув на него, запустила в его душе такие биологические процессы, которые стали выворачивали парня наизнанку. Он влюбился — влюбился впервые, с первого взгляда, как влюбляются все на кого спускается с неба подобная благодать и эти сердечные страдания.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Случилось это происшествие в то время, когда до конца учебы школы оставалось меньше месяца. По мере взросления, беспечная суета стала надоедать Краснову до самых печенок. Днем он погружался в изучение истории, математики, основ аэродинамики, а вечером, скинув с плеч груз познания жизнеутверждающих истин, выходил на улицу, чтобы развеяться и отдохнуть от насилия над собственным мозгом.
— О, Красный, привет! На свидание к Леди спешишь, — спрашивал Синица, увидев уставшее лицо друга.
— Надоело! Рехнуться можно….. Прогуляться хочу. Все зубы сточил о пресловутый гранит науки….. Один закон Бернулли чего стоит…..
Синица угостил Валерку папироской и он, закурив, уже, как взрослый пуская дым, отвлекался от навалившихся на него проблем с учебой.
— А оно тебе надо, — спросил Сашка, — чего грызть, то что грызть не хочется….. Я вот свое отгрыз и теперь — гуляй купечество! В футбол не хочешь погонять? Я слышал смена активности, обогащает мозг кислородом, от чего его продуктивность многократно увеличивается. А то скоро позеленеешь…..
Краснов отшучивался. Перекинувшись в карты пару конов с играющей ребятней, он тихо и незаметно исчезал. Сунув руки в карманы широких брюк, он семенил на свидание с Луневой и где-то в кулуарах мозга придумывал монолог, который выдаст Ленке при встрече.
— Краснов, — услышал он за спиной голос Синицы, — Хвощ возле школы Ферзя видел, со своей компашкой….. Они час назад, ошивались, около «Пятнадцатого»….. Копейки там сшибают на куреху. Будь осторожней, у него «перо» в правом сапоге, — кричал Синица в след. — Брюхо проколет, будет тебе и авиация, и пехота с пулеметом…..
По поводу отношений Краснова с Луневой парни не упускали случая и постоянно шутили. Когда Валерка уходил, ребята откровенно завидовали. Завидовали той завистью, которая появляется в тот миг, когда твой друг уже влюблен и спешит в кино с девушкой, а ты, еще играешь в карты и с завистью смотришь ему вслед, мечтая о своем времени.
Ухаживания Краснова, Ленка приняла без всяких условий — раз и навсегда, словно моментально сожгла за собой все мосты. Если бы он в тот момент предложил бы ей выйти замуж, она бы не сомневаясь ни секунды, сделала бы это, не смотря на свои шестнадцать лет.
Однажды, отвергнув ухаживания Ферзя, она в ультимативной форме потребовала от него, никогда больше не пересекать ей дорогу. Ферзь был в шоке. Он не привык слышать слово — нет. Какое–то время он прибывал в полной прострации, пока его голова включилась для анализа. Но прошло и трех дней, Фирсанов решил повторить попытку и вернуть Луневу в свое влияние.
Сашка наивно полагал, что Ленка, как и другие девчонки, скучают по беспечной жизни, и она с радостью примет его предложение встречаться с ним. Но он ошибался. Ему даже в голову не могло прийти, что кроме него, кто-то имеет больше шансов на её сердце. Он знал, что это Краснов, поэтому пока не придавал этому значения, считая, что тот не сможет противостоять его силе и напору.
Но все случилось иначе;
В один из апрельских вечеров, после занятий в музыкальной школе, Ленка как всегда возвращалась домой. Школа имени М. И. Глинки, размещалась в верхних этажах дома Ранфта на Пушкинской улице, которая считалась в Смоленске центром города.
Она даже не заметила, как следом за ней кто-то идет. Как только она вошла в проходной двор, она повстречала Фирсанова. Выбрав момент, он догнал ее, и крепко схватил за руку. Ленка почувствовала, что от него пахнет дешевым вином, поэтому можно было ожидать всего.
— Ну, здравствуй крошка….. Твой зайчик тебя дождался, — сказал Ферзь, прижимая к себе хрупкое тело девушки. Лунева не растерялась. Она нырнула ему под руку, увернулась, и с разворота стукнула его по голове картонной папкой, где лежали ноты.
— Еще раз ты ко мне прикоснешься, я тебе амлет сделаю из двух яиц…..
— Что ты меня, — спросил Ферзь накручивая обстановку…..
— Я скажу Краснову, — ответила она.
— И что, Краснов, набьет мне рожу, — спросил он закуривая.
— Ты Санька, дурак! Ты, что не можешь понять, что ты не нравишься мне! Ты никогда, никогда не сможешь мне понравиться, даже если вдруг станешь принцем датским! Ты посмотри на себя, на кого ты похож….. Ты жулик! От тебя воняет вином! Ты одет, как конюх…..
— А что девушки не любят таких как я, — спросил Фирсанов, стараясь насильно обнять Луневу. -Или такие, как Краснов, тебе нравятся больше?
— Краснов! Краснов он совсем другой — он в тысячу раз лучше тебя! Краснов он умный, он красивый и в отличие от тебя, очень надежный и воспитанный! А надежность–это именно то, что нужно девушкам…..
Фирсанов завелся. Он видел лицо Луневой, и думал только об одном-он мечтал поцеловать Ленку в ее пухленькие губки, которые возбуждали его.
Но тот самый миг, когда он второй раз схватил Луневу, появился Краснов. Он явно знал, где ходит Ленка, и всегда шел на встречу чтобы встретить с учебы
— Здрасте, — сказал Краснов, оказавшись за спиной Фирсана. — Руки свои убери Саша.
— Ты чего!? Ты на кого стружку пилишь, — сказал Ферзь, — ты фраер дешевый? Зенки растопырь! Не видишь, мы тут с девушкой общаемся, — сказал Ферзь.– Иди дальше-куда шел или я…..
Ленка как-то изловчилась, и вновь вывернулась из объятий Фирсанова. С разворота она еще раз врезала ему ребром папки по лицу. Удар точно пришелся в нос. Кровь не заставила себя ждать. Она потекла по губам и подбородку. Тот опешил. Он не знал, что делать: толи бросаться в драку, то ли затыкать нос, из которого шла кровь.
— Ты, что Леди, совсем охренела? Ты что шуток не понимаешь, — сказал Фирсан, прикладывая ладонь к носу. — Я же просто так — шутя….
— Шутя Саша, щупай свою бабушку, а от Лены руки убери….. Больше предупреждать не буду….. Я сломаю тебе нос…..
Краснов, достав носовой платок, подал его Фирсанову, чтобы тот остановил кровь.
— Утрись — ухажер, — сказал он спокойно.
Внутри Фирсана взорвался вулкан. Подобного конфуза «король» местной шпаны не мог простить бывшему другу. В детстве они дружили, но сегодня Валерка был для него врагом номер один.
— Ну, что скоро свидимся, — сказал сквозь зубы Ферзь, и сплюнул на землю кровавую слюну.
А уже на следующий день, заслал Сашка к обидчику своих гонцов. Они передали Валерке кусок пачки из–под «Казбека». На клочке картона химическим карандашом было написано время. Это был вызов. Вызов на дуэль.
— Короче Краснов, в Заалтарной, возле монастыря. Завтра в десять утра тебя будет ждать Ферзь. Не придешь ты поц….
— Фирсану, что по рылу не терпится получить?
— Просил передать на словах: Кто одержит верх, тот и будет встречаться с Леди. Смотри не сдрейфь! Мы на Ферзя поставили по рублю. Ха–ха–ха….
— Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела, — сказал Валерка без намека на страх. Я посмотрю, кто кого прихлопнет, — спокойно сказал Краснов. Он брезгливо скомкал кусок картонки, и, ехидно усмехнувшись, бросил его на дорогу.
Бой влюбленных «маралов» должен был состояться вдали от посторонних глаз в развалинах одной из башен смоленской крепостной стены, невдалеке от Авраамиева мужского монастыря. Посмотреть на поединок собралась вся Кронштадтская, Музейная и часть Офицерской слободы.
Там в самом дальнем углу смоленской крепостной стены среди битого кирпича, ржавого железа и обвалившейся штукатурки должен был решиться вопрос — быть или не быть Краснову, ухажером Луневой. Исход этого поединка должен был окончательно поставить точку в споре: кто останется с девчонкой, а кто будет повержен в честной схватке и по закону жанра, уйдет на задний план.
Хулиганистый и шкодливый Ферзь к тому времени поднаторел и набрался опыта в отстаивания своих интересов кулаками. Он был уверен, что во всем районе равных ему в кулачном бою нет, и он, за несколько секунд сможет справиться с любым соперником. Фирсанов видел себя победителем. Ему в голову не могла придти мысль, что в подобном споре решают не кулаки, а тот из–за кого начинаются подобные турниры. А это была Лунева – только она могла выбрать того, кто был мил ее сердцу, и с кем она хотела прожить до глубокой старости в любви и согласии, как когда-то святые Петр и Февронья.
Развалины Заалтарной башни гудели, словно трибуны легендарного Колизея. Все ждали того, что крепкий Ферзь, сможет одержать верх, и набить Краснову морду. Ни кто на Валерку не решался ставить и ломаный грош, но в тот день все произошло, как раз наоборот. Краснов, не имел права быть поверженным. По этой причине собрал все свои силы и умение в единый кулак. Не мог он тогда уступить Фирсану — не мог. Не судьба была ему пасть на «ристалище» подобно влюбленному рыцарю, ведь уроки по боксу и джиу–джитсу, которые он брал втайне от своих друзей, когда–то должны были принести свои плоды.
Рассевшись на камнях, как в партере театра, пацаны в ожидании мордобоя, закурили, и бурно обсуждая предстоящие эпохальные события, дымили самокрутками. Вот–вот на импровизированном ринге должны были сойтись темные и белые силы.
В точно назначенное время — ближе к началу великого поединка, на тропинке возле башни в компании своих верных друзей, появился Краснов. Одет он был, словно на праздник Октябрьской революции: синий бостоновый костюм из военного отреза, сидел на нем, как на дорогом заграничном манекене в городском универмаге «Люкс». Это придавало ему не только уверенность, но и тот шарм, от которого замирали все местные девушки. Его респектабельный вид, настолько поразил пацанов, что они единодушно пришли к мнению: что Краснов драться до первой крови не будет, и пришел сдаться Ферзю без боя. Зрелище предстоящего мордобоя еще не начавшись, уже как им казалось –находилось под страхом срыва.
Явился Ферзь на поединок с другой стороны крепостной стены минутой позже Краснова в компании блатной шпаны, которую он возглавлял. Фирсан вошел в башню–через пролом, который когда–то еще давно был разрушен взрывом французского пороха — в годы похода Наполеона на святую Русь.
Фирсанов, ввиду своего криминально — социального происхождения, похвастать богатством жиганского гардероба не мог. Старый ФЗУшный форменный пиджак, галифе, да залатанная фланелевая рубаха, подпоясанная ремнем, придавала ему вид эдакого, взбунтовавшегося пролетария, угнетенного жирными «котами» капитализма. Из-за голенища хромового сапога торчала рукоятка финки. Фирсанов с рисованным гонором поднялся на груду битого кирпича, и, встал перед Валеркой, словно Дантес перед Пушкиным. Во рту у него торчала папироса, которую он перебрасывал языком из одного уголка в другой.
— Ну что, Валерунчик, ты готов получить по дюнделю? — обратился он к Валерке, стараясь с первой минуты взять инициативу в свои руки. –Или мы сразу перейдем к процедуре примирения –на моих условиях?
Краснов был спокоен, словно сытый удав, лежащий под солнцем.
— Саша, мне, кажется, ты блефуешь? Ты что думаешь, я сегодня смогу отказаться от удовольствия начистить тебе рожу, — спокойно спросил Краснов.
— Кто ты такой — заморыш? В слободе каждый знает — ты Красный — слабак! У тебя против меня, нет никаких шансов! Так что давай поднимай грабли и вали домой.
— Шансов нет только у того, кто в гробу лежит, потому, что он покойник, — сказал спокойно Валерка. Он сняв пиджак, отдал его Синице.
–Кто живой, у того всегда есть шанс…..
Он не спеша закатил рукава рубашки, и приняв боксерскую стойку, сказал:
— Ну что — я готов….
— Не рано ли ты меня хоронишь, — ответил Ферзь, стараясь запустить в своей душе механизм лютой ненависти к бывшему однокласснику и другу.
— Валера, у Фирсана за голенищем финка….. Он же дурак, может и в живот пырнуть, — сказал шепотом Синицын.
— Да, я вижу, — спокойно ответил Краснов.– Это же ни для кого не секрет! Об этом весь Смоленск знает, что Ферзь ходит с заточкой из напильника, потому что боится биться на кулаках.
Соперники начали сходиться. По закону жанра, Ферзь, первый бросился на Краснова. Он хотел ударить его в челюсть, чтобы иметь ошеломляющее преимущество, но Валерка умело парировав удар, ушел в сторону. Увернувшись, от тяжелого кулака Ферзя, он тут же стукнул его левой рукой в печень. Глаза Фирсанова от неожиданной боли, чуть не вывалились из орбит. Он отскочил, схватившись за бок, прошипел:
— Ах ты, сука….
Отдышавшись, Ферзь вновь пошел в атаку. Его желание довести драку до логического конца затмило ему разум. Он начал терять контроль над своими действиями, а удары Краснова попадали точно в цель.
— Что фраер, приемчики знаешь, — спросил Ферзь. –Не помогут тебе твои приемчики. Я сильнее тебя! А против лома — нет приема!
Краснов улыбаясь, сказал:
— Если нет другого лома, –ответил Валерка, –Не буди лихо — пока оно спит тихо! Еще хочешь получить по сопатке?
Серия ударов, которая должна была достичь лица Краснова, вновь, как и в первый раз пролетела мимо. Краснов пригнулся, и мгновенно повернувшись к нему спиной, нанес Ферзю увесистый удар в челюсть с разворота локтем. Такого Сашка не ожидал. Кепка улетела с головы. Фирсан схватившись за лицо, провалился в «темный подвал» нокдауна.
Публика, видя преимущество Краснова, начинала набирать обороты, переходя в дружное скандирование. Ни кто из парней не ожидал от Красного такой прыти. В какой–то миг Сашка пришел в себя. Он вскочил на ноги, и, пошатываясь, пошел на Валерку, словно разгневанный бык.
— Да я тебя….
— Ты никто, — сказал ему Краснов.
— Да, я тебя порву, как «Тузик» тряпку — завопил Ферзь. Распсиховавшись, он выхватив из-за голенища финку и решительно пошел на Краснова, махая впереди себя ножом. –Я же тебя сука, попишу, черт ты бодливый, — завопил он.
— Ну, раз на то пошло, то и мы не лыком шиты, — сказал Валерка.
Он брезгливо посмотрел на Ферзя, и достал из кармана брюк маленький дамский «Браунинг».
— Ох –завопила толпа, –так не по правилам!
Сняв «Браунинг» с предохранителя, он направил ствол в сторону Фирсана. Увидев перед собой вороненый, и совсем не игрушечный пистолет, он оторопел. Впервые в жизни струсил. Нет, не струсил. Он просто опешил от такой неожиданности, когда перед ним показался черный «зрачок» среза ствола. Он даже не успел моргнуть глазом, как два выстрела, сделанные под ноги, охладил его пыл. Осознав, что Краснов вооружен, Фирсан инстинктивно отпрянул назад. В ту секунду он понял, что Валерка на этот раз шутить не будет. Убить не убьет, но калекой сделает на всю жизнь. Молодому жигану стало ясно, что Краснов находится на той грани, за которой кончались детские шалости, и начинались настоящие мужские разборки. В этот момент, когда в него целился ствол, что–то щелкнуло внутри Фирсанова, и мысли вновь ворвалась в его мозги:
— «Стрельнет же гад!»
Наличие «шпалера» придавало Краснову уверенность в своей правоте. Фирсан мгновенно пересмотрел взгляды на жизнь, решил завершить конфликт примирением. Чтобы достойно выйти из сложившейся ситуации, он решил для начала перейти на банальные оскорбления. Ферзь хотел спровоцировать Краснова на ответные действия, но тот стоял на своих позициях. Валерка был непоколебим.
— Ну, и что — шмальнешь?
— Шмальну Саша, — спокойно ответил Валерка.– Прострелю тебе колено, и ты никогда не исполнишь задуманного….
— Ты без «волыны» пустое место! Ты дурилка, меня решил своей бабской «масленкой» напугать? Да не боюсь я тебя. Я Фирсанов! Не хочу, чтобы тебя легавые на кичу замурыжили. Ты там сдохнешь!
— Дурак ты Саша Фирсанов! Нужен ты мне, как собаке второй хвост! Брось заточку, и мы расходимся. Расходимся, как в море корабли!
— А ты зассал? Зассал! Слабо, шмальнуть в Сашу Фирсанова?
Валерка видел по лицу, Ферзя, что тот хочет закончить разборку. Он не хочет терять лицо лидера. Чем больше Ферзь корчил из себя благородного разбойника «Робин Гуда», тем больше была вероятность, что они вновь сойдутся в рукопашной схватке. Скривив рот в нахальной улыбке, Ферзь демонстративно обнажил на клыке фиксу из желтого металла. Пару месяцев назад ему вставил смоленский жиган Ванька «Шерстяной».
— Ты Ферзь, наверное, контуженный! Нужен ты мне, как зайцу подтяжки, — сказал Краснов. Он поставил «Браунинг» на предохранитель, и сунул его в задний карман брюк. — Дурилка ты Саша, — ты так и не понял, что детские шуточки остались уже в прошлом. Ты вымахал, как лось, а мозгами остался на уровне малолетки….. Неужели ты думаешь, что одержав надо мной победу, ты сможешь овладеть и Ленкой? Да не в жизнь! Она быстрее в Днепр с моста бросится, чем с тобой будет. Подохнешь ты Саша где-нибудь в лагере на лесоповале!
— Это мое дело, где подыхать….. Не твоя забота, — сказал Фирсан, и, достав папиросу, прикурил.
— Я больше тебя предупреждать не буду….. Запомни на всю жизнь — будешь к Луневой приставать, я тебя привалю, как борова! Забудь ее, и иди своей дорогой! Нам все равно с тобой не по пути, — сказал Краснов, надевая пиджак.
Фирсан понял — он проиграл. Сделав несколько затяжек, он неудовлетворенно, поглядел на свою самопальную и неказистую финку, которую он так долго затачивал на наждаке, и, ухмыльнувшись, со всей силы зашвырнул ее куда–то далеко в руины.
— Хорошо! Считай, что сегодня была твоя правда! Только не думай Красный, что Саша Фирсанов сдрейфил, и повелся на твой тухлый базар. Нет! Я тебя не боюсь! Я думаю, что еще придет время, я мы встретимся один на один — без свидетелей! Вот тогда я покажу тебе….
— Твои слова Шурик, да богу в уши, — сказал спокойно Валерка. –Всегда буду рад выбить тебе фиксу…..
Тут до Краснова дошло — Ферзь отступил. Отступил, не потому, что испугался выяснять отношения. Он просто почувствовал, что сегодня Валерка был прав, и вся слобода поддерживала именно его. Саша знал, что Лунева любит Краснова и никогда не сможет принять его ухаживаний. А это означает только одно — они никогда не будут вместе. Это был изначально провальный проект, ради которого, он не желал рисковать своей жизнью.
— Подумаешь Ленка! Тоже мне фифа! Да, если мне надо будет, я себе столько Ленок найду…..
— Найди, сколько хочешь! Только отстань от Леди, — сказал решительно Краснов.
С этого дня судьбы Валерки Краснова и Саши Фирсанова окончательно разошлись, словно были они не из одного двора, а корабли разных стран на просторах океана.
Местная шпана, наблюдавшая за поединком, так ничего и не поняла. Разговор лидеров дворовых группировок, не имел никакого продолжения, и это начинало раздражать любителей поглазеть на рукопашную схватку.
— Фирсан, ну так что, будете сопли жевать, — крикнул кто–то из парней.– Вломи ему по «пилораме», чтобы юшки кровавой наглотался.–«Вломи, вломи, вломи», — закричали пацаны, подхватив призыв к активным действиям.
Эти слова, на мгновение зацепили Ферзя. Он, прищурив подобно хищнику глаза, вдруг неожиданно сказал:
— Видал Краснов, а народ твоей крови хочет. Может, продолжим? Я без финки, — ты без «шпалера»….. Один на один!
— Тебе это надо? Нет, у меня желания с тобой тут на публику бодаться!
Пока соперники разбирались между собой в споре, на выстрелы, которые пару минут назад прозвучавшие в руинах, уже поспешал местный участковый. Ему и было суждено поставить окончательную точку в этом споре.
Местный легавый дядя Жора, как звали пацаны участкового уполномоченного, был из рабоче-крестьянских органов милиции. Услышав выстрелы, он сообразил, что кто-то из пацанов, балуется в развалинах найденным оружием, или стреляет из «поджига», сделанного из трубки насоса. На всякий случай он вытащил «Наган», и хотел было скрытно подойти к месту «ристалища», но зоркий глаз Семена Хвоща, заметил через пролом, мелькающую белую фуражку милиционера. В тот же миг пронзительный свист, прозвучал над головой дяди Жоры, и многогранным эхом отразился о крепостной стены.
— Атас! Пацаны, легавые!!!
Вся компания в мгновение ока вспорхнула со своих мест, словно воробьи с проводов. Тайными партизанским тропами, пацаны покинули место драки. Они мгновенно разбежались врассыпную по руинам, словно здесь никого и не было. Только Валерка Краснов да Сашка Фирсанов, остались стоять на месте напротив друг друга, стараясь показать свое я. Они молчали.
Дядя Жора, с револьвером в руках ворвался в башню.
— Что засранцы, попались!? Я вам, бляха медная, сейчас покажу, как из «наганов» палить! — сказал он, и подошел к Фирсанову.– Ну-ка ежики курчавые, выворачивайте карманы!
— А на балалайке тебе не сыграть, — спросил Ферзь, перекидывая папиросу из одного уголка рта в другой. –А то давай, мы сейчас с Красновым тебе камаринскую сбацаем, а ты легавый, станцуешь по этому говнищу…..
— Форточку прикрой уркаган доморощенный, — сказал участковый. –Руки в гору!
Фирсанов поник, кочевряжась и как-то нехотя он поднял руки вверх. Дядя Жора уткнув револьвер в живот Фирсану, ощупал его и убедившись, что у того ничего нет, подошел к Краснову.
— Ну, а ты, что стоишь бедолага? Тебя Краснов, это тоже касается! Руки в гору, — приказал он, и Валерка без особого желания поднял руки.
Еще за мгновение до прихода милиционера Валерка сбросил пистолет на землю и ногой накрыл его кирпичом. «Браунинг» был маленький, и его легко было спрятать.
— Странно, — сказал участковый. — А кто тогда здесь стрелял?
— Кто стрелял, того уже дядя Жора, тю–тю — нет, испарился.– Твой белый мусорской френч шпана за версту увидела и сразу смылась.
— А вы что тут тогда делаете, — спросил милиционер, пряча «Наган» в кобуру.
— Мы дядя Жора, анекдоты друг другу рассказываем, — ответил Ферзь.– Про зайца, который заболел триппером и поэтому решил лечить глаза.
— Ты Фирсанов, пургу не гони – зайцы триппером не болеют! Ты думаешь, я не знаю, что у тебя с Красновым тут была стрелка забита. Мне доложили добровольные помощники советской милиции….. И не анекдоты вы здесь друг дружке рассказываете, а решили выяснить отношения, кто из вас будет встречаться с пианисточкой Луневой.
— А кто это такая, — спросил Фирсанов, делая удивленную физиономию.
— А это Саша, та красивая девушка, которую ты, каждый вечер подкарауливал под музыкальной школой, пока тебе Краснов дорогу не перешел.
— Кто я, – переспросил Фирсанов.– Перекрестись, легавый! С ней —Краснов и гулял, а я причем? Вся Офицерская слобода этом знает, что это девушка Краснова.
Дядя Жора снял фуражку, и, вытерев со лба пот, сказал скрипучим голосом:
— Так, засранцы, считайте, что вам сегодня крупно повезло! Дядя Жора сегодня добрый до полного безобразия! В следующий раз Фирсанов, и тебя Краснов, я мошонки ваши выверну наизнанку! Вы у меня давно на карандаше! Если я найду у вас хотя бы один патрон, то я обоих посажу за бандитизм, — сказал участковый.
— Не положено! Нам еще восемнадцати нет, — ответил Краснов. –Да и статья дядя Жора, нам эта совсем не подходит…..
— Грамотный, что ли Краснов? Пусть тебе будет известно, но по уголовному кодексу Р. С. Ф.С.Р. от 1926 года по статье 182 — изготовление, покупка, сбыт и хранение огнестрельного оружия без разрешения, наказывается судом социальной защиты сроком до шести месяцев. А по указу нашего вождя товарища Сталина, от апреля этого года, я имею право по достижении шестнадцати лет, произвести арест: тебя Фирсанов, и тебя товарищ Краснов….. Понятно вам ежики курчавые?
— Понятно, — сказал Валерка, опустив глаза.
— Я Краснов, не посмотрю, что твой разлюбезный папаша, служит военпредом на нашем авиамоторном. Это пусть народ его шишкой считает, но мне — плевать! Лет десять на лесоповале, я вам обоим гарантирую! Вот тогда и посмотрим, какие вы запоете песенки.
В эту минуту противостояния, глядя друг другу в глаза, пацаны вдруг поняли, что время разборок закончилось. Участковый дядя Жора стал именно той силой, которая мгновенно нейтрализовала их бушующую ярость и даже вернула в их головы помутившийся от любви разум.
— А ну, ежики курчавые, пожали друг другу руки, — сказал участковый.
Краснов без всякой злобы подошел к Фирсанову, и, глядя в глаза сопернику, пожал ему руку. Ферзь оторопел. Только, что заклятый враг Краснов, который десять минут назад хотел в него шмальнуть из «шпалера», пошел на мировую. Это для него был настоящий шок.
— Вот так вот – не хватало мне на участке разборок, — сказал дядя Жора.– А теперь брысь отсюда по домам. И чтобы я вас больше вместе не видел…..





ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
МЯЧ

Весенний Смоленск, утопал в свежей зелени городских деревьев, которые буйством изумрудной поросли, украсили улицы, переулки, городские парки и сады. Купола Успенского собора, и других церквей, величественно высились над городом, и вся эта атмосфера придавала душе праздничное настроение. Благоухание цветущей черемухи наполнило воздух неповторимым ароматом, который будоражил внутренние струны, и настраивал девичьи сердца на волну предвкушения любви.
Только пацанам не было никакого дела до цветущей сирени и черемухи. Предстоящие каникулы уже вошли в их жизнь, сменив учебники, на футбольные мячи, удочки и велосипеды. Собравшись, на пустыре они с утра до самого вечера гоняли в футбол, поднимая ногами клубы рыжей пыли. Тяжелый мяч без камеры, пошитый из плотного брезента и туго набитый тряпками, летал из одной стороны в другую, гулко хлопая под ударами ног юных футболистов.
Каждое утро к кирпичному дому на улице Крондштадская, где жил Валерка Краснов, подъезжала казенная «Эмка». Шофер подавал сигнал, возвещая о своем прибытии, и жители дома как по команде появлялись в окнах, реагируя на сигнал. Отец Валерки — высокий стройный майор в летной форме, служил на авиационном заводе представителем военного управления ВВС РККА. Каждое утро он, спускаясь к машине и пред тем как сесть, махал рукой всем жителям дома, словно товарищ Сталин, с трибуны мавзолея. Жители дома смотрели из открытых настежь окон, улыбались майору Краснову, и исчезали внутри квартир, продолжая утреннюю трапезу. Валерка, упершись локтями в подоконник, до последнего смотрел на отца, садившегося в машину, и где-то в душе, гордился тем, что его родной батька такой большой начальник. В эти минуты, словно в каком-то трансе, он погружался в наивные юношеские мечты, представляя себя бравым военным летчиком с личным автомобилем. Картинка предстоящей жизни, рисовалась в его воспаленных фантазиях, и он уже видел как красавица Леночка Лунева, идет с ним в свадебном платье под венец.
После того, как машина увозила отца на службу, Краснов, надышавшись свежего воздуха, уже с новыми силами возвращался к изучению исторических баталий, с головой погружаясь в мир истории развития авиации. Он из кожи лез вон, стараясь вложить в голову, как можно больше знаний. Мечта стать военным ежеминутно и даже ежесекундно сверлила ему мозг, заставляя, через силу, преодолевать самого себя. Он четко определил свою цель и ради этого был готов заниматься день и ночь. Поступление в школу военных летчиков, вот что он видел уже в следующим году. Небо, про которое ему рассказывал отец, с ранних лет манило его с невиданной силой. С ранних лет, Валерка взобравшись на крепостную стену, ложился на нагретый солнцем кирпич и часами с упоением смотрел в голубую бесконечную даль небосвода, представляя себя летящей по воздуху птицей. Он, каждый раз, закрывая глаза, отрывался от земли, и представлял, как возносится туда, где по его ощущениям он был должен обрести чувство свободы от земного притяжения.
А раз в неделю, гонимый призывом ЦК ВКПБ — «Комсомолец на самолет», комсомолец Краснов ходил в аэроклуб, и уже там, на практике осваивал и шлифовал науку преодоления гравитации Допотопный фанерный планер У-2 стал для него первым самолетом, который покорился его рукам и железной воле.
А по прошествии шести месяцев изучения теории, он впервые, отцепившись от «буксировщика», уже самостоятельно парил в воздухе на планере, испытывая немыслимую радость, которая снисходила в его душу откуда–то из вне, из космоса.
Однажды, оторвавшись от земли, и ощутив это волшебное и прекрасное чувство, Краснов настолько влюбился в это бирюзовое небо, что порой ему казалось, что никогда больше он не сможет прожить без крыльев, которые уносили его навстречу его юношеской мечте.
А пока Валерка парил в восходящих потоках воздуха, Лунева, как бы отходила в такие минуты на задний план. Но раз от разу он все равно вспоминал о ней, мечтая, что когда-нибудь придет момент и он сможет показать ей, как выглядит родная земля с высоты полета птицы. Любовь к небу и любовь к Леночки Луневой настолько окрыляли его, что он не чувствовал под собой опоры. Все эти невиданные чувства были сконцентрированы в его душе, и направлены только на овладение искусством управления летательным аппаратом, который плавно скользил по небу, рассекая воздух широкими крыльями. Валерка самозабвенно, задерживая дыханье щенячьего восторга, смотрел на город с высоты, и не верил — не верил самому себе, что его мечта уже в этот самый миг трансформируется в реальность. Каждый раз, пролетая невдалеке от города, среди тысяч домов он безошибочно находил тот дом, где жила самая красивая и самая желанная.
— Эй, Красный — ты дома!? — прокричал с улицы Сашка Синицын. Он держал в руке рваный брезентовый мяч и смотрел в окно, глазами наполненными надеждой. Валерка, отодвинув белоснежную тюлевую штору, выглянул на улицу, и, увидев, компанию юных футболистов, спросил:
— Что надо!?
— Слушай Валерон, ты только особо не нервничай, но мы опять порвали «пузырь»! Помоги! Ведь у тебя знакомый сапожник. Попроси его — пусть он зашьет его капроновыми нитками, чтобы он не рвался.
— А я что вам, неотложная помощь!? — отвечал Валерка. — Вы парни, за эту неделю четвертый раз рвете мяч. А я вам должен его ремонтировать…..
— Да ведь только ты, можешь уговорить дядю Моню….. Мы ему надоели, а тебе он пока еще верит! — кричал Синица. — У нас денег нет! Но мы обязательно заплатим — это, же копейки!
Валерка, бросив дела, закрывал учебник немецкого языка и спустился во двор, где его ждала родная ватага ребят.
— Ура! — орали пацаны, прыгая от радости. В карманах Краснова почти всегда звенела монета, и они знали, что Валерка никогда ради общего дела не зажилит и гривенника.
— Ладно, пошли, — сказал Краснов, и направлялся в сторону улицы Ленина.
Подхватив рваный мяч с торчащими из него тряпками, дружная компания юных футболистов, шла следом за ним, держа дистанцию. Там среди домов смоленской элиты в полуподвальном помещении, находилась сапожная мастерская старого еврея Мони Блюма.
Дяде Моне было уже много лет. Седая козлиная бородка была единственным украшением на его лице. По привычке, он постоянно ходил по своей мастерской, держа в зубах три кленовых гвоздя, которыми он подбивал кожаные подошвы дорогих нэпмановских ботинок. Эти деревянные гвоздики разбухали, и как бы срастались с воловьей кожей, намертво держа спиртовую подошву. Горожанам нравилась аккуратная работа Мони, от того, у него всегда было достаточно клиентов из респектабельных горожан, чиновников высокого ранга, партийных бонз, до руководства НКВД.
— О, Валерочка, пожаловал, собственной пэрсоной! — говорил дядя Моня, поднимаясь со своего рабочего стула, который для удобства, был оббит кожаными лентами.
В его мастерской пахло резиновым клеем и свежевыделанной кожей, а его рабочий халат был весь измазан клеем, к которому случайно прилипли кусочки резины.
— Ви, — говорил он, — снова порвали свой «пузырик»? Видимо невиданные баталии бушуют на вашем дворовом стадионе, раз вы так часто рвете мои американские капроновые нитки, — спрашивал он, глядя на рваный мяч, через круглые очки, опущенные на кончик носа.
— Дядя Моня, заштопайте, пожалуйста! А то эти футболеры, будь они не ладны - от меня не отстанут, — говорил Краснов. — А деньги я занесу вам, на днях, как только батька получит зарплату. Он мне каждый раз дает. К сожалению, сегодня, в моих карманах финансы, поют романсы.
Моня очень хорошо знал Валерку Краснова и всю его семью, поэтому верил ему, как своему сыну Давиду. Валерка никогда не подводил сапожника, и всегда вовремя возвращал то, что обычно был должен за ремонт потертых ботинок или мяча.
Моня брал мяч, аккуратно засовывал в него тряпки, и с виртуозной ловкостью при помощи дратвы и шила, очередной раз зашивал мяч, придавая ему первозданную прочность. В эти минуты подобного таинства, пацаны, завороженные работой мастера, замирали, и, словно под гипнозом, наблюдали за каждым движением старого и мудрого сапожника.
— Держите, Валерочка, ваш «пузырь»! Я думаю, он вам еще немного послужит! Я вам советую купить себе кожаный мяч с надувной каморой, вот тогда бы вам, не пришлось бы тратить деньги на ремонт этого барахла. Сегодня у Мони Блюма великолепное настроение. Я хочу вам Валерочка, сделать подарок. Старый еврей Моня Блюм хочет на долгие годы оставить свой вклад в развитие Советского спорта в городе Смоленске. Поэтому я не буду брать с вас деньги. Может, вы станете знаменитыми футболистами, которыми будет гордиться не только наш город, но и вся советская страна…..
— Дядя Моня, спасибо, — хором закричали пацаны. С криком ура они вновь бежали на поляну, чтобы к вечеру, вновь порвать то, что удалось исправить сапожнику.
На какое-то мгновение, Краснов оставался с дядей Моней наедине. Блюм, видя в нем родственную душу, предлагал выпить крепкого чая, чтобы немного побеседовать.
— Вы Валерочка, не спешите, — спросил он, чтобы поделиться тем, что наболело на его сердце.
— Нет, вроде бы….. Мне последний год осталось учиться. Не хотелось, бы терять свою форму. У меня дядя Моня, есть желание поступить в военное училище. Хочу быть как отец военным летчиком. У нашего аэроклуба заключен договор с одесской школой военных летчиков имени Осипенко. Если повезет, то меня зачислят без экзаменов.
— Это очень хорошо, — говорил Моня, поправляя на носу очки. — А если война и вам придется воевать.
— Нет, не боюсь! Если завтра война, если враг нападет….. Если темная сила нагрянет…. Как один человек, весь советский народ, за любимую родину встанет, — пропел куплет Краснов, растягивая рот в улыбке.
— Ну-ну, — кивая головой, говорил Блюм. — Конечно, не приведи господь, но очень хочется посмотреть, как вы потом будете петь.
— Товарищ Сталин говорит нам, что мы будем воевать малой кровью и на стороне противника. А я дядя Моня, ему верю. Поэтому хожу в аэроклуб! Я между прочим уже на планере научился летать. И значок у меня есть «Ворошиловский стрелок». Вот так, вот! — похвастался Краснов не скрывая своего оптимизма.
— А вы товарищ, сами хоть верите в эти сказки? Несомненно, товарищ Сталин прав, но немцы я вам скажу тоже не промах. Они накопили горы всякого оружия. Они уже захватили Польшу. Всех евреев они согнали в какие-то страшные гетто в Варшаве….. Они разорили в Германии все еврейские магазины и теперь преследуют нас на каждом шагу по всему миру. А теперь….. Теперь я знаю, точно, они пойдут на Советский Союз войной, и точно так же будут наводить тут свои порядки.
— Я дядя Моня, так не думаю, — сказал Краснов с верой в светлое будущее, — у нас с немцами договор о ненападении. Сам товарищ Молотов подписал его в прошлом году с министром Риббентропом.
— Я это знаю, Валерочка! Но поверьте мне, старому еврею Моне Блюму, война будет! Вот только когда? В этом году, через год или десять, но она будет. И помяните мое слово, Гитлер всех утопит в крови! Вы еще не один раз вспомните наш с вами разговор.
В тот момент Краснов был уверен, что это просто опасения старого человека, изжившего ум в борьбе за выживание, в условиях развитого социализма. В его голове никак не укладывалось то, что сказал Моня.
Молотов, Риббентроп, пакт о ненападении — все эти слова крутились в голове, создавая иллюзию непорочности договорных обязательств. Разве мог какой-то там Гитлер напасть на Советский Союз. Связи между государствами набирали обороты дружбы и взаимного сотрудничества, думал Краснов, изучая в первоисточниках об отношениях СССР и Германии. Да и отец был спокоен, и верил в то, что немцы не дураки лезть на страну с таким экономическим потенциалом. Он постоянно рассказывал, что неоднократно на завод приезжали немецкие специалисты и даже немецкие офицеры из Люфтваффе. Они с любопытством знакомились с технологией и новейшими образцами советских военных самолетов, создаваемых на отцовском заводе. Принимали участие в учениях, и даже на дружеских встречах, играли в футбол. Нет, войны не должно было быть! К такому мнению пришел Краснов и не спеша направился в сторону дома.

ГЛАВА ПЯТАЯ
ПОДАРОК ОТ ФЮРЕРА


Время неумолимо отсчитывало минуты и секунды, приближая Краснова к судьбоносному моменту. В один из вечеров начала июня, когда Валерка собирался на свидание с Леной, отец как–то обыденно спросил:
— Сынок, чем ты завтра планируешь заниматься?
— Пацаны на Днепр на рыбалку звали, — ответил Валерка, «насторожив уши».
— А, что у тебя с немецким языком, — поинтересовался отец, заглядывая сыну в глаза.
— За четверть твердая пятерка, а за год будет известно через неделю, — ответил Валерка. — А что….
— К нам завтра, по договоренности с наркоматом обороны на завод прибывала партия экскурсантов из Германии. Летчики люфтваффе из эскадрильи «Кондор»….. У тебя есть шанс на практике проверить свои знания. Будет экскурсия по заводу. Дружеский футбольный матч, концерт и торжественный ужин посвященный советско-германской дружбе.
— А как…. Они же батя, в Испании…. Герника, Мадрид….
— Не задавай сынок, глупых вопросов. Наше дело принять, показать, обыграть и накормить. Мы сторона принимающая, и абсолютно индифферентная к политическим качелям наркомата иностранных дел.
— Я, наверное, поеду с тобой. Хочу опробовать свои знания, — сказал Валерка.
— Ну, тогда будь готов, — сказал отец. — Как пионер Вася….
— Всегда готов, — радостно ответил Валерка, и хлопнув дверью, скрылся из вида.
— Куда это он полетел, — спросил отец, отложив в сторону журнал.
— Куда — куда, ясно куда в «Синагогу»! В кино с Леночкой. Весь вечер собирался, — ответила мать.
«Синагогой» смоляне называли кинотеатр под странным названием «пятнадцатый», который находился в центе города на улице «Пролетарская». Позже она была переименована в «Коммунистическую».
Весь вечер Валерка был сам не свой. Даже Лунева заметила, что его мозги заняты чем — то таким, что встало камнем преткновения на их свидании.
— Краснов ты пугаешь меня, ты что болен, — спросила Лена, видя озабоченность своего ухажера.
— Все нормально! Я думаю, — ответил Валерка.
— Так нельзя думать. Весь вечер — ходишь и думаешь, ходишь и думаешь. В кино сидишь — думаешь. Если бы ты про меня думал, я бы тебя поняла. А я вижу, что ты думаешь, черт знает про что, — спросила раздраженно Лунева. — Ты Краснов, какой-то сегодня холодный. Я, наверное, домой пойду.
— Я тебе завтра все расскажу, — сказал Валерка. — Отец меня пригласил завтра на завод….. Там какая — то иностранная делегация приезжает. Он хотел, чтобы я попробовал свои знания немецкого языка, — сказал Краснов, держа Ленку за руку.
— Ну, и иди к своим немцам, — обиженно сказала Лунева и вырвавшись из объятий друга направилась в сторону своего дома.
— Лена, ты куда….
— Домой, — ответила Лунева.
— А я?
— А ты иди домой, и пиши своим немцам приветственную речь. А я уж как-нибудь обойдусь без тебя….
Ленка ушла. Краснов несколько минут стоял в ступоре напротив ее дома, и смотрел в окно. Он понимал, что Лунева обиделась, и теперь ему придется на следующем свидании объясняться перед своей подругой, почему весь вечер пошел насмарку.
Не смотря на то что Валерка вернулся домой за полночь, в шесть часов утра он как всегда вскочил с кровати, и натянув на себя трико, теннисные туфли, выскочил на улицу. Каждое утро для поддержания физической формы он совершал небольшие пробежки, которые длились сорок минут. За это время он успевал пробежать около шести километров. Вернувшись, домой, Валерка мылся холодной водой, и только после этого завтракал.
— Ну, так ты готов ехать, — спросил отец, — или пойдешь на рыбалку….
— Я батя, вчера из-за этих немцев с Ленкой поссорился….. Весь вечер думал, что мне сказать такое, чтобы они не рассмеялись от моего немецкого…..
— Не переживай сынок, — сказала мать, и поставила перед Валеркой тарелку с яичницей, — у тебя ведь еще целый год. Наймем репетитора, и будешь, как огурчик.
— Gürkchen, — сказал Валерка по-немецки.
— Что….
— Gürkchen, это по-немецки огурчик.
Мать улыбнулась, и, положив руки на плечи сына, поцеловала в щеку.
— Ну, сынуля, коли ты знаешь, как по-немецки звучит слово огурец, значит, ты вполне можешь считать, что ты знаешь язык на уровне дипломата, — сказал отец и засмеялся.
Служебная «Эмка» въехала на территорию завода за пять минут до начала рабочей смены. До встречи гостей с заводской футбольной командой было около часа.
— Пошли я тебе покажу завод, — сказал отец, и повел сына по цехам.
Краснову младшему казалось, что время тянется, словно оно сделано из авиационной резины, с помощью которой в небо запускают планер, но станки, рабочие и цеха с продукцией уводили его от томительного чувства ожидания.
В какой-то момент в кабинете военпреда зазвонил телефон. Майор Краснов поднял трубку.
— Майор Краснов на проводе, — сказал он.
В телефоне послышались звуки. Сообщили, что делегация люфтваффе прибыла и находится на проходной завода.
— Все было тридцать три раза обговорено и согласовано. Да, да, немцы приехали играть в футбол с заводской командой. Наркомат оборонной промышленности дал добро. Да кто их пустит шататься по цехам, — сказал военпред и положил трубку. Отец закурил и глубоко затянувшись, сказал:
— Немцев они испугались! Кто несет ответственность? Какая ответственность, если вопрос решался в Москве, — сказал отец. — Так, подъем! Немцы прикатили….. Пошли сынок….. Директор Алексей Иванович Шахурин с парткомом уже на проходной с караваем их встречают, будь они эти фрицы не ладны.
В десять часов Заводские ворота со скрипом открылись, и на территорию режимного предприятия, испуская клубы бензинового выхлопа, въехал заводской автобус с группой немецких летчиков. Немцы, не скрывая интереса, смотрели в окна, улыбались и приветственно махали руками.
Час назад немецкий транспортный «Юнкерс» Ю–52 приземлился на аэродроме «Смоленск северный». Завод использовал этот аэродром для своих производственных нужд и по этой причине мог свободно принимать транспортные самолеты.
Сгорая от любопытства Валерка, подошел к группе встречающих. Он встал рядом с отцом, чтобы лучше рассмотреть летчиков знаменитого легиона «Кондор». Холеные хозяева Европы, вальяжно покидали автобус, и строились в шеренгу, перед руководством завода, держа в руках вымпелы с нацистской свастикой. Как подобает русским традициям, директор завода Шахурин, парторг завода и военный представитель встречали гостей хлебом и солью.
Запах дорогого одеколона вперемешку с дымом сигар, ударил в нос. Это было непривычно для советских людей, и именно этот факт больше всего засел в голове Валерки.
— Гутен таг, — сказал Валеркин отец и подал команду заводскому оркестру, который ко дню прибытия немцев разучил один из торжественных немецких маршей. Немцы улыбались, протягивали руки, для рукопожатий, и как–то неестественно позировали немецкому фотографу, который суетился перед гостями. Он щелкал фотоаппаратом и что–то говорил про русско-немецкую дружбу и показывал большой палец.
— Гер офицерен, ахтунг! Вы находитесь на территории тридцать пятого смоленского авиамоторного завода. Здесь мы производим моторы для наших истребителей И–16 и МИГ–3, а также для нового штурмового самолета, — сказал директор, не уточняя подробностей. Прошу вас, пройти в заводской клуб. Там состоится торжественная часть нашей дружественной встречи.
Немецкие летчики, по гражданской войне в Испании, были уже знакомы с советским самолетами, которых называли «Крыса», поэтому понимали, о чем идет речь. После того, как в авиационном парке Люфтваффе появился «Мессершмитт БФ–109», советские самолеты стали уступать инновационным технологическим самолетам немецкого производства. Летая в составе легиона «Кондор», они в бою опробовали «Ишаки» на убойность, и хорошо знали, как красиво горит «русфанер», если ее в упор расстреливать из пулеметов.
Молодой немец в звании фельдфебеля, фотографировавший немецкую футбольную команду, старался выбрать такой ракурс, чтобы зафиксировать заводские корпуса. Но суровые лица советских сотрудников НКГБ появлялись перед объективом в тот момент, когда немец нажимал на кнопку.
Валерий почувствовал, что пришел его звездный час, и он, подобравшись ближе к фотографу, он на сравнительно хорошем немецком сказал:
— Камрад, я рекомендую вам, не фотографировать заводские здания.
Немец удивился.
— Почему?
— Потому, что это секретная информация, — ответил Валерий.
— Валера, еще скажи этому немцу, что фотографировать завод, цеха и продукцию запрещено, это является государственной тайной. Если он будет продолжать, то эти парни из НКГБ отберут у него фотоаппарат и засветят пленку, — сказал отец.
Валерка кивнул головой в знак согласия, и продумав предложение, выдал на немецком то, что просил отец.
— О, ты юнге, неплохо говоришь по-немецки, — сказал фельдфебель. Я прекрасно понимаю, что это секретно. Не волнуйся, передай своим господам большевикам, что я больше не буду.
— Меня Валерий звать, — сказал Краснов.
— А меня– Франц–Йозеф Нойман, — представился немец на чистом русском, вызвав удивление. Он, козырнув Краснову, словно юнкер, щелкнул каблуками хромовых сапог.
— А я майор РККА Краснов Леонид Петрович, — сказал отец подойдя со спины фотографа. — А это, мой сын Валерий, ответил он немцу.
Валерий подал свою руку, и фельдфебель, сняв перчатку, пожал ее. Он похлопал Валерку по плечу:
— У тебя неплохой немецкий…..
— А у вас неплохой русский, — ответил Валерка.
— Я русский….. Русский по матери….. Вернее, в моих жилах течет славянская кровь. Моя мать когда–то после вашей революции вышла замуж, за немецкого инженера Ноймана, и уехала с ним в Германию, оставив страну советов.
— Признаюсь честно, я рад нашему знакомству, господин фельдфебель, –сказал Валерка по-немецки. –Моей задачей была проверка моих знаний.
— Превосходно, –сказал летчик. –Можешь не переживать, у тебя, очень хороший немецкий. Если ты когда-нибудь будешь в Германии, ты вполне сможешь общаться. Мне кажется, что у тебя берлинский акцент….
— У меня есть хороший учитель, — ответил Валерий. — Я хочу, тоже быть военным летчиком. Я обязательно, буду летчиком Франц….
— Это очень похвально! Мужчина должен быть настоящим воином! — сказал фельдфебель, и вновь одобрительно похлопал Валерия по плечу. Франц-Йозеф достал из кармана две сигары в алюминиевых футлярах, которые в Советской России были в диковинку, и подал отцу. Другую, он хотел закурить сам, но крепкая рука майора Краснова остановила его.
— Господин фельдфебель, вы извините, но на территории нашего завода курить тоже запрещено. — У нас для этого есть специальные места.
— О, я, я! Я понимаю — хорошо! У меня дурная привычка курить, — сказал он, держа во рту сигару.
Валерка, почувствовав кураж, словно собачонка неотступно бегал за немцами сзади. Он ловил каждое слово. Каждую интонацию. Переварив ее в своей голове, он складывал эти знания на невидимые полочки своей памяти.
По немцам было видно, что чувствуют они себя вполне уверенно, и даже где–то нагловато. Летная форма, галифе, зеркальные хромовые сапоги завораживали своей безупречностью и каким–то военным немецким шармом.
Выступая в заводском клубе перед рабочими и летным составом испытательной эскадрильи, Франц-Йозеф Нойман, расстегнув китель, который украшал «Железный крест», рассказывал, как еще совсем недавно в бою с Бельгийскими летчиками, он за один вылет одержал сразу две победы. Вот за этот подвиг он и получил свой первый крест, которым очень гордится.
Тогда еще никто в СССР не мог предположить, что уже через год отношение к немцам изменится до–наоборот. Все эти нацистские побрякушки, вся эта безупречная форма будет олицетворением настоящего зла и всеобщей народной ненависти. Даже молодой фельдфебель Франц-Йозеф Нойман, ставший для Валерки Краснова объектом восхищения, в одно мгновение превратится из героя в матерого преступника и заклятого врага.
Но это еще только будет, а пока немцы и русские играли в футбол, пили пиво, закусывая их сибирскими пельменями. Ничего не предвещало осложнения обстановки между двумя великими народами. Но уже через двенадцать месяцев они будут смотреть друг на друга через прицелы пушек и пулеметов.
В плане встречи футбольный матч, немецкой военной делегации, был самым зрелищным и самым интересным. Немцы, облачившись в бутсы, черные трусы и красные майки с нацистским орлом на груди, выглядели впечатляюще на фоне черных трусов, голубых футболок с золотым пропеллером на груди. По уровню игры и индивидуальному мастерству, смоленские заводчане ничуть не уступали немцам, а в некоторых моментах даже имели приемлемое преимущество. Два тайма на поле шла азартная и в тоже время технически интересная игра. Команда смоленского завода все же вырвала победу со счетом 2–1. Заводчане на последней минуте забили с пенальти победный гол.
После окончания матча, каждый немецкий летчик получил заводской вымпел, а немцы подарили заводчанам красные флажки с черным и ненавистным пауком гитлеровской свастики.
— А это тебе мой юный друг, — сказал Франц–Йозеф Нойман.– На, держи! Это тебе подарок от нашего фюрера….. Немец улыбнулся и бросил Валерке кожаный мяч.
— Огромное спасибо! — ответил по–немецки Краснов.
В эту секунду сердце паренька забилось в каком-то радостном ритме. Словно масляный насос оно погнало кровь по венам, которая отдавала в висках монотонными ударами метронома.
Мяч был кожаный. Его лакированные бока даже после такой напряженной игры ничуть не утратили своего первозданного зеркального блеска, и сияли глянцем. Этот подарок был, как никогда, кстати. Несмотря на его немецкое происхождение, он открывал перед друзьями перспективы большого и настоящего футбола.
По окончании дружеской встречи заводской фотограф, собрав немецкую военную делегацию, запечатлел участников дружественной встречи на долгую память.
Разве мог тогда Валерка подумать, фотографируясь с немецкими асами, что совсем скоро, каждый из них превратится в личного врага. Разве мог он тогда подумать, что простой русский паренек из Смоленска, будет наводить на этих господ настоящий ужас. Разве мог он тогда представить, что судьба военного летчика вновь сведет его с кавалером рыцарского креста лейтенантом Нойманом, и он лицом к лицу встретится с ним уже не на футбольном поле, а в пылающем небе Родины.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
РАЗБОРКИ

На следующий день, после того, как немцы улетели обратно в Германию, Валерка пришел на поляну, где как всегда бушевали футбольные баталии. Ребят не было. Спрятав «пузырь» в тряпочную сумку, он развалился на длинном бревне, которое лежало рядом с поляной еще с каких–то древних времен. Весь его ствол давно был изъеден короедом, а голая и почерневшая от времени древесина была отшлифована до зеркального блеска ребячьими задницами, которые целыми днями восседала на нем, словно на трибуне стадиона.
— О, глянь пацаны, а Красный на «трибуне» развалился….. Наверно, загорает? — сказал Синица, первым увидев друга.
Валерка лежал неподвижно, скрестив ноги. Его кепка была натянута козырьком на глаза, и он делал вид, что дремлет.
— Эй, Красный, проснись, нас обокрали! — крикнул Синица, и вся компания заржала, реагируя на его острые шуточки.
— Что ржете!? Дайте мне спокойно полежать, — ответил Валерка, сдерживая себя от желания показать новый мяч.
— Ты с нами будешь «пузырь» гонять!? — спросил Синица, присаживаясь рядом.– У нас, как раз одного человека не хватает!
— Это тот «пузырь», который старыми фуфайками набит? — спросил Краснов, не поднимаясь с полированного ствола дерева.
— А у тебя, что лучше имеется? — спросил Синица, закуривая.
— А то! — ответил Валерка, натянув кепку почти на кончик носа.
— Тогда чего лежишь, кого ждешь? — спросил Сашка, пыхтя папиросой.
— Дай–ка мне дернуть, — попросил Валерка, и протянул руку.– Дымком ароматным что–то потянуло…..
Синицын три раза подряд глубоко затянулся, и, оборвав зубами, кончик папиросы, вставил ее между пальцев Краснова. Валерка, нащупав окурок, всунул его себе в рот и глубоко втянул в себя горький и вонючий дым.
— Красноармейские? — спросил он, продолжая лежать на бревне.– Продирает до самой задницы!
— Нет, брат это — «Наша марка», — ответил Синица, давясь от смеха.
— Да у тебя на «Нашу марку» денег не хватит, — сказал Краснов. — Да и табачок в «Нашей марке» турецкий, а он будет ароматней и помягче. А эта махра, до самой задницы продирает, как немецкий иприт. Настоящий конский гузнораздиратель!
— Да ладно, тебе гоношиться! Тоже мне знаток табачных изделий! Давай вставай, погоняем мячик! — ответил Синица, и толкнул в бок Валерку.
Краснов, не поднимаясь с бревна, разжевал кончик гильзы папиросы и, приклеив ее на ноготь указательного пальца, вслепую щелчком отправил окурок в полет:
— На кого Бог, пошлет, — сказал он, и резко поднялся, придерживая рукой кепку.
Окурок, наполненный слюной, после сильного щелчка взлетел в воздух. Описав дугу с каким-то странным чваканьем, шлепнулся на хромовый сапог Ферзя, который подошел за секунду до этого.
— Ты что, авиатор, рамсы попутал? Я тебе сейчас, как по дюнделю заеду! — заорал стародавний враг Фирсанов. Он был в гневе, и приготовившись к драке, даже закатил рукава своей форменной ФЗушной гимнастерки.
— Да хорош Ферзь, наезжать на него! Красный тебя не видел, — сказал Синица, заступаясь за друга.– Он же сказал, на кого Бог пошлет….. Вот на тебя Бог, и послал….. Какие претензии к Красному? Все претензии к Богу!
— Ты конопатый, форточку свою прикрой! Не с тобой базарят, фраер дешевый. Видел, не видел — мне по–хрен! Его бычок, вон, как прилип к моему сапогу ему и ответ держать.
Ферзь подошел поближе и поставил перед Валеркой сапог, на котором и впрямь торчал приклеившийся окурок.
— А ну козел, вытирай! — сказал Ферзь, и грозно сжал кулаки. Желваки на его скулах заходили, и было видно, что через секунду Фирсанов бросится на Валерку, и вся эта перепалка перерастет в кровавое побоище.
Валерка понял, в чем был план Фирсанова. Ферзь хотел на глазах детворы его унизить. Как всего несколько дней назад он указал Ферзю его место.
Хромовые сапоги Фирсана чистотой не блистали, и даже этот окурок не мог испортить их потрепанного вида. Парни, с интересом глядя за происходящим, собрались полукольцом за спиной Ферзя, и над поляной воцарилась тишина.
— Я сказал тебе — вытирай! — вновь повторил Фирсанов, уже конкретно заводясь на драку.
Валерка поднял с глаз свою кепку и ехидно взглянул на Ферзя, снизу вверх. Какой-то миг он, словно пружина разжался, да так быстро, что Фирсан даже не успел сообразить. Кулак Валерки, со всей силы, врезался ему в пах в район мужского достоинства. Нестерпимая тупая боль пронзила все тело Ферзя от мошонки до самого мозга. Задыхаясь, и выпучил от боли глаза, он схватился за гениталии и присел на корточки.
— Есть! –торжественно сказал Синица, выступая в качестве рефери. –Технический нокдаун!
Скрючившись в позе эмбриона, Ферзь мычал, и упав на землю, стал кататься. Было видно, что удар Краснова достиг своей цели. Ферзь был окончательно повержен. Он лежал на траве и, испытывал такие страдания, которые надолго оставляют в памяти незаживающий след.
Этот самый момент в воздухе повисла пауза. Пацаны смотрели то на Краснова, то на Ферзя и понимали, что сейчас прямо на их глазах Краснов одним ударом уложил того кто наводил ужас на весь район. Валерка был героем! Не смотря на физическое превосходство хулигана и заводилу Ферзя, он легко с ним расправился. Краснов не дал унизить себя и поэтому Фирсанов получил по заслугам. Это был шок. В это самое мгновение в глазах слободских ребят, он повторно снискал себе еще больше авторитета и уважения.
— Да вставай уже, — сказал Краснов и подав руку Ферзю поднял его. –Надеюсь я не сильно тебя приголубил…..
— Я тебя суку, на лоскуты пошинкую, — сказал Ферзь, присев на бревно.
— А это Санек, как получится, — ответил Валерка, и достав из сумки мяч, запулил его в небо. — Держи «пузырь» ханурики! — заорал он. Мяч красиво взлетел и на какой–то миг завис над поляной в критической точке. Завороженные его полетом, пацаны, замерли в каком–то восхищении и непонимании. Красивый, кожаный мяч, словно птица, стремительно понесся вниз, и, упав на землю, вновь несколько раз подскочил.
— Ура, ура, ура! — заголосила ребятня и, поднимая пыль, бросились ловить подпрыгивающий по полю подарок от фюрера.
В минуты всеобщей радости, пацанам было все равно, что сейчас испытывал Ферзь. Он лежал на «трибуне». Доминирование на районе Саши Фирсанова окончательно рухнуло, рассыпавшись, словно карточный домик. Краснов очередной раз развеял миф, о его непобедимости, и это было уже фактом.
Власть Фирсана, над ребятами в мгновение ока растворилась, как растворяется сахар в горячей воде. Еще пять минут назад, он считал себя некоронованным «королем» всего района Ельнинского шоссе, а сейчас — сейчас, его место занял даже не Краснов, а простой кожаный мяч, который всех сплотил.
По случаю торжественного вброса нового «пузыря», состоялась первая и дружеская игра. В азарте и бушующих страстях, никто и не заметил, как поверженный и отвергнутый Фирсанов незаметно удалился. Никто даже о нем и не вспомнил. Футбол закружил ребят в своем вихре, словно торнадо, и никому уже не было дела до свергнутого «короля», который в одночасье потерял и трон и корону. Вот так, всего лишь одним ударом Валерка Краснов, избавил дворовых ребят от влияния местного жулика, грезившего единоличной властью над целым районом.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПЛОХАЯ ВЕСТЬ

Новость об аресте Саши Фирсанова, застала Валерку на летном поле смоленского аэроклуба. Как, только, он спустился по крылу учебного У–2, и спрыгнул на землю, в этот самый момент он увидел, как через летное поле навстречу ему, стремглав бежит Синицын. Видавшая виды, залатанная шотландка, словно флаг развевалась по ветру, обнажая напряженные мышцы упругого пресса.
Не добежав до Краснова нескольких метров он, задыхаясь, завопил еще издалека:
— Краснов, Фирсана, легавые повязали вместе с бандой Вани «Шерстяного»! Говорят, что они кассира с авиационного завода завалили, когда тот из банка на завод получку вез…..
Отстегнув замки парашюта, Валерка, собрался было бежать, но командирский и властный голос инструктора, лейтенанта Хмелева, остановил его в самый последний момент.
— Курсант Краснов — стоять! Ты куда змееныш, намылился — мать твою, ежики–лысые….. Что за посторонние на летном поле во время учебных полетов? — обратился он уже к Синице.
В ту секунду Синицын, стоял в позе «вратаря», упершись руками в колени, и глубоко дышал. Он настолько глубоко вдыхал воздух, что слюна белой пеной произвольно стекала по его подбородку, и у него не было сил ее даже вытереть.
— Он товарищ инструктор, сейчас оклемается, и уйдет, — сказал Валерка, вступившись за друга.
— Пока он оклемается, ему винтом башку в щепки разнесет, — ответил тот, закуривая. — Даю вам пять минут, и чтобы духу его не было! Пусть ждет на краю поля. Мы еще не закончили. По плану разбор полетов….
Синица постепенно пришел в себя. Он рукавом рубахи вытер слюну и сказал:
— Варелик, Фирсана легавые замели! Я почти всю дорогу бежал, чтобы сказать тебе….. У нас полный двор НКВДешников и народной уголовной милиции. Черные «воронки». Участковый с «наганом» к вам домой заходил, вместе с чекистами. Что–то они ищут — караул!!! Сплошной кипишь! Баба Фруза, закрылась в хате! Собаки лают, коты орут, как ошалелые!
В эту секунду в душе Краснова, что-то странно екнуло. Чувство Какой-то опасности, нахлынуло на него, и он ощутил сердцем, что дома произошло, что-то неладное.
Ноги сами по себе подогнулись, и он, расслабившись, плюхнулся на парашют, валявшийся тут же на земле.
— Что, что было дальше!? Давай рассказывай! — спросил Валерка, предчувствуя сердцем беду.
— Тетка Фруза, говорила, что легавые якобы тебя ищут, чтобы допросить….. Будто они и тебя в чем–то подозревают. — Сказал Синица, придя в себя от марафонского бега.
— А я тут причем? — недоуменно спросил Краснов, делая удивленные глаза.
— А притом, что ты мог знать, когда получку повезут на завод….. Участковый дядя Жора знает, что вы с Ферзем….. Ну типа раньше, дружили. Это дядя Жора настропалил НКВДешников, что якобы вы с детства были закадычными друзьями.
— Вот же сука! Это он мне простить не может нашу дуэль с Ферзем, где мы его в дураках оставили.
— Да нет же! Дядя Жора просто давно на вашу квартиру глаз положил, — ответил Синица. –Недавно по — пьяни, он говорил, что твой отец эту квартиру получил незаконно. А еще….
Синица подошел к Краснову, и таинственно оглядевшись вокруг, прошептал:
— Участковый говорил, что твой батька немцам продался….. А ты за футбольный мячик продался Гитлеру, и теперь вы оба шпионите в его пользу….. У вас дома вымпел нашли легиона Кондор. Короче: ходит и распространяет слухи, что якобы ваша семейка, это настоящий шпионский рассадник. Ты меня, Валерка извини, но в такое время говорить о шпионах, это моментом угодить — на «Американку». Вон батьку Левы, два дня назад чекисты замели и тоже уже на киче. Говорят, что тот тоже враг нашего народа. А какой он враг? Он всю жизнь на железной дороге сцепщиком отработал. Говорят, уголь воровал и продавал….
— Я теперь понимаю. Участковый уполномоченный специально хочет моего отца в Магадан отправить без права переписки, чтобы нашей квартирой завладеть. Все же этот Жора, настоящая блин тварь! А я думал он настоящий советский милиционер! А он контра недобитая, — сказал Краснов.
— Во-во, дошло наконец–то до тебя, как до жирафа, — сказал Сашка, постукивая Краснова пальцем по лбу.
— Хватит, свидание окончено! — послышался голос инструктора. — Курсант Краснов, ко мне, мать твою, ежики — лысые….
— Есть! — сказал Валерка, и вскочил с парашюта. Он лениво, без особого желания поднял его с травы и натянул лямки поверх комбинезона. Застегнув ремни, он отряхнул прилипшие к брюкам сухие травинки, и, подняв кожаный шлем с очками, со злостью водрузил себе на голову.
— Ладно Варелик, я тебя там на кромке подожду, — сказал Синица, и уныло побрел на край поля к ангару.
— Повторим! —приказал лейтенант–инструктор. — Взлет–посадка!
— Я готов, товарищ лейтенант, — ответил Краснов, слегка унылым голосом.
— Ты мне тут курсант, не хандри! За полем, или дома за тарелкой с борщом будешь хандрить. Сейчас, курсант, ты, учебно-боевая единица. Если хочешь поступить в военное авиационное училище, то постарайся окончить эти курсы с отличием. Как говорит товарищ Сталин: «Комсомольцы — все на самолет»! Вот! Вперед, к самолету! Комсомолец, мать твою, ежики — лысые!
Валерка влез по фанерному крылу «этажерки» в кабину и устроился там, сев на парашют, который использовался в качестве сиденья. Инструктор расположился во второй кабине, где размещалось дублирующее управление самолетом.
— От винта! — прокричал Краснов, и двигатель У–2 стрекоча, стал раскручивать тяжелый деревянный винт. Мотор стал набирать обороты и когда его звук превратился в монотонное жужжание наподобие звука «мухи», Валерка еще добавил газу и отпустил тормоз. Хвост самолета поднялся, освободив крючок тормоза из зацепления с грунтом. «Этажерка» послушно покатилась по мягкому полю, и уже через несколько секунд оторвалась от земли, и взмыла в небо, оставляя земные проблемы далеко в низу. В этот самый момент, когда колеса отрывались от поля, Валерка отключался от всех мирских проблем, и все его сознание переключалось на полет. Он, словно срастался с планером, становясь не только его мозгом, но и мускульной силой. Словно «Икар» всей своей сущностью и телом он врастал в самолет, пуская миллиарды нервных клеток, которые пронизав авиационную перкаль, передавали всю информацию ему в голову. В такие секунды Краснов чувствовал, как пушистые шарики катались по его внутренностям от самого горла до пяток и наоборот. Кишки странно приподнимались к диафрагме, вызывая подобным перемещением приятный и блаженный зуд. Валерка потянул ручку штурвала, и У–2 плавно пошел в набор высоты. Ветер бил в защитный щиток, в очки, обжигая холодом открытые участки кожи.
В этот мгновение, он, словно улетал в своем сознании от суровой и трагической реальности. Только здесь он становился не летчиком, а вольной птицей, которая подчиняла своей воли не только воздушные потоки, но и весь этот пронизанный механикой перкалевый фюзеляж.
Земля уходила все дальше и дальше. Взглянув на уменьшающиеся дома, деревья, машины, людей Валерка все сильнее тянул на себя ручку штурвала, в набор высоты.
В эти мгновения, когда он оказывался один на один с небом, Валерка забывал все. Неприятности, оставались там, далеко на земле, а здесь он чувствовал себя недосягаемым и торжественно чистым от шлака бытовой рутины. Чувство свободного полета, чувство независимости, спускались на него с небес какой–то восхитительной неземной благодатью.
«Этажерка», разогнанная силой мотора, падая, входила в вираж. То свечой зависала в воздухе, словно карабкалась на гору, но, не достигнув вершины, тут же срывалась в пропасть, завывая разрезанным плоскостями воздухом. В эти самые минуты, когда кусок фанеры с мотором подчинялся его воле, его разуму, Краснову хотелось просто петь. Он мурлыкал под нос слова популярной песни из кинофильма, заставляя учебный У– 2 выполнять фигуры и виражи учебного пилотажа. Город проплывал то справа, то слева. Знаменитые купола Успенского собора сменялись красным хребтом крепостной стены смоленского Кремля и ртутным блеском, бежавшего на юг великого батюшки Днепра.
Валерка был патриот, и до боли в сердце обожал город, в котором ему довелось родиться, и вырасти. Здесь он познал школьную науку, здесь познал любовь и страсть к небу. В такие минуты полета он забывался, и только крики инструктора, прорывающиеся сквозь треск мотора и вой винта, заставляли его возвращаться в мир реальности.
Лейтенант–инструктор, перепуганный смелостью пилотирования Краснова, словно сапожник ругался матом. После того, как самолет благополучно садился на посадочную полосу, он глубоко выдыхал воздух и, прощал все Валеркины вольности. Лейтенант хоть и был ненамного старше Краснова, но он чувствовал и видел в нем рождение нового летчика– аса, искренне завидуя, его умению сливаться воедино с самолетом.
— Курсант Краснов, за пилотирование учебного У–2, объявляю Вам, благодарность, и ставлю оценку отлично….. Следующие занятия, согласно учебного плана….. На сегодня вы, можете быть свободны, — сказал лейтенант, и пожал Валерке руку. — А теперь, теперь паря я скажу тебе без всякого официоза. Знаешь Краснов, у меня было десятки групп и десятки курсантов. Они все летают. Я научил их этому промыслу. Взлететь и посадить машину сможет даже обезьяна, но не каждый человек, может, так как ты, чувствовать самолет….. Ты один из самых лучших курсантов во всем Смоленске. В тебе есть что–то такое, чего нет больше ни у кого. Мне кажется, ты срастаешься с машиной каждой клеткой. Береги себя, ты брат родился под счастливой звездой. Без всяких сомнений, я буду рекомендовать тебя к поступлению в летную школу имени Полины Осипенко, — сказал лейтенант.
— Ну что, спросил Синица, видя довольную улыбку Краснова.
— Есть! Михалыч, сказал, что будет рекомендовать меня в летную школу.
— Ты Краснов, настоящий ас, — восхищенно сказал Сашка. — Я пока тут на поле валялся и смотрел в небо, я чуть с ума не сошел. Как ловко у тебя получается так рулить.
— Не рулить, а пилотировать, — ответил Краснов, и щелкнул Синицу по козырьку.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
АРЕСТ

— Боже! Еже еси на небеси…. Да святится имя твое! Да придет воля твоя! Сохрани раба божьего и моего милого и любимого Валерку! Не дай дурачку убиться, — молилась Ленка, вдали от посторонних глаз, наблюдая в отцовский бинокль за учебными полетами У—2, над северным аэродромом.
Краснов даже не догадывался, что каждый раз, отправляясь на учебу на аэродром авиазавода, белокурая девчонка, Лена Лунева, с замиранием сердца отслеживает все его виражи. Каждый раз, поднявшись на крепостную стену, она за несколько километров, словно невидимыми нитями связывалась, с душой Краснова, и как ни странно чувствовала все то, что происходит в те минуты.
В минуты первых полетов, ей было за него жутко страшно. Девичий мозг отказывался воспринимать законы физики, и она не могла поверить в то, что так просто, распластав крылья, можно опереться на воздух и парить — парить подобно птице. От этих мыслей ее охватывало оцепенение. Мозг рисовал жуткие картины и она, как наяву видела, как ее мальчишка, падает и разбивается. Только в его лице Ленка видела того единственного, и того желанного мужчину, с которым мечтала прожить всю жизнь под одной крышей. В своих девичьих мечтаниях, навеянных романтическим образами, она представляла его отцом своих детей, и только с ним мечтала умереть в один день, как когда-то умерли святые Петр и Февронья, так и не познав горечь разлуки.
Сегодня для всех был день особый. Каким-то седьмым чувством Ленка почувствовала, что грядут какие–то ужасные перемены, которые заставят взглянуть ее на весь этот мир совсем под другим ракурсом и другими глазами.
Офицерская слобода гудела, словно разоренный улей. Старухи на лавочках, мужики за кружкой пива, и даже пацаны на поляне, обсуждали арест Саши Фирсанова. Все строили свои догадки, и всевозможные версии. Старушки, из «надзорного комитета», сидящие на лавочках у подъездов, давно пророчили Фирсанову карьеру уголовного арестанта.
— «По тебе Сашка, давно тюрьма плачет»!
Фирсан, делал ужасную гримасу, и каждый раз передразнивая сквалыжных старух, отвечал им резко, и по существу:
— Не построили еще ту тюрьму, которая по мне зальется горькими слезами!
Как Фирсанов не старался обойти закон, как не играл с судьбой в орлянку, а время отвечать за свои поступки неудержимо двигалось к развязки и трагическому финалу.
Пророчество тетки Фрузы, неожиданно сбылось, и в один из прекрасных летних дней наручники, захлопнулись на его руках. Два мильтона завернув ему руки за спину, вывели Фирсана из дома, в стоящий рядом «воронок». Бабки, сидящие на лавке, от умиления, даже захлопали в ладоши, приветствуя местного хулигана, словно артиста смоленской филармонии. Тот зло косился на старух, и, как змея сквозь зубы шипел:
— Я баба Фруза, еще вернусь! И тогда на моей улице обернется машина с тульскими пряниками! А вам, старые клюшки, за мои страдания и за ваше злорадство, воздастся сполна, — говорил он, зыркая исподлобья глазами.
— Давай — давай! Вали на свою «Американку»! Пряник ты тульский! — отвечала тетка Фруза, держа руки на своей широкой талии.
Корпус смоленской тюрьмы под названием «Американка», был построен еще в 1933 году по американскому проекту. Два здания из красного каленого кирпича в три этажа, высились за высоким пятиметровым забором. Своими коваными, железными решетками на следственных камерах она наводила ужас на простого обывателя, который порой останавливался, и даже видел лица выглядывающих из-за решетки арестантов. В ту пору о смоленской тюрьме, слагались настоящие легенды. Ходил слух, что якобы в ее глубоких и сырых подвалах, ежедневно приводятся расстрельные приговоры «тройки», а по ночам якобы НКВДешники, в крытых полуторках, вывозит в Красный бор и под Катынь, трупы расстрелянных. Там в охранной зоне отдыха санатория НКВД, многие убитые в те годы нашли свое последнее пристанище.
За арестом Ферзя, тут же последовал арест отца Краснова. Странное совпадение абсолютно разных событий, людской молвой было мгновенно перекручено и объединено в одно целое.
По слободе, поползли слухи, что отец Краснова, майор РККА, как–то связан со смоленскими бандитами и, что это якобы он убил из своего нагана заводского кассира, чтобы завладеть деньгами рабочих.
Ленка, вернувшись, домой, была в прямом смысле слова, ошарашена событиями, произошедшими в Офицерской слободе, которые произошли, пока она любовалась полетами. Стоя около парадной, в толпе местных зевак, с ужасом и негодованием она наблюдала за происходящими событиями. Ленка подошла к дому Краснова в тот момент, когда двое чекистов в цивильной одежде, вывели из дома ее будущего свекра. Лунева остановилась и прикрыв рот ладонью заплакала. Она поняла сразу, что отец Валерки стал жертвой каких-то политических интриг. Участковый дядя Жора стоял невдалеке, и что-то писал чернильной ручкой на листе бумаги, подсунув под листок кожаную планшетку.
Под конвоем двух чекистов Леонид Петрович, гордо вышел из парадной. В руках он держал небольшой кожаный портфель. Молча, он осмотрел собравшихся соседей, как бы выискивая, знакомые лица, и увидел среди зевак свою будущую невестку. Она промелькнула перед его глазами, как искра последней надежды. Все, что накипело в тот миг в его душе, он тут же адресовал ей.
— Лена! Леночка, дочка, передай Валерке, что я ни в чем не виноват. Это какое-то недоразумение…. Я думаю, суд разберется, и уже скоро я вернусь домой. Если сможешь, помоги ему справиться с этим….
В этот момент, стоявший рядом с машиной мужчина, в костюме при галстуке, ударил Леонида Петровича кулаком в лицо. Отец Валерки лишь пошатнулся, но не упал. Сплюнув сгусток крови из рассеченной губы, он вытер лицо рукавом военного френча, и, прищурив глаза, сказал:
— А зря ты мужик, так, на людях! Тут же дети….
— Закройте рот арестованный, — грубо ответил чекист. — Это не ваше дело — контра, — ответил мужчина и, открыв двери в машину, толкнул в спину Краснова.
— Так, что за сборище? Расходимся по домам — чего собрались? Что не видели врага народа, — крикнул человек в штацком.
Чтобы подчеркнуть свою власть, он громко с Какой-то ненавистью хлопнул дверкой, и легковушка, заурчав мотором, выплюнула из выхлопной трубы небольшое облачко сизого дыма.
Еще несколько минут после отъезда чекистов, народ молча стоял и глядел в след, навсегда исчезающему командиру ВВС РККА майору Краснову. Непонимание, шок и жуткий нечеловеческий страх, печатью отразился на лицах его соседей. Возможно, в ту самую секунду, каждый на своей «шкуре» ощутил какую-то непонятную ущербность и незащищенность перед этим страшным молохом воскресших репрессий.
Как только машина скрылась за углом дома, Лунева, рванулась в квартиру Красновых. Леночка тихо вошла в открытую дверь. Осмотрела квартиру. Будущая свекровь сидела на кухне, подперев голову руками. Ее красные от слез глаза, смотрели на бронзовый кран рукомойника, из которого капля за каплей падала вода в стоящую в мойке алюминиевую миску. В ее руке дымился зажатый между пальцами окурок папиросы. По отрешенному взгляду, по растрепанным волосам и тлеющему окурку, было понятно, что она находится в каком-то непонятном шоке, из которого она не может выйти.
Все вещи в доме были разбросаны. Шкафы раскрыты, а книги, ранее стоявшие на полках, кучей валялись по всему полу.
Лена бережно приподняла томик стихов Пушкина, и прижав к своей груди, вспомнила те минуты когда Валерка наизусть читал ей «Евгения Онегина».
Лена тихо поздоровалась, но к своему удивлению заметила, что ее будущая свекровь, даже не пошевелилась. Комок горечи подступил к горлу Луневой при виде подобной картины. Мать Краснова ничего не ответила. Она, отключившись от всего мира, продолжала сидеть, ни на кого не обращая никакого внимания. Ее тело странным образом раскачивалось на табурете подобно метроному.
Лунева увидев ступор, в котором пребывает ее будущая свекровь, схватила миску с водой и плеснула ей в лицо. Краснова, словно очнулась. Она, сделав глубокий вздох, сопряженный с внутренним, грудным хрипом, тут же заплакала.
Нет, она не плакала! Она просто выла — выла, словно собака над телом умершего хозяина. Ее зубы отбивали чечетку, словно бил ее сильнейший озноб. Сквозь этот жуткий стук зубов, из ее груди вырывался истошный вой, который можно было сравнить с волчьим. Слезы сплошным потоком катились по щекам.
— Светлана Владимировна, что случилось, — спросила Лунева, подав ей полотенце. Краснова перестала выть, она взглянула на Ленку глазами человека прибывающего в горе и тихо сказала:
— Леню арестовали….
Ленка теряя равновесие, как-то умудрилась, ногой подвинуть табуретку, и присела на неё, переводя дух. Ей очень хотелось обнять Светлану Владимировну, и как-то утешить, но у Ленки кружилась голова, и она на какой-то миг впала в ступор. В ту секунду Краснова почувствовала, что рядом присела невестка, облегченно вздохнула и обняла девушку за плечи. Лунева прижалась к ней, словно к матери. А уже через секунду слезы покатились по девичьим щекам. Только сейчас Лунева поняла, что в ее семье произошла страшная трагедия. Возможно, что Валеркин отец больше никогда не вернется в этот дом и только эта мысль вызывала внутреннюю панику. Она не хотела думать об этом, и старалась гнать эту мысль прочь, как только она зарождалась в ее голове.
Краснов младший еще не знал, что отца арестовали. Он ехал на задней площадке трамвая от авиационного завода, и, глядя в окно, проигрывал в своей голове свой прошедший полет. Сегодня он впервые летал без инструктора, и он даже не мог предположить, что это настолько приятное чувство, когда за спиной нет «ворчащего дядьки», который только мешает делать то, что хочет душа.
Когда Краснов появился во дворе, все находящиеся в тот момент на улице как-то смолкли, и уставились на Валерку, словно, он был испачкан с головы до ног белилами. Соседи по дому и дворовые пацаны, молча, смотрели ему вслед. Лишь странный, предательский шепот нарастал за его спиной и он внутренним чутьем почувствовал, что произошло, что–то непоправимое. Создавалось такое ощущение, что народ принимает его за больного заразной болезнью, сторонясь, словно прокаженного.
— Слышь Синица, а чего это они, — спросил он своего друга.
Тот крутил своей головой и ничего не понимал, что происходит вообще.
— Да хрен их знает, — отвечал тот, удивляясь происходящему. — Может, помер кто? Я страсть, как боюсь покойников….
— Да ну ты! Тоже скажешь, — сказал Краснов. — Дурень Ты Сашка, бояться нужно живых, а покойники — покойники брат, самые смирные. Они лежат себе в гробу и им ничего от тебя не надо.
— Нет, все равно боюсь! Я читал, что на Земле есть какая–то Дракула, которая тоже была покойником. А потом вдруг она ожила и давай из людей пить живую кровушку. Своя–то уже была холодная, а ему горяченькой хотелось!
— Дракула Саня, мужик! Он графом был румынским…. Он то и пил кровь людскую….
В какой-то миг Краснов остановился. Он увидел, как тетка Фруза, при виде его, отвернула взгляд. Что-то острое кольнуло в его сердце и Валерка, словно пуля влетел на второй этаж. Дверь в квартиру была открыта настежь. Краснов — младший, осторожно переступил порог. На кухне сидела заплаканная мать и зареванная Леночка Лунева.
— Что случилось, мам? — спросил он, пройдя на кухню.
При виде сына из глаз матери вновь хлынули потоки слез. Следом за свекровью заскулила и Ленка.
— Да что же тут произошло, скажет мне кто или нет!? — вновь спросил Краснов, уже выходя из себя и срываясь на крик.
— Отца! Отца арестовали! Батьку твоего арестовали, — сказала мать, вытирая слезы краем фартука, -его чекисты забрали.
Тут до Валерки дошло то, что говорил ему Синица. В этот момент к его горлу подкатил какой–то колючий и отвратительный ком. Он, словно плотина перекрыл глотку и стал душить Краснова, подобно пеньковой петле. После недолгой борьбы с недугом он вдохнул полной грудью и с хрипом в голосе еле вымолвил:
— Когда!?
— Два часа назад, когда ты в клубе на полетах был.
— А Фирсанов!? — спросил Краснов.
— А что Фирсанов?
— Ну, ведь Синица, сказал, что арестовали Фирсанова.
— Ферзь, бандит! Он никакого отношения к отцу не имеет, — сказала мать, привстав из-за стола.
— Ничего не понимаю…. Синица говорил, что арестовали Фирсанова. Причем тут отец!?
— Фирсанова арестовала милиция из отдела по борьбе с бандитизмом, а за отцом приезжали чекисты.
Тут до Валерки дошло, что его отец стал жертвой какого — то злого навета. Не зря Синица говорил, что дядя Жора, местный участковый, как-то по пьянке, выказывал свое недовольство. Якобы, родина и сам товарищ Сталин обделили его, и что он, как милиционер и бывший красноармеец–буденовец, достоин лучшей доли в социалистической стране, за которую он в гражданскую, проливал свою кровь. А этот выскочка, военпред Краснов, занимает трехкомнатные апартаменты да еще на работу на казенной машине ездит. С немцами шашни какие–то заводит, видно им частями продает Родину.
Белая пелена в тот миг накрыла сознание Валерки. Схватившись за дверной косяк, он присел в дверном проеме на корточки. Что-то непонятное и неопределенное крутилось в те секунды в его мозге. Картины ареста отца поплыли перед глазами, словно миражи в жаркой пустыне. Не удержавшись на ногах, Валерка упал. В тот миг он вообще не контролировал своих действий. Всем своим нутром, всей своей душой он ощутил ту боль, которая теперь гложет его сердце в минуты скорби по родному человеку. Словно через толщу воды до его слуха докатился истошный вопль матери. Уже ничего не осознавая, Валерка упал навзничь и «покатился» в черную пропасть, инстинктивно хватая воздух широко открытым ртом.
Увидев состояние сына, мать и Ленка бросились к нему, желая помочь. Но тело Краснова– младшего обмякло, распластавшись на полу.
Очнулся Валерка от странного холода, лежавшего на его лбу.
«Тряпка мокрая», — подумал он, сквозь пелену накрывающую его сознание.
Полотенце, пропитанное водой, неприятной холодной влагой касалось лица, подбородка и шеи и это холодное и мерзкое неудобство, привело его в чувство.
Он, скинув полотенце, приподнялся. Мать, сидевшая рядом, схватила его за плечи и уложила вновь на подушку.
— Лежи сынок! Не стоит подниматься. Тебе нужно спать.
— Что со мной? — спросил Валерка, касаясь рукой материнской щеки, по которой текла крупная слеза.
— Ты просто был в обмороке, — ответила мать и, перехватив руку сына, нежно ее поцеловала. Она прижала ладонь к своей щеке и с глазами полными слез, посмотрела на него. — Отца арестовали по подозрению в шпионаже.
Тут Краснов вспомнил — вспомнил версию Синицы, что вся это кутерьма замешана на неудовольствии местного участкового дяди Жоры. В эту секунду, в его душе, словно что-то взорвалось.
— Я убью эту сволочь! Контра белогвардейская! Я знаю, кто написал на него донос. Подонок! — стал выкрикивать Валерка и, вскочив с дивана, бросил мокрое полотенце на спинку стула. — Я знал, знал, что он настоящая тварь! Прикрывается сука, удостоверением сотрудника народной милиции, а сам хуже того же вора «Шерстяного»! Но тот– то хоть вор в законе, а этот? Это настоящий гад, оборотень! Днем служит Родине, а по ночам приворовывает из товарных пакгаузов на товарной.
— Тихо, тихо не кричи, соседи услышат и донесут участковому. Будет он, потом и на тебя доносы строчить. А я, я же не могу потерять двух мужиков, — сказала мать, держа сына за руку.
Краснов — младший был в гневе. Он ходил по комнате взад и вперед и на ходу хватал какие–то вещи. Подержав, он тут же с остервенением бросал на место и вновь продолжал свои непонятные телодвижения.
Все эти трагические для семьи Красновых минуты Леночка сидела молча. Она с сочувствием и жутким страхом наблюдала за своим кавалером и нервно руками теребила носовой платок. Ей показалось, что Краснов как–то изменился и даже повзрослел. Из веселого и беззаботного семнадцатилетнего юнца, он в этот миг превратился в настоящего мужика наделенного силой волей и непоколебимостью духа. Его лицо стало суровым, а глаза как–то сузились, словно у хищника в момент охоты. Все в его поведении говорило, что теперь он как мужчина является для матери опорой и надеждой.
Впервые в жизни Валерка, в присутствии матери, достал из кармана пачку папирос, дунул в гильзу, и с силой сдавив ее своими зубами, закурил. Раньше побаиваясь отца он никогда этого не делал, но сегодня был тот день когда он окончательно превратился из юноши в настоящего мужчину.
Сидевшая на диване мать, увидев сына курящим, даже не удивилась и ничего не сказала. Смолчав, она в ту самую секунду поняла, что ее сын Валерочка, как она его называла уже не тот мальчик, которого она нежно целовала в родильном доме и кормила своей грудью. Он вырос, и теперь он вполне может сам решать, что ему делать.
— Давно куришь? — спросила она.
— Скоро уже год, — ответил Валерка.
— А если узнает…. — хотела вдруг сказать мать, но осеклась на последнем слове, вспоминая кошмар сегодняшнего утра.
— Я, наверное, пойду домой? — спросила Леночка.
— Сиди! — властно сказал Краснов–младший, и, тронув ее за плечо, усадил на место. — Пойми Леночка, ты сейчас нужна мне и матери. Ты, словно бальзам на наши растерзанные души и сердца.
Лунева махнула головой в знак согласия и смиренным голосом, сказала.
— Хорошо, я побуду у вас еще немного.
— Так девушки…. Слезами горю не поможешь! Кушать надо. Давай мать, накрывай стол, будем питаться и думать, как нам дальше существовать. На сытый желудок оно ведь лучше всего думается, — сказал Валерка, словами отца, показывая, таким образом, что теперь ему предстоит стать во главе семьи Красновых.
В эту самую минуту мать окончательно убедилась, что сын стал главой семьи и теперь только он в состоянии принимать твердые мужские решения. Приподнявшись с дивана, мать глубоко вздохнула, и, поправив фартук, впервые за целый день улыбнулась молодым. Подойдя к ним, она поцеловала Валерку и Луневу, и сказала:
— А в ребята, уже взрослые….

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
СМОЛЕНСКИЙ ЦЕНТРАЛ

Следственная камера восемьдесят три –смоленской тюрьмы, а в народе (централа) утопала в табачном дыму. Он, словно туман, висел в пространстве замкнутой комнаты и, перемешиваясь с запахом мочи, исходившей от тюремной «параши» выедал глаза.
В такой духоте этой зловещей и жуткой атмосферы кипела совсем другая жизнь в отличие от жизни на воле. Подследственные арестанты из-за жары, сидели на верхней наре по пояс голые и азартно резались в самодельные карты, которые они почти каждый день клеили из тетрадных листов при помощи прожеванного хлебного мякиша.
Тусклая, почерневшая от ваты лампочка «Ильича», вмонтированная за решетку в противоположную стену, лишь обозначала присутствие в камере круглосуточного света. Глазок в камеру, он же «волчок» или по-арестантски «сучка», раз от разу открывался, и в нем появлялось недремлющее око местного вертухая, который блюл порядок и соблюдение советских законов в камере.
— Че «вертушок», зеньки пялишь!? Давай заваливай к нам, в «буру» скинемся на твои «прохаря». Мне они как раз будет по фасону. Я в них на танцы буду ходить! — крикнул Фирсан, заглянувшему в камеру охраннику.
— На Магадан этапом пойдешь, а не на танцы, — сказал охранник. Арестанты заливались смехом, подковыривая надзирателя острыми и колкими шуточками.
После недолгой паузы за деревянной дверью, обитой железом, послышался щелчок. Окно «кормушки» (дверка для передачи продуктов), открылось, и в камеру заглянуло полное и красное лицо местного надзирателя, которого местные обитатели называли «вертухаем».
— Ферзь, из вас кто будет? — обратился он ко всем сидельцам.
— Ну, я Ферзь, — сказал ехидно Сашка, перекатывая окурок «Беломора». — Только у меня погоняло Ферзь!
— Такой как ты Ферзь, может у меня в карцер сесть, — улыбаясь, ответил охранник, и, обнажив свои желтые лошадиные зубы, засмеялся.
— Ты «красноперый» за базаром следи! Как бы тебя самого на «штырину» не натянули, — огрызнулся Фирсанов, улыбаясь. — Отгоню на волю «маляву», и пришьют тебя в подворотне, как барашка. Чик и ты мертвый будешь….
— Поди ближе, Ферзь…. Базар у меня к тебе — от жигана «Шерстяного». Ты вроде у него в подельниках идешь?
Ферзь вальяжно подвалил к «кормушке».
— Чего надо? — спросил он, не очень громко и выпустил остатки дыма в лицо.
— Слушай меня, босота хренова, — ответил ««вертухай»» приглушенным голосом. — На первом этаже, как раз под вами в расстрельной камере сидит твой подельник — «Шерстяной». Он притаранил тебе «маляву». Просил, чтобы ты подсуетился насчет «бациллы» и курехи. Голодно ему на строгаче. Уважь мужика, он же под «вышак» катит. Он сказал, что бы ты молчал, как рыба — он на себя все берет. Ему один хрен вышка светит за то, что он кассира замочил….
— Ладно легавый! Базара нет! Для блатного кореша мне ничего не жалко, — сказал Сашка, и незаметно взяв от охранника маляву в рот, следом за ней сунул новую папиросу.
Кормушка закрылась, и Ферзь вновь ловко влез на железную нару, чтобы продолжить игру.
— Что мусору надо было? — спросил один из старожилов этого заведения.
Ферзь не говоря ни слова, со всей силы ударил его пяткой в глаз. Это произошло так быстро, что тот слетел со второго яруса на бетонный пол. Сашка спрыгнул на него с нары, нанося руками удары по голове.
— Что ты сука, мне вопросы какие–то кумовские задаешь!? Может ты стукач? Может ты какой подсадной?
— Да ты что, Ферзь? Я же так, для интереса! — стал оправдываться арестант, стараясь защитить лицо от ударов.
— Для интереса–для интереса только кошки трахаются, а потом у них появляются котята, — гневно орал Ферзь. — Мой папашка еще в детстве таким как ты, на этой киче заточкой кадыки вскрывал.
Подобные разборки между уголовниками были в те времена не редкостью. Почти каждый день в тюрьме кто-то умирал от побоев или был прирезан ночью остро заточенной ложкой, которую урки затачивали на острых кромках железных нар, шлифуя на кирпичной кладке. Блатные, как правило, в целях своего лагерного благополучия шли не только по всяким там мужикам, тянущим срок за колосок, или килограмм картошки с колхозного поля, но и по трупам. Охране тюрьмы было наплевать, сколько преступников за ночь загнулось. Меньше народу — спокойней была вертухайская жизнь.
Ферзь отпустил арестанта и встав с пола громко сказал.
— Эй, басота! Под нами, в камере смертников жиган Ваня «Шерстяной» чалится. Ему по указу тройки вышак навинтили. Голодно бродяге, ни кто «дачку» не носит. Кишка гнетет, а по хозяйской пайке и подыхать в облом. Кто сколько может соберите каторжанину «грев»: Пусть «Шерстяной», перед «зеленкой» хоть сытной хаванины хапнет. С набитой кишкой, оно и подыхать веселее!!!
После слов сказанных Ферзем, мужики молча полезли в свои баулы. Кто достал горсть ржаных сухарей, кто сала, кто самосада рубленого вручную. Весь нехитрый мужицкий скарб перекочевывал на «шконку» молодого жигана, где тот умело закручивал «грев» в листы старых газет, которых было в камере вволю. После чего, разогрев в кружке парафиновую свечу, он обильно смочил связанные колбаски каторжанского «грева» расплавленным парафином.
— Санек, «коня» тащить, или будем ногами перебрасывать? — спросил один из арестантов по кличке Сивый.
— Давай Сивый, «коня» — так будет надежней! Давай ханыга, качай «парашу», — сказал он сидящему на первой наре неряшливого вида зашуганному крестьянину.
— А что мне делать, — спросил тот, трясясь от страха
— Будешь дед, толчок откачивать.
— Я не умею, — сказал тот, стараясь прикинуться дурачком.
— Я научу, — ответил Фирсан, и схватив с его головы шапку, кинул ее в парашу, куда отправлялись естественные надобности.– А теперь дед, давай гони шапкой, воду из сифона….
— А шапка?
— Хозяин тебе новую даст, –сказал Ферзь, и вся хата заржала.
Хилый дедок с козлиной бородкой подошел к «параше». Фирсанов три раза ударил кружкой по чугунному стояку, подавая сигнал на связь. Дождавшись ответа, дед взял шапку — ушанку в руку и, словно поршнем, резко выдавил воду из очка. Фирсанов встал на колени и проорал в освобожденное от воды жерло параши.
— Эй, «Шерстяной», гони коня на три метра!
Из чугунного стояка гулко, словно из преисподней, послышалось:
— Понял…. Готов!
— Давай Сивый, «коня»….
Сивый, откуда–то из–под нары, вытянул плетеную из шерстяных носков и свитеров самодельную веревку. К концу веревки были привязаны щепки, наструганные из продуктового ящика. Щепки располагались таким образом, что расстояние между ними было примерно не более шести сантиметров.
Дед ханыга аккуратно просунул в очко параши веревку, скрутив ее кольцами по периметру трубы. После чего, взяв ведро с запасом воды, резко вылил ее в трубу. Веревка, уносимая ее потоком, полетела на нижний этаж по чугунному стояку. От завихрения, создаваемого водяным потоком, щепки начали вращаться, наматывая веревки с третьего и первого этажа. В Какой-то миг веревки перекрутившись, намертво сцепились.
— Есть! — заорал Фирсан, натянув «коня», словно леску с попавшей на нее рыбой.
Зацепив на веревку «грев», он подал сигнал, и «Шерстяной», через чугунный стояк тюремной канализации, потянул его в свою камеру. Таким образом, запрещенная в камере смертников арестантская утварь как сало, табак, сухари, спички надежно перекочевала с третьего на первый этаж. Следом за отправленным «гревом», обратно от Ивана вернулась и предсмертная «малява».
Фирсан снял с «коня» «маляву» и, подойдя ближе к окну, прочитал:

«Воровской прогон»
Мир дому нашему и всему люду достойному в нем живущему!
Во благо хода воровского я, ниже обозначенный и коронованный вор «Шерстяной» –Смоленский, ставлю вас в курс, что сидящий в хате восемь три третьего корпуса «Американка», бродяга и мой подел Санек Фирсанов погоняло «Ферзь», объявляется жиганом с правом решать «людское» по всему централу.
В последний свой час, хочу проститься с вами братья каторжане и пожелать всем фарта в деле нашем.
Каторжане, суки, легавые спят и видят, как мы будем шинковать заточками козлов и петухов на зонах. Я призываю вас всех, уважать воровской ход и не давать врагам нашим мусорам творить беспредел и ломать кровью писанные воровские законы. Прогон довести до всех арестантов смоленского централа.
«Шерстяной» — Смоленский
— Я, че–то, не понял!? — взвился один из каторжан по кличке Синий. — Ты фраер, дешевый, на зону ни одной ходки не имеешь, а в цветные лезешь! Ты урка, сперва баланды лагерной хлебни вдоволь, а потом положенцем себя правильным мни….
Эти слова, сказанные каким-то «бакланом», больно тронули душу Фирсанова, и он, не удержавшись от обидных слов, в долю секунды выхватил «заточку», и воткнул ее в глотку Синему.
Синий захрипел. Кровь пузырями мгновенно заклокотала из раны. Он схватился за горло, желая заткнуть дырку ладонью, но его ноги подкосились, и он опустился на бетонный пол камеры. Синий, сидел полу, опершись спиной на шконку, а кровь, черная и густая, обильно текла из пробитого горла, прямо на купола собора наколотого на его груди. Через минуту он стал задыхаться и хрипеть. Его глаза выкатились глаза из орбит. Воздух вместе со стоном выходил из пробитого в горле отверстия. Слова, сказанные им, превращались в забавный свист и странное бульканье.
Свою кличку Синий, получил за цвет кожи. На его теле, наверное, не осталось ни одного свободного места, которое не было бы покрыто татуировками. Купола храмов, ангелы и прочая церковная лабуда перемешивались с русалками и змеями, которые своими телами обвивали кинжалы. Довольно примитивные рисунки покрывали всего Синего. Этот винегрет, даже у «первоходов» вызывал лишь смех.
Фирсан, подошел к двери камеры и ногой постучал. На его стук не спеша подошел дежурный «вертухай» и, открыв, спросил:
— Чяго тебе, урка, надобно?
— Веди мусор «лепилу», у нас крендель вскрылся! Прокатал сука,
«фуфлыжник» в карты, и решил с хаты на больничку свалить….
— Он не зажмурился?
— Нет пока, но уже скоро, наверное, кони нарежет, — сказал Фирсанов, без всякого чувства сострадания к сокамернику.
За дверью послышался трубный и гулкий голос надзирателя.
— Васька, давай санитара в восемь три, шпилевой вскрылся….
Через несколько минут, громыхая замками, дверь камеры открылась. Два «шныря» с носилками из тюремной обслуги, вошли в «хату» и замерли в ожидании вердикта санитара.
— Чего стоим, грузим и на больничку, — сказал тот, перевязав глотку Синему, который уже от потери крови был бледен, словно простынь первой категории.
Шныри, хлюпая по луже крови «гадами» по полу, кинули тело арестанта на носилки и уже хотели вынести его вперед ногами, как «вертухай» стоящий возле двери, проорал:
— Вы шо, петухи, он же еще живой! Давай разворачивай оглобли!
Шныри послушно развернули носилки и вынесли арестованного на «продол» головой вперед.
— Фирсанов, что мне корпусному сказать? — спросил «вертухай», закрывая двери.
— Вскрылся фраер, — ответил Фирсанов, и незаметно сунул охраннику в руку десять рублей.
— Заметано! — ответил охранник, и закрыл тяжелые кованые двери.
— Ну что, босота! Все в курсах, что по «киче» прогон нужно раскидать? — спросил сокамерников Фирсанов, предчувствуя, что с этой минуты он уже наделен воровской властью.
Уже через несколько минут прогон, написанный Ваней «Шерстяным», копировался арестантами. Дед, по кличке Херувим, плевал на химический карандаш и старательно своим желтым от табака пальцем выводил на клочках бумаги то, что написал вор. Как только работа была сделана, несколько «воровских прогонов» двинулись по тюрьме различными путями. Некоторые с помощью хлебного мякиша крепились к днищу алюминиевых мисок, выдаваемых «баландерами» в обед, другие, с помощью «коней», перебрасывались в соседние камеры через решетки.
Со стороны можно было наблюдать, как десятки нитей опутали наружную сторону тюрьмы и по этим нитям, словно по «дорогам», двигались из одной камеры в другую «малявы прогона». Вертухаи бегали вокруг корпуса с длинным шестом, вооруженным металлическим крючком, и обрывали «дороги» наведенные арестантами. Но взамен оборванных, вновь и вновь появлялись новые, и вся эта круговерть продолжалась бесконечно, сводя усилия охраны тюрьмы на нет. К вечеру того же дня, когда «воровской прогон» уже достиг почти всех камер тюрьмы, двери открылась. В дверном проеме появились два надзирателя, которые пристально в полумраке осматривали заключенных.
— Что зеньки лупишь, мусор? — послышался голос Сивого. — Говори, че надо!
— Фирсанов! — обратился охранник. — На выход!
— С хотулями?
— Нет! Пока без хотулей! Кум зовет! — сказал трубным голосом «вертухай». — Базарить по душам будет….
Фирсанов слез с нары и, накидывая на ходу рубашку, вышел из камеры, заложив руки за спину
— Лицом к стене! — скомандовал один из охранников.
Фирсанов послушно повернулся лицом к стене, продолжая держать руки за спиной. Один из охранников ощупал его одежду сверху вниз, а другой тем временем закрыл камеру и ткнул большим ключом его в бок.
— Вперед! — скомандовал властный голос охранника, и Саша Фирсанов под конвоем вступил на чугунную лестницу, которая вела на первый этаж.
Корпус «Американки» напоминал большой квадратный стакан из красного кирпича. Огромные стеклянные окна с первого по третий этаж находились напротив друг друга. По периметру трех этажей выступал металлические балконы с перилами. По центру тюрьмы с первого этажа на третий шла широкая чугунная лестница. На каждом этаже находилось порядка 30 камер, в каждой из которых шла своя уголовная жизнь.
Кабинет «кума», как называли «урки», начальника оперативной службы тюрьмы, располагался на первом этаже возле кабинета корпусного. Идущий впереди охранник, открыл двери и доложил по уставу:
— Товарищ майор, заключенный Фирсанов, по вашему приказанию доставлен!
— Давай сержант, заводи нового «положенца», — сказал майор. — Хочу глянуть на сынка «Гнусавого»…. Весь бля…. цвет блатного мира, мать его….
— Вперед! — скомандовал ««вертухай»», толкнув Фиксу в спину связкой ключей.
— Ну что, Фирсанов Саша — Ферзь, проходи, присаживайся, — сказал майор, и указал на стул, прикрученный к полу шурупами.
Фирсанов, сев на стул, закинул ногу на ногу. Его растоптанные ботинки без шнурков вывалили свои языки, обнажив голые, без носков ноги. На правой ноге, на косточке красовалась татуировка паука, что говорило о его принадлежности к воровской, то бишь, блатной масти….
— Что, начальник, надо!? — нагло спросил Фирсанов, почесывая подмышками.
— Я слышал, ты сегодня в «паханы» произведен!? — спросил кум, присаживаясь за стол напротив Фирсанова.
— А че, вам в падлу мое положение? Решил, начальник, с первого дня меня под пресс? Да я плевать хотел на твой пресс! Я сам выбрал свою каторжанскую долю, вот и буду тянуть срок, как полагается, — сказал Фирсан, почесывая под мышкой укусы клопов и бельевых вшей, кишащих в одежде арестантов.
Майор улыбнулся и, открыв стол, достал пачку папирос, кинув их перед арестованным.
— Закуривай!
Фирсанов взял пачку и, вытащив папиросу, дунул в гильзу со свистом, затем сжал ее зубами и прикурил. Несколько раз он языком перевел папиросу из одного уголка рта в другой, стараясь показать свой гонор.
Майор НКВДешник улыбнулся, и выдержав паузу сказал:
— Ты себя в зеркало видел? Что ты босяк куражишься передо мной, словно вошь лобковая на гребешке? Я тебе что, дешевый фраер!? — спросил майор, видя как Фирсанов, перед ним изгаляется.
— А че!?
— А не че! Хер тебе через плечо! Ты сопляк, когда еще мамкину юбку держал своей ручкой, я уже банду братьев Левашовых громил…. Да и батя твой — «Гнусавый» был здесь на «киче» в авторитете…. Базарить с настоящими ворами намного приятней, чем с дворовой шпаной…. Если бы твой подельник, не был «Шерстяной», то сидел бы ты сейчас в семь шесть, и кукарекал бы на параше, как живой будильник…. А так гонор из тебя воровской попер! А ведь ты Фирсан, не вор, ты скорее будешь «бакланом» в лучшем случае….
— Обоснуй начальник! А то я сейчас…..
— Ты сейчас можешь угодить только на карцер. Посидишь на «киче», на воде и хлебе, вот тогда и поймешь, что с кумом дружить нужно, а не лаяться. Я чуял, что тебя «Шерстяной» сделал паханом?
— Ну, было! — коротко ответил Фирсанов.
— А ты знаешь, что все положенцы с нами дружат?
— Ты че начальник, туфту гонишь? Я в твои байки не верю! Чтобы блатные на кума шпилили, да мусорам стучали, как суки лагерные? Че — то тут ты фуфло толкаешь, — сказал Фирсанов, пыхтя папиросой.
— Тебя стучать никто не заставляет, у нас своих стукачей хватает, а вот махновщину пресекать, это уже браток твоя забота…. Сам «Шерстяной» тебе зеленую дал…. Так вот и уважь вора, делай то, что он просит. Мужика не гнобить, поборами не заниматься…. Петухов не обижать…. Да и с суками и козлами на ножах не сходиться…. А то и они могут пырнуть в бане в кадык, как ты Синего–хрен оклемаешься. Что думаешь, я не знаю, кто ему заточку в глотку воткнул?
«Синий, сука продал», — подумал Фирсанов и тут же сказал. — А не хрен было ему мою матушку вспоминать! Вот и нарвался сука на заточку….
— Не в Синем, дело, Фирсанов! Ты теперь преемник вора на «Американке», теперь тебе суждено с босотой рамсить…. Я не хочу, чтобы тебя в зоне на заточки за «махновщину» подняли и за беспредел спросили….
На какое-то время Ферзь задумался. В словах мусора была заложена истина, от которой ему уйти было невозможно. Не смотря на свои восемнадцать лет, он уже имел положение в тюремной иерархии, что давало ему перспективы карьерного роста в настоящие воры.
— Я понял тебя, начальник, — сказал Фирсанов и, взяв со стола пачку «Беломора», сунул ее себе в карман.
— Для начала хочу тебя предупредить, что сученые тебе жизни не дадут. Так, что подтягивай к себе «торпед с огромными кувалдами», которые масть воровскую охранять будут…. Для меня ведь самое главное, чтобы вы на корпусе не баловали. А когда на этап, на зону пойдете, то там дело конвоя…. Они долго не цацкаются, за малейший косяк, пуля в лоб и на «цвинтар» с номером уголовного дела на пятке, понял?
— Блефуешь, начальник! Я по базарам знаю, какая жизнь на зоне! «Шерстяной» в Магадане «рыжье» мыл! Там, за хороший кусок «рыжухи» и пайка баланды двойная и срок косят на треть….
— Косят, косят, да только «козлам» и «мужикам», а такого блатного брата, как ты держат в отдельных бараках…. Вам же ворам работать «впадлу». Вот только тем приписочкам, по трудодням, которыми вы раньше занимались, и за которые вам срока резались – конец пришел…. Работяги, теперь, от воров и блатных, в других бараках «чалятся», и пахать на вас не хотят….
— Я, начальник, вор! Как мне предписано судьбой, так пусть оно и будет, — сказал Фирсан. — Время покажет и пусть оно нас рассудит….
Майор нажал кнопку под столом и в кабинет вошел «вертухай».
— Вызывали!?
— Да, Васильев, веди этого босяка в камеру…. Пусть еще ума набирается. Придет время, сам на стрелку напросится, — сказал майор, закинув хромовые сапоги на стол.
Конвоир подошел к Фиксе, и сказал:
— Руки за спину…. Пошел вперед!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ЧЕРНЫЙ КАРЦЕР

Повинуясь охраннику, Саша Фирсанов скрестил свои руки за спиной и вышел из кабинета.
Он шел, глядя на свои ботинки, из которых так и норовили выскочить его босые ноги. Хлопая «гадами» по чугунной лестнице, Фирсанов поднимался наверх в сопровождении надзирателя, который шел сзади. Вдруг на площадке второго этажа он столкнулся, до боли знакомым ему человеком, который, так же как и он двигался под конвоем, спускаясь вниз. В одно мгновение Сашка узнал отца своего заклятого врага Краснова. Да несомненно — это был отец Красного. Поравнявшись с ним, Фирсан поздоровался:
— Здрасте вам, Леонид Петрович, — сказал Сашка, улыбаясь на всю ширину рта.
— А, Саша, здравствуй, здравствуй! — ответил Краснов. — Ты как здесь?
— Что ты «лыбу давишь», «профура»? — и тут же ногой от конвоирующего вертухая получил в бок хромовым сапогом.
— Ты че сука, легаш поганый делаешь? — заорал Фирсанов и опустившись на колени, нанес удар охранника в пах. Тот взвыл от боли и схватившись за свои ушибленные тестикулы, присел. Второй охранник, стоявший за спиной новоявленного «положенца», сжав связку ключей от тюремных дверей и решеток, со всего размаха ударил ими Фирсана по голове. Фонтан искр и нестерпимая боль прокатились от затылка до самых пяток. Фирсанов упал. Упал лицом на чугунную площадку между этажами. Четыре сапога стали жестоко избивать его.
— Что же вы, делаете мужики? Он же еще пацан! — вступился Краснов, и не удержавшись, ударил вертухая в челюсть.
Краем подбитого глаза Сашка видел, как отец его недруга, его врага Краснова, потянул за него «мазу». Что было после, он уже не помнил. Что–то очень тяжелое опустилось на лицо, и он в тот же миг сорвался в черную бездну беспамятства.
Очнулся Фирсанов от жуткого холода. Все его тело бил озноб. Сквозь залитые запекшейся кровью щели глаз, он осмотрелся и увидел лежащего рядом мужика, который дышал, словно собака на летнем солнцепеке. Вся его голова напоминала большой кусок фарша. Сквозь короткие волосы просматривались многочисленные раны, которые были залиты черной засохшей кровью.
— «Во бля…. вляпался», — подумал Ферзь, и, превозмогая боль, сел на дощатый настил, который возвышался над полом на высоту тюремных нар. Он достал пачку «Беломора», изъятую у кума и закурил. Голова после тумаков ужасно болела. Кровь от раны окрасила всю рубаху, из-за чего та стала словно фанерная.
— Вот же суки, как больно бьют! — сказал сам себе Фирсанов. — Эй, ты, мужик, где это мы? — спросил он лежащего рядом человека.
Тот ничего не ответил.
— Ты, часом не нарезал кони? — вновь спросил Фирсанов, и толкнул мужика в бок. Вместо ответа он услышал глухой стон. Из чувства любопытства, Сашка перевернул арестанта и тут же опознал отца Краснова Валерки.
В памяти возникли картинки прошедших событий. Он вспомнил, как этот человек вступился за него. Это он дрался с конвойными, когда те накинулись на новоявленного жулика. Это он…. Это майор РККА…. Это был тот, которого он уважал с самого с детства.
С тринадцати лет Сашка рос без отца. Он всегда завидовал Валерке, что его отец был красным командиром и летчиком. Его каждый день с почетом возили на работу в черной машине. Это он научил Валерку стрелять из нагана. Это он научил его драться и применять приемы «джиу-джитсу». От такой зависти Ферзь еще больше ненавидел этого ботаника Краснова. Ненавидел и его любовь к Леночке Луневой из–за которой, он так легко расстался с авторитетом в своем дворе и всей Офицерской слободе. С вором Ваней «Шерстяным» он связался всего год назад, по протекции покойного папаши. Вместе с ним он «шакалил» по ночному Смоленску, освобождая богатых НЭПманов и аристократов от толстых кошельков и золотых украшений. Умирая от потери крови, Гнусавый, просил Ивана не оставлять сына без присмотра. Так и попал Фирсанов в новый мир — мир блатной воровской жизни.
Непонятка овладела его сознанием. Он коснулся своей рукой бородатой щеки бывшего майора и в эту секунду в его сознании что-то перевернулось. Блатной гонор почему–то растаял, словно утренний туман, пригретый лучами солнца. Сердце сжалось, от какого–то непонятного сострадания к майору.
Несколько раз подряд Фирсан затянулся, словно обдумывая план своих действий, и бросил окурок на пол. К своему удивлению он услышал, как окурок, упав, зашипел. Приглядевшись, Фирсан увидел, как черная вода залила половину камеры. Она стояла на уровне порога. В свете тусклой лампочки и света исходившего из маленького окошечка, он увидел, как что–то непонятное плавает в воде. Мохнатые поросшие плесенью «колбаски» дрейфовали по поверхности, словно маленькие острова. Фирсанов присмотрелся и ужаснулся. Это были разложившиеся трупы крыс. Вперемешку с крысами на поверхности прорисовывались и другие предметы, источавшие жуткий запах.
— Бляха медная…. Да это же говно! Говно! — заорал он. Дотянувшись с настила до двери, он хотел было стукнул в нее, но ботинок без шнурков сорвался с его ноги, и хлюпнул в эту воду, присоединившись к компании дохлых крыс. –Сука, сука, сука!!! — заорал Фирсан, словно взбесился.
В этот момент, что–то заурчало в углу камеры. Вглядевшись в сторону, где располагалась «параша», Сашка заметил, как из разбитого чугунного стояка тюремной канализации, вывалились новые порции дерьма.
— Эй, суки, хорош срать! — заорал он. Сняв другой ботинок, он стал неистово стучать им в стену, надеясь, что его кто–то услышит.
В этот миг, лежавший на настиле майор Краснов, подал признаки жизни и сквозь гортанный хрип прошептал:
— Пить, пить….
Фирсан вновь закурил. Он старался осмыслить сложившуюся ситуацию. В его голове вертелась только одна мысль. Она крутилась, словно акробат на перекладине, не давая его разуму ни секунды покоя. Валеркин отец…. Это был какой–то страшный сон.
До крана с холодной и чистой водой было всего пару метров. Она, фактически не переставая, текла в раковину, рядом с «парашей». Чтобы достать ее, и чтобы утолить жажду и нужно было просто вступить ногой дерьмо. Представив себя по щиколотку в вонючем говне, Фирсанова стошнило. Он вскочил, и, встав на четвереньки на краю настила, стал блевать, возвращая скудную тюремную баланду обратно природе. Рвотные спазмы рвали из него кишки, удаляя из организма остатки тюремной пайки. В этот миг его сердце заколотилось в бешеном ритме. Даже не смотря на холод, его пробил обильный пот.
— Пить, пить, — вновь простонал майор.
Его стон еще больше натягивал душевные струны Сашки Фирсанова. Сейчас он мог попросту отвернуться от него. Мог даже отказать в помощи. Он мог вообще не обращать на него никакого внимания и даже мог задушить этого майора, и ни кто, не «предъявил» бы ему ни слова.
-«Пусть сдохнет…. Пусть себе дохнет», — ведь он, без пяти минут вор в законе знал, что ни местные обыватели, ни авторитетные каторжане, никогда не осудили бы его за подобный поступок. С другой же стороны его томил вопрос — «Валерка»!?
Хоть он и был Краснов его врагом, но в душе Сашки, в его сердце было то, что толкало его к этому крану с чистой водой. Надо было просто переступить через свои фобии и вступить босыми ногами в эту зловонную жижу.
Фирсан слышал, что в подвале «Американки» есть такая «хата», через которую протекает канализация. Жажда и голод здесь ломали любого человека, заставляя его опускаться ниже уровня этого дерьма, подписывая любой документ, который бы гарантировал глоток свежего воздуха, и чистой воды. Сашка не знал, да, наверное, не верил, что сам может угодить в это место, и как назло этот факт свершился.
— Пить, — чуть тише простонал майор.
Фирсан понял, что время идет на минуты.
Взяв в руки лежащую на настиле пустую кружку, он закатал свои штаны. Противясь всей душей, он стал медленно опускать ногу в этот кисель из дерьма и тухлых крыс. Вновь рвота подкатила к его горлу. Вновь спазмы начали выворачивать его кишки наизнанку. Фирсан усилием воли медленно опускал ногу, пока не нащупал дно. Ощутив голой пяткой пол, он встал и почувствовал, как стародавние, и уже разложившиеся человеческие испражнения, словно глина скользнули меж его пальцев.
— Суки! — заорал Ферзь и резко опустил вторую ногу, доказывая самому себе, что даже это вонючее дерьмо и эти вздувшиеся тела дохлых крыс не смогут удержать его от праведного поступка и даже сломить его жиганскую волю.
Приступы рвоты прекратились. Слегка оклемавшись от этой мерзости, он сжал двумя пальцами нос и уверенно сделал первый шаг к раковине. Затем второй, третий. Вот уже и кран с водой и он – совсем близок. Осталось дотянуться до него всего лишь рукой. Но фекалии, эти скользкие и мерзкие фекалии, и эти крысы, обволакивали его ноги. Они плавали, касаясь его кожи, вызывая в его душе жуткое омерзительное отвращение.
Сделав над собой усилие, Фирсанов дотянулся до крана. С облегчением он помыл руки, лицо, смывая с себя запекшуюся кровь и эту вонь, пропитавшую всю атмосферу помещения. Сполоснув кружку, он набрал в нее чистой холодной воды и вернулся назад. В этом замкнутом пространстве камеры было непонятно, что сейчас ночь или день. Лампочка «Ильича» светила круглосуточно и только этот свет был признаком существующей жизни.
Напоив Петровича, Сашка вновь спустился к рукомойнику и налив кружку воды постарался помыть свои ноги от фекалий. Только этого жалкого количества было мало, и он ощутил, как это зловонье впитывается в его кожу. Вонь, бежала по венам, заставляя вонять и весь организм.
— Врешь–не возьмешь!!! Хрен вам! — прошептал себе под нос Фирсанов. — Хрен вы, суки, меня сломаете! Пусть я даже сдохну в этом отстойнике.…. Пусть я сгнию, но никогда не встану на колени, — сказал он себе.
Закурив, Фирсан сел на деревянный настил и свесил ноги, чтобы не пачкать свою каторжанскую «кровать». В его голове поплыли вновь воспоминания, которые были связаны с Валеркой. Он вспомнил, как вызвал «ботаника» на дуэль, как бил его в подворотне за Ленку. Как «ботаник» –этот «папенькин сынок», навесил ему в ответ. От этих воспоминаний на душе стало как–то грустно.
В душе что-то щелкнуло и он, сбросив груз обиды, простил Краснова. В ту же самую секунду он понял, что оказывается ближе «ботаника» Краснова и ближе Луневой у него не было друзей. От этих ностальгических воспоминаний, на его глаза навернулась слеза.
Сашка в какой–то момент даже подумал, что хочет завязать с этой тюремной романтикой и хочет вернуться туда, где осталась его мать. Здесь в этой волчьей стае, каждый норовил воткнуть в спину заточку, и занять место ближе к лагерной кормушки. Только здесь, в тюрьме, царил закон курятника, который гласил — отпихни ближнего, обгадь нижнего, а сам, сам всегда стремись наверх».
Все эти философские размышления настолько овладели его сознанием, что он даже забыл о тех фекалиях в которых только что плавал. Стук открывающейся «кормушки» вернул Сашку в реальность.
— Эй, блатота, ты еще жив!? — спросил голос «вертухая».
— Жив….
— А этот, враг советского народа!? — вновь спросил голос.
— Этот тоже жив, — ответил Фирсанов.
— Лучше бы загнулся, его все равно «вышак» ждет, — сказал голос. — На, вот — держи!
За дверью послышался звон черпака о бачок. Через секунду в маленькое окошечко в двери просунулась рука с алюминиевой миской. Сашка, не обращая внимания на фекалии, опустил в воду свои ноги и уже без всякой брезгливости и тошноты подошел к двери. Взяв миску с баландой, он поставил ее на настил. Затем еще одну. Две краюхи черного с опилками хлеба, были завернуты в газету.
— А весла!? — спросил Фирсанов.
— В карцере весла не полагаются, — ответил голос, и «кормушка» с грохотом закрылась.
— Суки, суки! — крикнул Сашка вслед уходящему охраннику. — Позови мне корпусного! Я хочу с «кумом» потарахтеть….
За дверью гулко прозвучал голос:
— Ладно, потарахтишь!
— Эй, Петрович, вставай, пайка приехала, подкрепись, — сказал Фирсанов, трогая Краснова за ногу. Тот, простонав, слегка приподнялся на локти.
— Петрович, «хавчик» прибыл, поешь! Тебе батя, силы нужны, а то так можно сдохнуть.
Краснов еле подтянул свое тело к стене, и оперся на выступающие цементные бугры «шубы».
— У тебя, Саша, курить есть? — спросил он, придя в себя.
— Есть, Петрович, есть! — обрадовался Фирсанов, воскрешению майора. — Только давай, сперва похавай, а потом мы с тобой от души покурим и поговорим.
— А тут что, еще жрать дают? — спросил Краснов.
— Ага, дают, вот только, как у вас — у летчиков.
— Это как?
— А так, сегодня день — летный, завтра день — пролетный. Сегодня — летный, а завтра — пролетный, — повторил Фирсан.
— Вот же суки, как бьют больно, — сказал Краснов, трогая голову.— Сапогами видно….
-Мне тоже досталось — мама, не горюй,- ответил Фирсанов!
— А что это так воняет? — спросил майор.
— А это Петрович, дерьмо. Мы тут по уши в настоящем дерьме, — сказал Сашка.
Краснов закинул голову, опершись ей на стену, и на мгновение закрыл глаза, стараясь вспомнить все то, что произошло. Сашка подал ему миску.
— Держи Петрович, баланду….
Краснов открыл глаза и дрожащими руками взял миску с нехитрым тюремным варевом из картошки и затхлой квашеной капусты.
— Ложка есть? — спросил он.
Сашка видя, что отец Валерки окончательно оклемался, улыбнулся ему и сказал:
— А тут Петрович, весла не положены. Хлебай так, через борт. На, вот, держи, еще пайка хлеба есть….
Дрожащими руками майор Краснов взял миску и поднес ее ко рту. Его зубы коснулись края алюминиевой «шлемки», и до Фиксы дошел стук его зубов о миску. Поставив свою пайку на настил, Сашка взял миску Краснова и стал сам кормить его из своих рук. Краснов стербал суп вспухшими губами, и, не жуя, глотал гнилые вареные капустные листья. Опустошив посуду, он взял в руку кусок хлеба и стал, его есть, отщипывая от «птюхи» маленькие кусочки.
Фирсан, видя, что майор пришел в себя, принялся, есть сам. Одним махом он проглотил остывшее содержимое своей миски, откусывая между глотками большие куски тюремной «черняшки».
Ели молча. После того, как все до последней крошки было съедено, Фирсан покрутил ладонью по животу и сказал:
— Хорошо, но ведь, сука, мало же! Я цветущий организм и мне нужен рост!
— А я наелся, — тихо ответил майор Краснов. — Давай Саша, закурим, Ты же обещал….
— Ах, да, — опомнился Фирсан, и достал папиросы. Щелчком он выбил из пачки пару папирос и протянул пачку Краснову. Закурили….
Дым табака на какое-то мгновение перебил запах, исходящий из– под настила.
— А Ты почему без обуви? — спросил Краснов, глядя, как Фирсанов вытянул свои босые ноги.
— Да у меня «гад» в дерьмо нырнул…. Я брезгую туда руками лезть.
— А ногами ведь ходишь?
— А что ногами? Ноги то они ведь из жопы растут, им такая атмосфера привычней….
Превозмогая боль, пронзившую все тело, Краснов засмеялся. От такой шутки на душе стало значительно легче. Силы понемногу стали возвращаться в его разбитое тело.
— Говоришь ноги из жопы, растут? — переспросил майор. — Поэтому они и к дерьму привычные?
— Ага, Петрович, привычные!
Краснов вновь залился смехом, хоть это было довольно больно. Отбитый ногами охранников живот болел от каждого вздоха, а тут такая нагрузка.
— Философия у тебя железная, — сказал майор, держась за пресс. — Как ты думаешь, мы тут надолго?
— Не знаю. Обычно суток пятнадцать держат, — спокойно ответил Фирсанов, затягиваясь папиросой.
— А сколько времени прошло?
— А хрен его знает…. Тут разве можно сориентироваться…. Что день, что ночь. Судя по пайке, мы сидим или один, или два дня.
В те минуты ни Фирсанов, ни Краснов не знали, что их заточение длится уже третьи сутки. Время вытянулось в одну сплошную линию, и поэтому было трудно определить, где начало, а где конец. Чувство голода тоже ни о чем не могло говорить, с момента ареста и заключения под стражу, это чувство всегда преследует арестанта до конца его срока.
— А ты, как тут оказался? — спросил Краснов.
— Замели меня «легавые», — нехотя ответил Сашка.
Ему сейчас было стыдно сказать майору Краснову, что он вместе с «Шерстяным», взял на «скок» кассу авиационного завода, где Краснов работал военпредом. Ему было стыдно, и поэтому он не хотел говорить об этом.
Фирсан слышал, как «вертухай» сказал, что этого врага народа все равно приговорят к вышке. Он знал, поэтому ничего и не хотел говорить. Не должен, не должен Краснов знать, что он, Сашка Фирсанов, без пяти минут вор, покушался на деньги рабочих.
— А вас, Петрович, за что?
— Меня, Саша, обвинили немецким шпионом…. Говорят, я Родину продал и на Гитлера работаю….
— Это же бред!
— Бред не бред, но кому–то это нужно…. Немцы к нам на завод каждый год приезжали и приезжают…. У них договоренность с Наркоматом обороны. Вот только я слышал, Саша, что война с немцами неизбежна. Сталин оттягивает время, как может, чтобы перевооружить Красную армию. Но ведь у немцев тоже разведчиков хватает. Они–то Гитлеру их сраному тоже докладывают о нашем перевооружении.
— А я, Петрович, в политику не лезу. Вон вашего брата, сколько сидит…. Полная тюрьма.
В каждой хате по несколько человек лишних. Каждую ночь в подвале расстрельные приговоры в исполнение приводятся. Мочат народ русский — мама, не горюй! Я не хочу под вышку! Лучше быть блатным вором, чем политическим жмуром. Во!
— Это, Саша, ты говоришь правильно. Да и философия твоя мне понятна…. Ноги они ведь из жопы растут, поэтому их в дерьмо можно ставить смело. А раз в дерьмо наступишь, то всю жизнь оно вонять будет, жизни не хватит, чтобы потом отмыться.
Фирсанов посмотрел на свои ноги, почесал под подмышками, разгоняя собравшихся там, на собрание вшей.
— Я, Саша, это образно говорю! Натуральное говно в бане отмоешь, а вот внутреннее.…. То, которое внутри, его никогда…. Оно вечно. А люди, люди они чувствуют, в ком этого дерьма много, а в ком….
— А я понял, Петрович, — перебил его Фирсанов и задумался.
Он стал размышлять над словами сказанными Красновым. Как–то само собой он вновь вытащил папиросы и предложил майору. Краснов отказываться не стал, видно предчувствие скорого конца не отпускало его ни на миг. Вот и хотел Валеркин отец жить на полную катушку даже среди этого вонючего болота.
Сколько прошло времени, было неизвестно. Дверь в камеру открылась, и в его проеме показался «кум». Он стоял с видом хозяина, широко расставив свои ноги. Хромовые сапоги были начищены до зеркального блеска. Синие галифе были выглажены так, что об них можно было порезать пальцы. Новая портупея с наганом в кобуре перепоясывала такую же новенькую шевиотовую гимнастерку.
— Ну что, жиган, ты созрел для нашего базара? — спросил начальник оперативной службы тюрьмы. — В говне сидишь по самые уши? Я слышал, ты хочешь со мой поговорить?
Фирсанов взглянул на кума и сказал:
— Знаешь, начальник, — это дерьмо можно в бане отмыть. Страшнее то, которое внутри. Его отмыть порой даже жизни не хватит, — гордо ответил Фирсанов, повторяя слова Краснова. — Ты начальник, «лепилу» приторань, а то этот майор, загнется, — продолжил Фирсанов, и кивком указал на лежащего политарестанта. Он рассчитывал, что сможет через санитара передать в камеру «маляву», в которой обрисует всю ситуацию, в которой оказался.
— Ему «лепила» не нужен! Этому немецкому шпиону и так осталось жить до приговора «тройки». Чекисты на него уже собрали досье по 58– 1а. Осталось только в трибунал передать и — все! Эй, майор, ты повремени подыхать– то, тебе завтра с делом знакомиться, — сказал «кум» через плечо Фирсанова. — Так что, Ферзь, будешь с администрацией дружить?
— Хрен возьмешь, начальник, Сашу Ферзя! — сказал Фирсанов и, согнув руку в локте, другой рукой стукнул по внутренней стороне, показывая такой русский хер.
— Ну, что ж, тогда посиди еще суток пять, может до тебя дойдет. Не таких воров ломали….
Кум плюнул себе под ноги, и дверь в камеру закрылась. В ней вновь стало темно и тихо.
— Слушай, Петрович, нам надо что-то делать. Эти «вертухаи» нас тут сгноят. Это факт….
— Бежать, что ли? — спросил Краснов.
— Да отсюда, ты хрен на «лыжи встанешь»…. Я просто хочу связаться по тюремному «телефону» и организовать нам с тобой нехилый «грев». Жрать хочу, как медведь бороться.
Сказанные опером слова очень тронули Краснова. Он знал, что за «измену» Родине, которую ему вменяют, он точно получит расстрел. Еще были свежи в памяти репрессии над Тухачевским, Якиром, Рокоссовским. Так– то были боевые генералы, которым немалые сроки дали, что уж говорить о сотнях и тысячах простых майорах и капитанах, расстрелянных по доносам своих же сослуживцев.
Времени оставалось очень мало, и он решил через Ферзя передать весточку жене и сыну.
— Саша, у нас, наверное, есть еще пару дней. Я знаю, что я сюда, в эту камеру больше не вернусь, а Ты наверное, сможешь увидеть Валерку и передать ему мои последние слова.
— Петрович, о чем это вы? Я думаю, что суд во всем разберется. Этого же не может быть?
— Может, Саша, может…. Мы, просто заложники своего времени…. Нам не повезло….
Фирсан смахнул рукой слезу со щеки и, вскочив на деревянный настил, заорал:
— Суки, как я вас ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
После чего он без всякого отвращения прыгнул в вонючую жижу, и постучал алюминиевой миской по стояку канализации. В ответ моментально послышались стуки со всех этажей тюрьмы.
— Эй, эй! — проорал он в трубу.
— Говори, — донесся глухой звук.
— Каторжане, я с хаты восемь три — Ферзь мое погоняло…. Меня мусора в трюм запрессовали — на пятнадцать суток. Второй день не кормят, ломают…. Если кто может, подгоните «грев». Жрать хочу, курить хочу, аж шкура от вшей чешется!
— Базара нет, браток…. Сейчас все сделаем, — послышался гулкий звук.
Фирсан отошел от трубы, потирая от радости свои руки.
— Сейчас, Петрович, у нас и хлеб, и «бацилла», и табак будет, — сказал Фирсанов. — На пока, покури.
И Сашка протянул последнюю папиросу Краснову. Петрович дрожащими руками взял папиросу и дунул в гильзу. В этот момент на его глаза накатилась крупная слеза. Конечно же, ему было сейчас трудно говорить. Ожидание своего конца могло утомить любого, даже самого сильного духом человека. Затянувшись три раза, майор оторвал кусок гильзы зубами и передал папиросу Фирсанову.
— Кури!
Минут через двадцать в стояк кто–то постучал. Сашка спрыгнул на пол и подошел к трубе.
— Эй, — обозначился он.
— Ферзь, держи «грев»! По «киче» прогон пошел, что ты в «трюме», так что не переживай, все будет путем…. Каторжане все в курсах…. Чем можем, тем и поможем!
— Давай, ловлю! — прокричал он, и отошел от трубы.
Сверху послышался звук падающей воды, который бывает обычно после того, как арестанты промывают парашу. Вновь вода с шумом вырвалась из отколотого куска трубы, только на этот раз вместо дерьма, выскочили аккуратные круглые колбаски, связанные веревкой. Фирсанов отцепил их, и три раза ударил миской по трубе.
— Спасибо, братаны! — крикнул он в нее. — «Грев», принял! Срите только меньше, а то меня вашим дерьмом скоро затопит, — прокричал он следом, как бы шутя.
Отмыв пропитанные парафином оболочки «торпед» от остатков человеческих фекалий, он аккуратно развернул туго скрученные газеты. В одной «торпеде» лежало больше пачки папирос и спички. В другой был завернут табак, перемешанный с махоркой. В третьей «торпеде» лежал кусок сырокопченой колбасы и шмат сала, граммов на триста.
— Во, бродяги, дают! Колбаса, «бацилла», куреха! Что еще каторжанину надо? Продержимся, Петрович! Ты сам своего сына увидишь и все ему расскажешь…. Правда, Валерка твой, мою кралю отбил, но я теперь не серчаю на него…. Правильный у тебя, батя, пацан!
Краснов посмотрел на Фирсанова и улыбнулся при виде каторжанской солидарности. Сейчас его занимали совсем другие вопросы. Нужно было, во что бы ни стало, сообщить жене и Валерке о том, что он никогда больше не сможет вернуться домой.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ДЯДЯ ЖОРА


Прошло более двух месяцев после ареста отца. За это время от него не было ни слуху, ни духу. Передачи, которые мать собирала ему, не принимались, и она раз за разом возвращалась домой, так и не зная, жив ли Леонид Петрович или же ….. Как раз об этом ей не хотелось даже и думать. Вечером одного дня, когда мать после очередного посещения «американки» — смоленской тюрьмы находилась в трансе. В тот миг кто-то постучал. Валерка бросился к двери, ожидая хороших новостей, но на пороге увидел незнакомого паренька лет шестнадцати. Он был неухожен и подозрительно бледен, словно страдал чахоткой.
— А. Красновы здесь живут? — спросил он, переминаясь с ноги на ногу.
— Да, — ответил Валерка, –Я Краснов, — сказал он, не представляя, что нужно парню.
— Я тебе «маляву» с «кичи» притаранил, — сказал он по «фене», и снял с головы засаленную кепку. — У тебя «мойка» есть? — продолжил он, глядя на Валерку большими глазами.
— Слушай, я ничего не понял, что за «малява», что за «мойка»? — переспросил Валерка, пожимая плечами.
— Меня звать Сергей, мое погоняло Карнатик, я с тюрьмы, вам письмо принес от вашего папаши…. Дай мне «мойку», тьфу Ты лезвие. Мой, каторжанский «лепень» пороть будем.
— Пройди в квартиру, — пригласил его Валерка, и провел парня в комнату.
Достав лезвие, он подал его пареньку и стал с интересом наблюдать за его действиями. Тот снял пиджак и с ловкостью вспорол лезвием заплатку на рукаве, под заплаткой лежала записка.
Сердце Валерки казалось в ту секунду, вырвется из груди. Он смотрел на кусочек промасленной бумаги, и каким-то шестым или даже седьмым чувством почувствовал, что это послание писал его отец.
— Мам! — крикнул он матери. — Тут от отца, письмо принесли!
Мать ворвалась в комнату с глазами полными надежды и накативших на глаза слез. Она в этот миг ничего не могла понять. Схватив трясущимися руками жалкий кусок бумаги она даже не могла прочесть то, что было там написано. Слезы почему–то градом катились по ее щекам.
Светлана старалась развернуть сложенную записку, но трясущиеся руки мешали это сделать. Она, увидев, что у нее ничего не получается, вновь вернула записку Валерке, и затаив дыхание, посмотрела на сына.
— Валера, сынок, –прочти. Я очень волнуюсь….
Валерка аккуратно развернул записку. В его глаза брызнули до боли знакомые буквы отцовского почерка. На глаза мгновенно накатила пелена проступивших слез. Он, глубоко вздохнул, и набрав полную грудь воздуха, начал читать:

«Моя Светочка и Валерка! Много написать у меня не получится. Хочу, чтобы вы знали, что я ни в чем не виновен…. Не стоит слушать людскую молву и даже верить приговору, по которому меня пытаются осудить. Я не думаю, что у меня будет возможность написать еще, но при оказии обязательно я это сделаю. У меня нет слов, чтобы выразить все то, что я чувствую к вам в этих холодных и сырых стенах. Я верю, что наш Валерка станет настоящим мужиком и никогда….»

Записка закончилась как–то внезапно и непонятно. Было ощущение, что сатрапы смоленского НКВД просто вырвали ее из рук, не дали шанса закончить отцу предсмертное послание.
— А что дальше? — спросила недоуменно мать.
— А все, — ответил сын удивленным голосом и подал записку матери.
— Я, это…. Хочу сказать, что батьку вашего из камеры тогда забрали. Он мне сунул эту «маляву», и, уже уходя, назвал ваш адрес. Еще он сказал, что вы денег мне дадите, — сказал Карнатик, кусая свои ногти в ожидании причитающегося вознаграждения.
Мать Валерки сидела за столом, подперев голову руками. По ее лицу текли слезы, и она ничего в эту минуту не понимала. Огромное горе сжало ее сердце сильной рукой разлуки, и она почувствовала, что это письмо от мужа было последним.
— Мам, у тебя есть деньги — надо с курьером рассчитаться, — сказал Валерка, положив свою руку матери на голову.
Словно отойдя от сна, мать встрепенулась. Она вытерла накатившиеся слезы, тихо сказала:
— Ах, да! Прости меня малыш — я совсем расклеилась. Привстав из-за стола, она подошла к комоду. Вытащив из него шкатулку, Светлана достала червонец и протянула его пареньку.
— Премногое вам, мерси, — сказал Карнатик, и спрятал деньги во внутренний карман пиджака.
— Может, ты кушать хочешь? — спросила мать. — В тюрьме, наверное, очень плохо кормят. Я вижу ты сильно бледен –голодал наверное?
— Я, мамаша, полгода под следствием на «киче» парился…. Вот и отощал на казенных–то харчах. В деревню, к бабке, поеду в Хиславичи. Там молоко, сметана есть…. Через месяц оклемаюсь и наберу потерянные жиры….
— Ладно, проходи на кухню, — сказала ему Светлана, и пригласила за стол.
Карнатик, без всякого смущения уселся за стол и, закинув ногу на ногу, приготовился к трапезе.
Мать отрезала краюху хлеба и достав из духовки еще теплый суп, налила целую миску.
— Суп гороховый будешь? — спросила его Валеркина мать.
Карнатик, жадно откусывая хлеб, лишь махнул своей головой. Налив миску горохового супа, она подала его гостю, а сама, подойдя к окну, скрестила на груди свои руки и, отключившись от всего мира, уставилась на улицу. Карнатик ловко орудовал ложкой, со звоном и стербаньем, опустошая фарфоровую тарелку, пока в ней не осталось ни капли.
— Вы, мамаша, так особливо–то не переживайте, может быть т вашего благоверного отпустят…. Там щас, на «киче» полная неразбериха…. Кто за кражи, кто политические, кто за всякие убийства сидят, кто враги народа и шпиены всякие. Не тюрьма, а настоящий пчелиный улей. Не ровен час — отпустят, — сказал Карнатик, вселяя в Светлану надежду. Она, кутаясь в шаль, накинутую себе на плечи, молчала и продолжала стоять и смотреть в окно. Было такое ощущение, что она вообще не слышит гостя.
Карнатик, видя, что на его слова никто не реагирует, тихо вышел из кухни и направился к выходу. Валерка вышел за ним и, пройдя на лестничную клетку, спросил:
— Слушай, Карнатик, как он там, расскажи мне без матери…. Я правду хочу знать.
— У тебя, наверное, больше нет батьки…. Ферзь просил передать на словах, что твой отец настоящий мужик…. Он с ним в карцере сидел. Отца твоего с «кичи» увезли…. Куда и когда, никто не знает…. Ферзь пробивал по всей тюрьме, его ни в одной хате не было…. Может в управлении во внутреннем дворе…. Там тоже есть тюрьма….
— А, Ферзь, это….
— Это Фирсанов Сашка…. Он сейчас на «киче» в авторитете! Сам Ваня «Шерстяной» –его в жиганы перевел…. Теперь он «паханит» и «цинкует» за «Американкой».
— Фирсан в паханах? — с удивлением переспросил Валерка. — Он же еще молодой….
— Ворам, браток, виднее…. Чуют воры, что Ферзь правильный каторжанин, от того и ставят его в паханы, — сказал Карнатик. — Ладно, бывай, я пошел.
Валерка смотрел вслед уходящему по лестнице Карнатику, а слезы уже заполняли его глаза. Не верил, не верил он в то, что отца больше нет. Не верил, что вот так просто можно, без всяких доказательств, приговорить человека к расстрелу. Не верил и не понимал, что происходит в этом мире такого, что ему еще не понятно? Видно, прав был старый еврей Моня, когда говорил ему, что дьявол будет жать свою жатву стоя по самые колени в крови, и пожирать своих же детей от духа своего и плоти.
В груди, словно загорелся огонь, а перед глазами вновь поплыли буквы, выведенные аккуратным почерком отца. Валерка вошел в комнату и ничего не говоря, рухнул лицом на диван. Он плакал, словно мальчишка, тяжело вздыхая и воя, словно собака, потеряв любимого хозяина. Он плакал, вытирая глаза рукавом рубашки, и не верил, что судьба разлучила его с отцом, уже не на день и не даже на десять лет, а навсегда.
Судьба развела их на всю жизнь и больше никогда он не увидит его чистых и хитрых глаз и сильных отцовских рук. Он плакал, и не знал, что это были последние его юношеские слезы. Сколько их еще будет в его жизни, он не знал, но, то уже будут совсем другие слезы — слезы горечи и потерь боевых друзей и горячо любимых подруг, с которыми ему предстоит познакомиться.
Леночка вошла в комнату беззвучно, словно пантера. Перед ее глазами предстала странная картина: Будущая свекровь стояла на кухне около окна и дымила папиросой, пуская густой дым в стекло. Валерка лежал на диване лицом вниз и молчал, не обращая ни на кого своего внимания. Он был в полном трансе.
Лена подошла к нему и, присев на край дивана, положила руку на голову. Краснов в ту секунду даже не шевельнулся. Он, продолжая скорбеть по окончательной потере родного человека. Так и сидела Лена, держа руку на его голове. Она гладила его по голове, перебирала ему густые волосы, пока Краснов не обратил на нее внимание. Он взял ладонь Луневой в свою руку и нежно поцеловал. В эту минуту Леночка поняла, что горе вернулось в семью Красновых. Девчонка не стала приставать к своему кавалеру с расспросами, внутренне понимая, что любое слово, сказанное ей, может стать лишним и даже неуместным. Все и так было понятно без слов. Своим влюбленным девичьим сердцем, своей нежностью она хотела просто забрать у Краснова ту боль, которая сжимала его сердце.
— Прости! — сказал Краснов младший. Он хотел улыбнуться, но его опухшие и красные от слез глаза, выдавали истинное настроение.
— У вас были двери открыты. Я подумала….
— Ты правильно подумала, — ответил Валерка, с хрипотцой в голое.– Отец письмо прислал.
— Жив, — переспросила Леночка, надеясь на чудо.
— Я бы тоже хотел так думать, — сказал Валерка, и поднявшись с дивана сел рядом с Луневой.– Прости что я в таком виде….
— Я понимаю, — ответила девушка.– У меня ведь тоже погиб отец в Монголии.
— Когда заешь, что он умер, проще жить. Я каждый день надеюсь, что вот сейчас он войдет в квартиру, и улыбаясь скажет: «Собирайся сын, поедем на охоту».
— Да, Валерочка, ты прав! Неведение — это хуже всего.
Валерка встал с дивана и, подав девушке руку, помог приподняться.
— Мать на кухне, сходи — поздоровайся с ней, — сказал Валерка, и обняв Леди, поцеловал ее. Сердце Ленки сжалось, но тут же, отпустило. Она в тысячную долю секунды поняла, что это был поцелуй не любящего человека, это был поцелуй последней Валеркиной надежды.
— Не надо, — тихо сказала она Краснову — Не надо…. Верь, отец к тебе обязательно вернется, и вы снова будете вместе….
Глубоко вздохнув полной грудью Лунева прошла на кухню и, подойдя к Светлане, обняла ее за плечи.
— Здравствуйте Светлана Владимировна….
Будущая свекровь прижала к ней свою щеку и тихо ответила:
— Здравствуй Леночка! Прости, я сегодня не в форме. От нашего папы весточка была, я очень расстроилась, сказала она, вытирая носовым платком заплаканные глаза. — Парень приходил какой–то. Его с тюрьмы выпустили. Вот он весточку и принес….
Мать, переживая всем сердцем постигшее ее горе, замкнулась в себе, и буквально за три дня на голове еще молодой женщины появились первые пряди седых волос. Она никак не могла смириться с потерей мужа и это чувство неизвестности, постоянно угнетало ее, порой доводя до спонтанных истерик и приступов неврастении.
С момента ареста отца, прошли уже более двух месяцев, а кроме той жалкой записки на тюремном клочке промасленной бумаги, больше никаких вестей от мужа не было. Несколько раз она ходила на прием в управление НКВД, но каждый раз слышала только одно:
«Ждите, о судьбе майора РККА ВВС — Краснова, вам сообщат официальным письмом….
Время шло, а о судьбе бывшего летчика и героя Испании, майора Краснова, никто извещать так и не спешил.
Все давно знали, что приговор тройки уже приведен в исполнение, а его тело вместе с сотнями тел таких же, как он командиров рабочее-крестьянской Красной армии, теперь уже покоится в безымянной могиле невдалеке в урочище Козьи горы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
АРЕСТ МАТЕРИ

Прошло уже четыре месяца после того, как арестовали отца. На дворе уже была темная сентябрьская ночь. «Воронок», скрипнув тормозами, замер невдалеке от подъезда, где еще совсем недавно жила в полном составе семья Красновых. Красные точки горящих окурков в машине, просматривались сквозь мокрое от дождя окно. Их было трое. Синие галифе, промокшие от дождя плащ — накидки, черные хромовые сапоги, да фуражки с малиновой тульей.
В те годы, люди в такой униформе, почти в каждую семью несли беду и были плохим знаком, наподобие «черной кошки», которая внезапно появлялась на пути, пересекая дорогу. Не обошла беда и семью Красновых. Следом за отцом, в застенки НКВД, как «жена врага народа», угодила и Светлана Владимировна.
Светлана, вероятно, чувствовала, что время ее пребывания на свободе сочтено, а машина сталинского «правосудия», уже начало творить свое коварное и беспощадное дело. В те годы многие ощутили на себе, что за арестом главы семьи, как правило, карательные органы системы, производили окончательную зачистку. Почти все члены семьи не пожелавшие отказаться от родственных уз, подвергали репрессиям по статье 58– 1в УК РСФСР.
Лишь сумрак пал на улицу, в дверь Красновым кто-то убедительно и настойчиво позвонил.
Светлана, положив свои ладони на грудь, тихо подошла к двери и мелодичным и тихим голосом спросила:
— Кто там?
— Краснову Светлану, — обратился невидимый, неизвестный мужской голос.
— Да! Я вас слушаю….
— Вам послание от мужа, — проговорил тот же голос.
Сердце Светланы в этот миг екнуло. По всему телу пробежала волна Какой-то невиданной слабости. В голове полетели разноцветные круги, и ноги Светланы Владимировны подкосились. Опершись спиной на дверь, она стала медленно опускаться на пол. В эту секунду все смешалось в ее голове. Страх, жуткий страх, сковал ее тело, а на уставшие от слез глаза опустилась какая–то полупрозрачная пелена.
В тот миг кто-то за дверями заорал:
— Открывай, сука, мы знаем, что ты там, — проговорил тот же голос, но уже более настойчиво и с нескрываемой грубостью. — Ты контра, пожалеешь, когда мы эти двери выломаем!
Валерий, шокированный вечерним визитом незваных гостей, одевшись на скорую руку, выскочил в коридор и заслонил спиной мать. Он стоял напротив двери и непонимающими глазами смотрел на нее, как бы спрашивая ее совета. Краснов всем сердцем ощутил какую-то незащищенность и странную беспомощность. В это мгновение ему хотелось броситься к двери, навалиться на нее всем телом. Забаррикадироваться и принять смертельный бой, чтобы защитить мать от этого произвола. Хотелось, но что-то его сдерживало….
Валерий тихо подошел к матери, и, опустившись на колени, обнял за плечи. Прижав голову к своей груди, он глубоко вздохнул и поцеловал ее в щеку. Спазмы сжали его горло, словно тисками. Валерка в ту минуту молчал. Он боялся спугнуть те последние секунды, которые остались у них.
Глухие удары тяжелых сапог в дверь, в унисон слились с ударами их испуганных сердец.
— Открывай, же — сука, — вновь послышался голос, и дверь загудела под натиском разъяренных чекистов.
Валеркина мать приподнялась с пола и с каким-то отрешенным и смиренным видом, открыла стальную задвижку. Дверь с грохотом распахнулась, чуть не расплющив Валерку о стену.
— Краснова Светлана Владимировна, ты? — спросил мордатый НКВДешник.
В ту секунду от него дурно пахло луком и перегаром деревенской сивухи, которую, судя по всему, он пил буквально перед тем как арестовать Светлану.
— Да! — ответила Краснова.
— Почему так долго не открывали? Что, прятали улики!? Шифровки в печи жгли?
— Мы уже спали, нужно было одеться, — сказала мать, более спокойным и ровным голосом.
— Панфилов, глянь голубчик на кухню, может, они какие «вещдоки» в печке палили? Эти контрики на все способны!
— Есть, товарищ капитан, — сказал молодой чекист и, оттолкнув Краснову, скрипя своими сапогами по паркету, вошел на кухню. Он заглянул во все углы, не исключая и помойное ведро.
Тем временем капитан НКВДешник, скинув с себя плащ–накидку, повесил ее на вешалку и, посмотревшись в зеркало, улыбаясь, сказал:
— Вы нас не ждали, а мы приперлись! Ну, хозяйка, показываем, где у вас антисоветская литература лежит, где оружие спрятано и иностранные денежные знаки и аппаратура для связи с резидентурой?!
Он схватил Светлану за предплечье, сопроводил ее в комнату и толкнул вперед себя. Наугад, нащупав рукой выключатель, чекист включил свет, и заставил мать и сына сесть на диван.
— Ну, шо, господа шпиены, контрреволюционеры, троцкисты — утописты будем собирать вещички, — спросил капитан, ерничая над горем. — Вот полюбопытствуйте мадам, это так сказать мандат на ваш арест, — сказал чекист, и, поставив перед Светланой стул, уселся перед ней, показывая торжество власти.
Он достал из галифе папиросы и, дунув в гильзу, прикурил от немецкой бензиновой зажигалки. В тот миг Валерка вспомнил эту зажигалку. Эту зажигалку после футбольного матча с легионом «Кондор» подарил отцу один из немецких летчиков, и спутать ее было нельзя. На ней красовался имперский орел со свастикой в когтях.
— Так, граждане арестованные собирайте вещички! Два комплекта нижнего теплого белья, ложка, миска, кружка. Можно не скоропортящиеся продукты в виде сала и копченостей. Можно, мыло, одеяло и сухари, — говорил НКВДешник, словно по-заученному, наполняя комнату табачным дымом.
Из кухни в комнату вошел лейтенант. Он с треском откусил наливное яблоко, которое взял там без спроса с кухонного стола и, чавкая, сказал:
— Егорович, нет там ни хрена — никаких документов! Печь не топлена! Все чисто.
— А откуда им там взяться, дурень! У них два месяца назад обыск был. Ты че, летеха, вообще ничего не усекаешь? Ничего, обвыкнешься, салабон! — сказал капитан, продолжая куражиться над Светланой.
— А, а, а, понял, — ответил лейтенант. — Это типа такой маневр! Пока я Егорович, на кухне мусорные ведра шмонаю, вы тут товарищ капитан, по золотишку да по ассигнациями специализируетесь!
— Брось нести околесицу! Сядь — не мешай работать, — сказал старший.
Лейтенант, откусив яблоко, уселся рядом со Светланой, и демонстративно закинув ногу на ногу, бросил на пол перед ней огрызок, и сказал:
— Че сидишь — овца? Собирай, манатки, на «кичу» поедем, клопов кормить.
В груди Валерки в тот миг, словно разорвалась граната. Ему так захотелось залепить этому холеному сатрапу ногой прямо в его наглую физиономию, но он еле сдержал свои эмоции, не поддаваясь на провокации. С чувством ненависти, он крепко сжал зубы так, что бугры мышц, зашевелились на его скулах. Закипая от злости, и не говоря, ни слова, Валерка нагнулся и, подняв злосчастный огрызок, с силой сжал его в кулаке.
— Давай, давай щенок! Чистота — это залог здоровья, — сказал лейтенант с непонятной ненавистью к обитателям этого дома, будто в тот миг перед ним были не граждане страны советов, а заклятые враги и предатели.
— Ты Панфилов, особо не зарывайся! Дай даме спокойно собраться! Чай дорога ей сегодня дальняя — в казенный дом. Пусть соберет вещички, как полагается, а то накатает жалобу Фатееву, будут нам потом и премиальные, и кубари на петлицах.
Видя, с каким пренебрежением чекисты обращаются к матери, Валерка с такой силой сжал в руке огрызок, что раздавил его. Остатки мякоти просочилась сквозь пальцы.
— О, о, о, Егорович, глянь на пацана! Сейчас в драку бросится шкет! Прыщ плюгавый….
— Угомонись, Панфилов! Мальца не трогай, ведь она ему мать, — сказал старший. — Пепельница хоть в этом доме есть? — спросил он, обращаясь к Валерке.
Краснов поднялся с дивана и прошел на кухню. Вернувшись, он поставил отцовскую пепельницу сделанную солдатами из латунной гильзы артиллерийского снаряда на стол. На ней искусно была выгравирована дарственная надпись, и барельеф военного летчика в обрамлении лавровых веточек.
— Занятная вещица, — сказал капитан, с любопытством рассматривая днище тяжелой, латунной гильзы. — Батьке, что ли подарили?
— Да отцу! — сухо ответил Валерка, видя, как мать складывает свои вещи в небольшой узелок.
В тот миг его словно осенило. Он вспомнил про отцовский «Браунинг», который был спрятан в подвале дома. Сейчас это была единственная возможность поквитаться с чекистами и даже спасти мать, думал он, сжимая кулаки.
Мысль, словно шило, кольнула его в мозг, а в груди загорелось желание всадить в этих страшных людей всю обойму. Как сын своих родителей, Валерка знал, знал, что ни мать, ни отец, ни в чем небыли виновны и это были чьи–то происки. Для него они были святыми. Он чувствовал, что по чьей– то чужой воле, по чьему– то ложному навету они просто стали заложниками этого времени.
В голове Краснова одна идея сменяла другую, изыскивая всевозможные варианты его дальнейших действий. Как он ни старался исключить расправу, все его думки сходились только на злосчастном «Браунинге». Он уже как бы почувствовал холодок металла в своих руках, и даже представил, как пули, выпущенные им из пистолета, поставят точку в каком–то беспределе и беззаконии.
— Ну, что тетка, собрала свои хотули? — спросил капитан.
— Я готова, — спокойным и ровным голосом ответила Валеркина мать, не теряя душевного ни достоинства, ни женской гордости.
— Ну, раз готова — тогда пошли!
Чекисты поднялись и, пропустив вперед Светлану, собрались, было идти, но….
Валерка вспыхнул, словно порох от искры. В одно мгновение он вскочил, и следом бросился на шею матери. Он крепко в последний раз обнял ее, и прижал к своей груди. Валерка целовал материнские щеки, стараясь хоть на минуту, хоть на секунду задержать ее в своих объятиях. В тот момент молодой лейтенант грубо оттянул его за плечо, и со всего размаха ударил парня в скулу. Краснов не удержал равновесие, и словно подкошенный рухнул на пол.
Валеркина мать, увидев, как здоровый мужик ударил ее сына, что было сил, заорала:
— Что ж вы делаете, люди вы или звери? Он же еще ребенок!
— Прочь с дороги, щенок! Раз ты ребенок, готовься — завтра поедешь в приют для таких же, как ты…. А квартирку мы сейчас опечатаем, до особого распоряжения начальника управления. Ты понял меня, стервец, — спросил лейтенант, стараясь показать свою власть.
Краснов, тыльной стороной ладони вытер кровь, стекающую из рассеченной губы, и не отводя глаз от лейтенанта, поднялся с пола. В тот миг что-то тяжелое и гнетущее навалилось на него, странной пеленой. К горлу вновь подкатил комок горечи, а глаза заблестели от слез. Парень вдруг застонал и, упав на колени, стал кулаками бить по паркетному полу, чтобы хоть как–то унять ту боль, что разгорелась внутри его груди. Он бил руками, скулил, катался по полу, но так и не смог заплакать. Сколько он находился в этом припадке ярости и скорби, он не знал.
С каждой минутой Валерке становилось все хуже и хуже, пока он не провалился в черный «церковный» подвал сна.
Леди уже почти по привычке, бесшумно вошла в квартиру Красновых. Первое, что она увидела, это был Валерка, который неподвижно лежал на полу. Квартира была пуста. Не было в ней ни приветливой улыбки Светланы Владимировны, ни ее прежнего тепла. Создавалось такое ощущение, что злая и неведомая сила лишила этот дом своей души и того семейного счастья, которое было здесь совсем недавно.
Леночка бросилась к Валерке. Встав на колени, он перевернула его лицом вверх. В тот момент она просто его не узнала. Его лицо было серым. Губы вспухли и посинели, а кровь засохла вокруг рта и на подбородке. Ей сначала показалось, что он умер, но тепло его тела говорило, что Валерка жив. Ленка похлопала его по щекам. Краснов приоткрыл опухшие от слез глаза.
— Ты жив, слава богу! Я так испугалась! Что случилось? Почему Ты на полу? — стала его засыпать Леди вопросами.
Валерка приподнялся, сев на пол, он облокотился на диван и, сказал:
— Ночью чекисты приходили. Они и маму арестовали.
— Как? За что, — проглотив ком, еле проговорила Ленка, всем сердцем сочувствуя Краснову.
— За то, что она жена врага народа и немецкого шпиона! — сказал Валерка с суровым выражением своего побитого лица.
Он встал с пола и молча, прошел на кухню, где над печкой на полке лежали уже его папиросы. Он взял одну папиросу и прикурил. Теперь он остался один. Не было того строгого отцовского внимания и материнского неодобрения его дурной привычки. Он был один, и это чувство было до ужаса, до нестерпимой боли неприятным. Тяжело было сейчас осознавать такую потерю, да и даже думать о ней, как о свершившейся правде.
— Что ты молчишь, ведь надо что-то делать!? — бросилась к нему Ленка, стуча ему в грудь своими маленькими кулачками.
— Что я смогу сделать? Написать дедушке Калинину, поехать в Москву к Сталину? Что, что? Ты можешь сама сказать, что?
— Я, Валерка, не знаю…. Это какое-то недоразумение. Неужели никто не может остановить это безумие — это же не тридцать седьмой год?
— Ты бы, поменьше болтала, а то и тебя за антисоветчину упекут. Ты лучше в школу иди, а мне нужно найти жилье. Сегодня придут чекисты квартиру описывать и опечатывать. Меня обещали в приют отправить. Я знаю, по этой статье меня тоже могут сослать, куда– нибудь в ссылку.
— А может к нам? — спросила Леди, глядя на него заплаканными глазами.
— А что скажет твоя мать? Жених пожаловал, без гроша за душой…. Нет, Леночка, я так не могу. К бабке надо ехать в деревню….
— А как же школа? Как твои полеты? Ведь это же, Валерик, последний год.
— Я не думаю, что в школе меня примут с объятиями. Вон, у Ваньки, тоже арестовали отца и мать. И где теперь тот Ванька? В приют для детей врагов народа отправлен? Нет, Ванька, уже далеко в Забайкалье. Я так не хочу! Это не мое. Я должен, должен стать военным летчиком. Отец должен гордиться мной! Ты это — понимаешь, я ведь ему и матери обещал?
Когда он говорил это, то даже на сотую долю не мог усомниться, что отец еще жив. Он не мог, да и просто не хотел впускать в свою голову мысль, что больше никогда не увидит его. Валерка сунул руку под стол, где был его тайник. Вытащив жестяную коробку из– под монпансье, он открыл ее. Значки, фотографии, Ленкины записки, комсомольский билет и другие документы хранились в ней, как самое дорогое и ценное в его жизни.
Положив коробку на стол, Краснов стал укладывать свои вещи в большой отцовский фанерный чемодан. Леди, совсем забыв о школе, принялась помогать ему в его нелегких сборах. Сейчас ей было все равно, пропустит она уроки или нет. Необходимо было в такую минуту помочь Краснову. Книги, учебники, тетради она складывала ровными стопками и перевязывала шпагатом. Через час все было готово. В квартире осталась лишь мебель с казенными инвентарными номерами, да кухонная утварь.
— Вот и все, — сказал Валерка, и присел на диван, где еще ночью сидел слегка подвыпивший чекист.
— Немного же у тебя вещей. Ты Краснов, не очень– то и завидный жених! Оставь их пока у нас, я думаю, мама будет не против, — сказала Леночка, положив голову ему на плечо.
— Так найди себе богатого нэпмана или лучше НКВДешника! Пусть он тебе дорогие вещи покупает, — обидевшись, сказал Валерка и отвернулся.
— Прости! Прости, я не хотела обидеть тебя, — сказала Лена и поцеловала парня в щеку. Она подвинулась к Краснову поближе. Взяв его за руку, она нежно прижалась к его щеке. Она была на удивление теплая. В тот миг Ленка почувствовала, как кто-то невидимый нежным перышком начал щекотать ее внутренности. Это было настолько приятно и ново, что она не удержалась и вновь поцеловала его.
Парень удивился. Леночка никогда за все время дружбы не допускала себе подобных вольностей. Наоборот, ее строгость и девичья неприступность импонировала Краснову. А сейчас, сейчас она была на удивление мила и вполне доступна. Ее запах, ее нежная кожа на удивление притягивали словно магнит. Набравшись духа, Валерка, закрыв глаза, чмокнул Ленку в щеку. К его губам моментально прилип ее неповторимый и приятный запах. Он настолько возбуждал, что Краснов впервые ощутил, как он хочет быть с этой девочкой. Ему казалось, что внутри его, словно в стакане с газировкой, стали подниматься мелкие пузырьки. Они исходили откуда– то с самого низа и, поднимаясь вверх, касались его легких, его сердца. От этих прикосновений было необычайно приятно и тепло.
Сам того не заметив, Валерка коснулся рукой ее колен. Леди на его действия не обратила никакого внимания, она лишь сильнее прижалась к нему и ее теплые губы вновь впились в шею парня. Это прикосновение, словно удар тока пронзило все тело мальчишки. Его рука уже скользнула по ноге выше, слегка приподняв шерстяной подол школьного платья. Еще нежнее, еще приятней ее губы целовали его. Ленка задышала, словно паровоз высоко поднимая грудь. Она засопела, инстинктивно наклоняя свое тело назад и увлекая за собой Краснова. Ей хотелось, чтобы он, целовал все ее тело. Впервые в жизни ей было необыкновенно приятны все его касания, а от закипающей страсти ей хотелось даже умереть.
Обхватив Краснова за шею, Лунева, потянула его на себя, вдавливаясь с такой силой, что ей показалось, что она готова слиться с ним в один целый организм. Его тело в этот момент дрогнуло от такой неожиданности. Оно как бы окаменело, старясь из-за своей неопытности сопротивляться соблазну. Но уже через мгновение, переборов себя, Валерка расслабился. Тело вновь стало податливым и послушным, как будто было сделано из пластилина. Откинувшись на диван, Лунева, стыдливо прикрыв глаза, отдалась Краснову без остатка. Валерка гонимый природным инстинктом и бушующей в его груди страстью, почувствовал, как он всем своим телом, всей своей мужской природой хочет Луневу как женщину. От такой мысли его даже затрясло, но природа брала свое. Было ли это от страха, или от неизведанных ему ранее чувств, он не знал. Его пальцы пробежались по пуговицам, которые застегивали платьице на груди, но их было столько много, что Краснову показалось, что он не раздевает девчонку, а разминается перед игрой на баяне.
— Ты меня хочешь — прошептала Ленка, подставляя жаркие губы.
— Боже, как мне хорошо с тобой — ответил Краснов, целуя ее влажные и приятные уста. –Я люблю тебя!
Ленка слегка сладострастно застонала, и закинув руки ему за шею, прижала его тело к своей груди, и, прошептала.
— Возьми меня! Делай — делай, что хочешь! Будь моим! Мне так хорошо, что я готова даже умереть в твоих объятиях….
От таких слов по коже Краснова пробежал миллион муравьев на острых железных шпильках. Трясущиеся от страсти руки девчонки вцепились в его рубашку. Ленка стала расстегивать пуговицы, стараясь добраться до его обнаженного тела. Краснов был ошеломлен. Все, о чем он мечтал ранее в своих юношеских фантазиях, сейчас удивительным образом сбывалось. Неуверенность и страх чего–то нового, пока еще сдерживало его. Он ничего не понимал, что делать в таких случаях. С одной стороны он хотел овладеть девушкой и войти в нее, но с другой стороны он боялся, что она не простит ему его напора и необдуманной решительности.
Лунева в эту секунду была просто счастлива. Ей было настолько хорошо с этим парнем, что она была готова впустить его в свое тело без всяких условий. Она удивлялась его не решительности, и сама вела его по пути сладострастия. В тот миг он мог делать с ней, то чего подсказывала ему его фантазия. Ласковые руки Краснова, скользнув по ее ногам, поднимаясь все выше и выше пока не коснулись каких–то непонятных подвязок, на которых крепились ее чулки. Неуверенными движениями он хотел было расстегнуть этот женский аксессуар, но не знал, как устроен этот механизм. Впервые он ощутил его своими пальцами.
— Боже — что это, — спросил он Ленку.
Девушка таинственно улыбнулась и сказала.
— Это застежка….
— Как, как это работает, — глубоко дыша, спросил Краснов, сгорая от нетерпения.– Я не могу справиться.
— Все очень просто, — ответила Лунева, улыбаясь, и задрав подол платья до самого пояса, обнажила всю «сложность конструкции». — Вот смотри. Надо просто взять его в руки, и большим пальцем надавить на эту маленькую пимпочку. И все!
— И все? Так просто, — сказал юноша, удивляясь.
Нащупав пальцами другую застежку, он уже ловким движением отделил чулок от пояса, торжествуя в душе свою победу. С каждой секундой, с каждым движением он был ближе к заветной цели. Еще мгновение, и неприступная «крепость» капитулирует, под натиском его войска.
— Боже, я сойду с тобой ума! Что ты со мной делаешь, — спросил Краснов, стягивая с ноги чулок. Обнажив девичью ножку, Валерка впервые так близко увидел то, что рвет мужские сердца на части. В его руках была настоящая живая женская ножка. Это было что-то завораживающее что-то умопомрачительное. Его трясло от новых ощущений. Губы инстинктивно тянулись, к этому очаровательному произведению природы, и ему хотелось лобызать их, от кончиков пальцев, до самых - до окраин. Он целовал, гладил нежную девичью кожу, которая была настолько приятна и шелковиста, что ему хотелось стонать от удовольствия.
— Будь смелее, — сказала Ленка, предоставляя ему оперативный простор для дальнейшего наступления. — Я хочу тебя! Я люблю тебя! И хочу быть с тобой всю жизнь, — прошептала она, на ухо Краснову.
Сердце девчонки колотилось от приливающих порций адреналина и каких–то гормонов, которые трясли ее плоть, заставляя возбуждаться сильнее и сильнее.
В тот самый момент, когда Краснов под натиском бушующей в его теле страсти преодолел последнюю линию обороны и стянул с Луневой трусики, обнажив заветный, поросший, недлинными волосиками «треугольник», в дверь кто-то нежданно постучал.
Тело Краснова дернулось. В голове моментально возник образ матери, вернувшейся из тюрьмы. Но этот вариант был, сразу отвергнут, и он вспомнил, что это чекисты.
Он вспомнил, что сегодня должны были прийти представители НКВД, чтобы опечатать отцовскую квартиру. Увлекшись любовной игрой с Луневой, он абсолютно выпустил этот факт из головы.
— Ленка, это ЧК! — сказал он и, вскочив с дивана, стал застегивать на ходу штаны, которые уже упали ниже колен.
Леночка спокойно опустила платье, свернула трусики и чулки, и спрятав их в школьную сумку поправила прическу. Но пунцовый цвет ее лица скрыть было невозможно. Воздух в квартире настолько пропитался эстрогенами, что любой человек, попавший в эту среду, мгновенно отреагирует на окружающую атмосферу.
Пока Краснов метался по квартире в поисках рубашки, носков — в дверь вновь постучали. Впервые в жизни он ощутил себя на месте любовника, которого застал муж в постели своей жены.
Стук более настойчивый уже сменило дребезжание звонка. Это повторялось вновь и вновь, но уже более требовательно. Надевшись, Валерка бросился к двери. Его испуганные глаза, его разгоряченное лицо, выдавали его состояние. Наконец–то он отодвинул металлическую задвижку и приоткрыл двери.
На пороге квартиры, широко улыбаясь, стоял участковый уполномоченный дядя Жора. Судя по его ехидной улыбке, он был в курсе того, что происходило за этими дверями.
— Вот, сам Валерий Краснов собственной персоной! Сын врага народа, занимается любовью с дочкой знаменитого смоленского врача…. Пока его батька с мамкой в тюрьме на нарах, их сын развлекается с девушкой, — сказал он с такой издевкой, что внутри Краснова вспыхнул огонь. — Ты Краснов, собрал свои пожитки? За тобой пришли гаденыш!
В этот миг Валерка увидел за спиной участкового еще двух человек в штацком. Их суровые, лишенные эмоций лица, выдавали в них представителей компетентных органов.
— Ну, что, будем тут стоять, или пустишь в хату? — спросил дядя Жора, отодвигая Краснова в сторону.
— Да, да, проходите, — словно очнувшись, сказал Валерка, слегка заикаясь.
Участковый, как представитель местной власти вошел первый. Следом за ним прошли чекисты.
— Вот гнездо коварного врага и этого «шпиена», — сказал легавый, рассматривая квартиру.
— Да, квартирка знатная! — сказал один из гостей, положив толстую кожаную папку на стол. — Будем делать ревизию и опечатывать! Ты парень молодец! Я вижу, ты свои манатки уже сложил. А это кто? — спросил он, рассматривая Ленку с любопытством, которая сидела на диване.
— Это моя подруга…. Мы домашнее задание делали, — соврал Краснов так нелепо, что все сразу ему «поверили».
— А чего она не в школе? Может у вас здесь медовые каникулы? — спросил чекист и улыбнулся, обнажив свои желтые от табака зубы. — Ну пока мамочка с папочкой в командировке!
— У меня занятия во вторую смену, — соврала Леди. — Я пришла помочь собрать вещи, — оправдываясь перед чекистом, сказала она.– А что тут плохого?
— Да нет ничего — дело молодое! Квартирку нужно сегодня же очистить от имущества. Тут теперь будет жить наш начальник отдела.
— Как это? — спросил участковый с удивленным выражением своего лица.
— А вот так вот! — ответил чекист. — Ты Петрович, свою на Рачевке получишь! Там сейчас новые бараки как раз строят. А эта квартирка будет нашему начальнику четвертого отдела ОПЕРОД товарищу Фатееву. Он у нас женился недавно и очень нуждается в добротном жилье с молодой женой.
— А я? — спросил участковый.
— А Ты Петрович, головка от патефона! Ха, ха, ха! Ладно, хорош базлать, околоточный! Садись, будешь писать инвентарные номера. Тут вся мебель казенная, как и квартира! А Ты пацан, давай выноси свои вещички на улицу! И будь наготове, сегодня поедешь в Ярцевский интернат для детей врагов народа! Там из тебя сделают настоящего Советского человека!
— Гы, гы, гы, — засмеялся участковый, словно конь.
Уполномоченный сел за стол на диван и приготовился к описанию имущества. Внутри него все кипело. Он никак не мог ожидать, что та квартирка, которую он подготовил для себя, сейчас достанется кому– то другому.
— На, вот, Петрович, держи акт и ручку…. А мы будем тебе диктовать….
Дядя Жора взял в руки чернильную автоматическую ручку и открыл колпачок. Встряхнув ее на пол, он, глядя на чекистов собачьими глазами, приготовился писать.
Тем временем Валерка понемногу стал выносить вещи из квартиры на улицу. Стопки книг, сумки с тряпками, отцовский чемодан, все это он ставил на лавочку возле подъезда, где почти всегда сидели старухи. Нажитых за время службы вещей особо и не было. Квартира, как и мебель все было казенное и поэтому не принадлежало семье Красновых. Отец был красный командир, поэтому люди его сорта всегда обеспечивались жильем за счет государства, которому они преданно служили.
Петрович скрипел пером, аккуратно выводя цифры инвентарных номеров, пока НКВДешники, расхаживая по квартире, ощупывали все своими руками — от табурета, до шкафа.
— Вот и чудненько, — сказал один из чекистов, потирая руки, заглядывая через плечо участкового. — Теперь уполномоченный, тут распишись. Тут, тут и тут, — сказал он, пальцем указывая на место для подписей. — Эй, хозяин! — окрикнул он Краснова. — Твой автограф тоже необходим.
Валерка подошел к столу и ничего не подозревая, взял в руки ручку и расписался в указанных местах.
Он еще не знал, что этот его автограф будет скопирован мастерами из управления НКВД и им подпишут протокол допроса его матери. Он не знал, сколько неправды, сколько всяких инсинуаций, интриг и лжи будет закручено вокруг его фамилии. Нужны будут годы, чтобы люди и друзья, знающие его, знающие его семью, поверили в то, что ни отец, ни мать, ни он, ни в чем не виновны.
— Ну, а теперь, хлопец, собирайся. С нами поедешь, — сказал НКВДешник. — Машина около подъезда. Тебя ждет колония имени товарища Макаренко.
По спине Валерки в тот миг пробежали мурашки. Холодный пот моментально выступил под подмышками, и от этого в ту минуту стало как–то неуютно. В его голове скользнула только одна мысль: «Бежать! Бежать! Бежать!
Валерка, не показывая вида надел летную кожаную куртку, подаренную ему отцом, такой же кожаный летный шлем. Когда он уже был готов, парень словно пружина сжался и прыгнул. Мгновенно, разбив ногой на кухне окно, он, распластавшись, спрыгнул со второго этажа на куст сирени, росший под окнами. Чекисты какое-то время были в полном замешательстве. Сообразив, что Краснов бежал, они бросились к окну, инстинктивно выхватывая на ходу оружие.
Краснов свалился, словно сокол на свою жертву, широко расставив руки. Куст смягчил его падение. Скользнув по согнувшимся ветвям, он будто по стогу сена, скатился на землю.
— Вот же, сученок, сбежал! Сбежал щенок!!! — сказал один из НКВДешников, засовывая «ТТ» во внутренний карман.
— А Ты Петрович, сидишь тут, как у тещи на именинах! Что, не мог парня ухватить!? — заорал старший, ища в ту минуту козла отпущения.
— А че, я? Че, я!? Во, я знал, что он будет в окно сигать! Пусть себе бежит, он же еще пацан!
— Что Ты сказал!? — возмутился один из чекистов. — Он не пацан — он сын врага народа! Ему через две недели стукнет восемнадцать лет! А он, как член семьи «немецкого шпиона», должен быть у нас под контролем. Ты что забыл постановление Совнаркома о выселении неблагонадежных на сто первый километр от областных центров!?
— Нет, не забыл, — пробубнил участковый, чувствуя, что все равно он виновен в побеге Краснова. Даже если он и не виновен, то коллеги из ЧК обязательно его таковым сделают, чтобы самим не отвечать.
Ленка, видя, как Валерка скрылся, еще несколько минут находилась в комнате, ничего не понимая. После недолгой перепалки чекистов с участковым, она хотела незаметно выйти из квартиры, но услышала суровый окрик:
— Стоять! Куда собралась?
— Домой, — спокойно ответила Лунева
— А ну, дайка я посмотрю, что ты выносишь из этого дома…. Какую –такую литературу тебе передал подозреваемый в шпионаже, — сказал один из чекистов.
Кровь ударила ей в лицо и ее щеки предательски загорелись. Леночка вспомнила, что спрятала в портфель свои трусики и чулки. В Какой-то миг ей стало стыдно, но что-то щелкнуло в ее сознании. Румянец мгновенно исчез и она, улыбаясь, как ни в чем небывало, подала портфель любопытному чекисту.
— Ну, коли вам так надо, то ради бога смотрите, — сказала она, и положила портфель на стол.
НКВДешник улыбаясь, открыл замки и высыпал содержимое сумки. Тетради, учебники вместе с девичьими трусиками и чулками выпали из портфеля. Увидев, шелковое нижнее женское белье он опешил и даже слегка отпрянул, будто увидел не трусы, а гремучую змею.
— Это что?
— Что — что!? Что невидно — это женские шелковые трусики из Франции и чулочки, — улыбаясь, ответила Леночка.
— А что они тут делают, — спросил недоуменно НКВДешник.
— Мои трусы! Мои чулки, и портфель тоже мой! — ехидно сказала Лунева, повышая голос.– Куда хочу туда и кладу!!! Хочу на жопу себе натяну, а хочу в портфель засуну!!! Это мои личные вещи!!!
Лицо чекиста стало багровым от злости. Это было сопряжено с особенностями мужской природы. Он не ожидал от девчонки такой дерзости. Руки его, как–то не уверенно затряслись, и чекист, достав папиросу, закурил, чтобы не выдавать своего сексуального волнения.
— Комсомолка? –спросил он.
— Комсомолка, –ответила Ленка
— Шлюха ты, а не комсомолка, — сказал он, делая вопросительный акцент на этом слове.
— Девственница и комсомолка, — гордо ответила Лунева….– Могу справку принести от женского доктора….Ответишь потом за оскорбления….
— Забирай свои манатки, и чтобы духу твоего не было. Изыди сатана! — сказал чекист и глубоко задышал, не скрывая гнева.
Лунева улыбаясь, подошла к столу и с чувством победителя в схватке с мракобесами стала не спеша, но очень эротично складывать в портфель свои вещи. Сперва, она положила книги. Потом тетради. Когда дошла очередь до белья, она растянула перед чекистами чулок, и улыбаясь спросила:
— Вы мне не подскажете? Вам нравится этот цвет? А то мой парень еще сильно молод. У него совсем нет опыта.
Чекист поперхнулся.
— Красивый цвет…. Я бы своей жене купил бы такие….
По испарине, проступившей на лбу чекиста, она поняла, что он чрезвычайно перевозбужден. От него прямо исходили флюиды мужской страсти, которая нагнеталась особенностями мужской природы.
Лунева развернула перед мужиками розовые шелковые трусики с белыми рюшечками и вкрадчивым голосом спросила:
— Товарищ, а ваша жена носит такое белье или у вас в ГПУ, выдают для членов семей сотрудников ЧКа, форменные синие семейные трусы с красными лампасами?
У участкового уполномоченного дяди Жоры, от таких слов, сказанных Леночкой Луневой, открылся рот, а ручка выпала из руки. Надо было видеть лица НКВДешников. Такого позора и унижения от семнадцатилетней девчонки, они в своей практике никогда не испытывали.
— Ты Лунева, брось свои штучки–дрючки! Знаем мы таких! Смотри вслед за
Красновым по этапу пойдешь.
— А, что вы мне сударь, предъявить изволите: кражу секретной выкройки семейных трусов или вступление в интимные отношения с сыном врага народа? А может я, мешаю вам исполнять ваш служебный долг, вместо супружеского долга?
— Выйди вон — заорал один из чекистов, — шалава!!! Ведьма!!!
— Не шалава, а девушка еще! Завтра, накатаю жалобу вашему начальнику Фатееву, за оскорбления. А участковый подтвердит, — сказала Ленка, и, схватив портфель, направилась к выходу.
Брошенные Красновым вещи лежали невдалеке от подъезда. Стопки книг, большой чемодан с одеждой и узлы с вещами матери и отца. Все это могло стать добычей жуликов и пьяниц. Лена, зная об этом, постучала в квартиру тетки Фрузы, которая жила на первом этаже.
— Тетя Фруза, здравствуйте! Могу я у вас оставить вещи Красновых? — спросила Леночка у пожилой женщины с красно — синим лицом.
Стоя в дверях, тетя Фруза курила папиросу. Глубоко затягиваясь, она дымила Ленке в лицо. В ее волосах торчали бигуди, сделанные из разноцветных тряпочек, которые торчали в разные стороны, словно антенны.
— Ну, и шо? — спросила она, перебрасывая папиросу из одного уголка рта в другой.
— Тут вещи Красновых, нужно их на время спрятать, — сказала Ленка, уже более кротким голосом.
— Ну, и шо! Я вам шо, вокзальная камера хранения! Знаем мы этих, шпиенов! Сегодня я оставлю их шмотки, а завтра придет связной и будет у меня пароли всякие спрашивать? Нет, милая! Я покараулю, пока ты к себе домой их переносить будешь, но не более…. Пущай тебя германские связные домогаются! Я женщина пожилая, одинокая и дюже нервная!
— И на этом спасибо! — со вздохом сказала Лена.
Она вышла из подъезда и, взяв в руки стопку книг и фанерный чемодан, медленно поплелась домой. Пройдя несколько метров, она ставила ношу и, немного отдохнув, вновь взяв тяжелые вещи, продолжала путь.
Леночка Лунева жила в деревянном двухэтажном доме. Это было не далеко от каменного дома Красновых, но даже это расстояние давалась с трудом. Валерка, собирая вещи, рассчитывал на мужскую силу. Он не думал, что весь это домашний скарб придется нести хрупкой девчонке.
Неожиданно Луневу кто-то окрикнул. Она всем телом дернулась и выпустила узлы.
— Лен, а Лен! Чекисты уехали? — послышался из-за сарая голос Краснова.
— Уехали, — ответила девчонка, озираясь по сторонам.
— А этот участковый дядя Жора с ними? — вновь спросил Валерка.
— Дядя Жора дождался, когда они уедут, а сам пошел в опорный, жрать водку, — ответила Леди, и опустила перед Красновым его фанерный чемодан.
— Леночка, давай мне эти шмотки. Я тут пока покараулю. Я вижу, тетя Фруза, старая сука, уже примеряет мамкины вещи, — сказал Краснов. — Жаль, что пацаны в школе, так бы сами все перенесли.
— Ты не переживай, я все перенесу сама, — сказала Ленка и, осмотревшись, вернулась к подъезду.
Там, озираясь по сторонам, словно воровка, стояла тетя Фруза, которая прячась за сиреневый куст, уже полноправной хозяйкой шарила в чужих узлах. Она вытаскивала кофточки Светланы Владимировны и, прикинув себе на грудь, тут же на несколько секунд скрывалась в подъезде.
— Ты уже все отнесла? — удивилась тетя Фруза, выйдя из подъезда.
— А что, я вам помешала чужие вещи воровать? — спросила Леди, глядя с чувством сожаления и пренебрежения в глаза соседки Красновых.
— Ты что, шалава, мне такое говоришь! Мне пролетарке! Да я честнее всех в этом районе! Ко мне ЧК по вечерам не приходит! Сам околоточный меня уважает!
— Уважает за самогон, которым вы торгуете днем и ночью. Спекулянтка! — сказала Ленка с пренебрежением в голосе.
— А ты, что сучка, видела? Ты видела, чтобы меня, честную гражданку Советского Союза в спекулянтстве обвинять, как дешевую НЭПманку? Да я в управление НКВД пойду, чтобы этого майора с его женкой, посадили на пятнадцать лет, как Ваньку «Шерстяного» с этим Сашкой Фирсановым. Пусть в Магадан едут золото мыть — шпиены сраные!
— Ах, тетя Фруза, тетя Фруза — знали бы вы…. Леонида Петровича, уже два месяца как расстреляли, — тихо сказала Лена. — Не на кого вам больше жаловаться!
Тетя Фруза прикрыла ладонью рот, чтобы не заорать от ужаса. Выкатив из орбит глаза, она медленно– медленно стала сдавать назад, стараясь своим широким задом попасть в двери подъезда. От этакой новости ее начал бил озноб. Она представить себе не могла, что ее соседа больше нет в живых. Хоть и была эта тетка до глубины души стервозная и сквалыжная, но смерти она никогда никому не желала, в силу своей веры в Бога.
— Да как же это?! Как же это?! — с дрожью в голосе причитала она.
Ощутив задом дверной косяк, он присела в проеме на порог. — Да как же это может…. — проговорила она. Заткнув рот ладонью, она, что было сил, закричала. Эта новость настолько поразила ее, что соседка Фруза не на шутку испугалась. Закрывшись в квартире, она упала на колени перед иконой и обратила к Господу свои раскаивания.
— Фруза, кофту сперла, — сказала Леночка, подойдя к Валерке.
— Да, я видел, как она по узлам шарилась…. Бог ей судья! — сказал Краснов и, подхватив узлы, направился в дом к Елене.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
НУЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Октябрьский ветер гнал по городским улицам желтую листву, напоминая о том, что тепла уже ждать, не стоит. Краснов сидел на знаменитом бревне, рядом с футбольным полем, и, закинув руку на плечо, обнимал Ленку, прижимая её к себе, как самое драгоценное, что у него осталось в этой жизни. Отключившись, от произошедшего, он смотрел тупо в одну точку, стараясь осмыслить сложившуюся ситуацию. В его голове от
разнообразия мыслей, казалось, что шевелился даже мозг.
Еще вчера он видел мать. Видел вчера ее улыбку. Чувствовал ее запах. А сегодня–сегодня ее не было. Краснов не понимал, как и за что все эти напасти навалились на его семью и лично на него. Почему его отец коммунист, майор РККА, так нелепо сгинул в застенках НКВД. Чем насолил он этой власти, думал Валерка, и не мог найти ответ на этот вопрос.
Вопросы сыпались, словно из рога изобилия, и он не видел им конца. В эту горькую минуту Леночка, единственное близкое существо, которое разделила его одиночество и его горе. Но даже она не в силах была помочь его страданиям, которые тяжелым грузом опустилось в душу. Создавалось такое ощущение, что какая–то неведомая черная сила положила ему на грудь тяжелую и холодную гранитную плиту, под тяжестью которой, он задыхался, и чувствовал себя абсолютно разбитым.
— Слушай, Ленка, а давай, мы к дяде Моне сходим! Этот старый еврей все знает…. У него есть хорошие знакомые в НКВД. Может, быть, он сможет, что посоветовать мне? — сказал Валерка, ища малейшую зацепку, чтобы помочь матери. — Я больше так не могу…. Надо что–то делать….
Лена прижималась к нему, стараясь теплом своего тела растопить лед холода, который каменной глыбой привалил его сердце.
— Пошли! Ты же знаешь, где он живет, — ответила Леди, держа Краснова под ручку.
Дорога была недолгой, и уже через десять минут, Валерка постучал в двери сапожной мастерской. Там еще горел свет, и было видно, как Моня, колдует над чьими–то сапогами. Через мгновение, послышался кашель сапожника, и шарканье тапочек по полу.
— Кого мне Бог принес, в столь поздний час? — спросил он, не открывая дверей.
— Дядя Моня, это я, Валерий Краснов, — сказал юноша, услышав голос.
— А, Валерочка! Это Ви? И что у вас, что опять лопнул мячик? — спросил Моня, лязгая засовами. — Проходите милейший, старый еврей Моня Блюм, всегда рад таким гостям! — залепетал он, сотрясая козлиной бородкой. — О, да вы, Валерочка, сегодня с барышней? Это, что ваша девушка? Что привело вас в мою келью?
— У меня, дядя Моня, горе! Я пришел к вам за советом…. Надеюсь, что вы, как человек мудрый и опытный, что–то мне подскажите или посоветуете, — сказал Валерка, и его глаза в один миг заблестели от выступивших в них слез. Краснов глубоко вздохнул, и, собрав в комок все силы, погасил приступ слабости.
— Обычно Моня Блюм сапоги да шкары тачает, и советов не дает. У нас же есть дом Советов может они, вам Валерочка, что и посоветуют? Ви, молодые люди, чай пить будете? — спросил Моня, ставя медный чайник на чугунную плиту.
— Холодно на улице, неплохо бы кипяточком погреться! — сказала Леди, присаживаясь невдалеке от печи, протягивая к раскаленной докрасна «буржуйке», озябшие руки.
— А вы, Валерочка, мне барышню–то свою представить забыли! Кто это такая? Не невеста ли, али какая подруга? — спросил, еврей, лукаво щурясь.
— Подруга! — ответил Валерка. — Просто подруга, и звать ее Леночка Лунева!
Ленка улыбнулась улыбкой Моны Лизы и, набравшись духа, сказала:
— Врет он, дядя Моня! Я его настоящая невеста! Мы с ним больше года встречаемся. Я думаю, что этого срока хватит, чтобы взять меня замуж?..
Моня также улыбнулся и, восхищаясь смелостью девушки, сказал:
— А вы душенька часом не дочка хирурга из красного креста Галины Луневой?
Ленка засмущалась и опустив глаза ответила:
— Да дядя Моня, Галина Алексеевна это моя мама….
— Я так и подумал, — сказал еврей. — Красивее вашей мамы в нашем Смоленске вряд ли есть еще женщины. Вы Леночка, очень похожи на свою маму. Вот, Валерочка, цените эту девушку. Мало того, что у вас будет красавица теща, так она вам сама предложение сделала, а это дорого стоит! Смелая девчонка!
Краснов загорелся, словно красный фонарь. Его лицо от жара печки и от слов сказанных сапожником вспыхнуло и обдало жаром.
— Что же вас привело к нам, мои юные друзья!? — спросил он, закидывая очки на голову.
Валерка, слегка разомлев от тепла, исходившего от печи, снял с себя кожаную куртку и видавший виды отцовский летный шлем. Повесив его на спинку стула, он начал рассказ:
— Вы дядя Моня, совсем ничего не знаете? — спросил Валерка, делая удивленные глаза.
— А что, Моня Блюм должен все знать, что происходит в городе Смоленске? Я молодой человек сапожник, а не пророк Моисей! Если бы я знал, что будет завтра, я, наверное, был бы, этим святым Моисеем или даже самим Иисусом!
— Вы знаете, дядя Моня, а моего отца, расстреляли! — сказал Валерка, еле выдавливая из себя слова. — Маму вчера тоже чекисты арестовали…. Я не знаю, что мне делать…. Квартиру опечатали. Меня хотели в приют отправить, для детей врагов народа, в Ярцево….
— Что вы, что вы, говорите, Валерочка! Этого не может быть! Я же знавал вашего батюшку Леонида Петровича! Это же честнейший, золотой человек! Редкостной порядочности мужчина! Я, честно скажу, Валерочка, я искренне скорблю вместе с вами. Моня Блюм, всем сердцем скорбит по вашей утрате! А матушку– то, за что ж арестовали эти сатрапы? — спросил дядя Моня, ничего не понимая.
— А за то, что она жена «немецкого шпиона»! — ответил Валерка, вытирая о брюки вспотевшие ладони.
— Вот — вот, я говорил вам, что придет тот час, когда немцы вернутся в Россию. Они никогда не смирятся с Версальским договором. Это все их, их происки! — сказал еврей, открыв крышку чайника.
— Причем тут немцы? — спросил Валерка, ничего не понимая.
— А притом! Валерочка, это они через свою агентуру шепчут товарищу Сталину на ухо, каких военных начальников надо сослать в лагеря, а каких расстрелять…. Они готовятся к большой войне! Я точно знаю! Гитлер, мать его, ети….
— Да нет же! Мы же друзья! Да, и товарищ Молотов заключил с ними договор о дружбе! Нет — этого не может быть! — возмутился Краснов, стараясь оттолкнуть от себя позицию старого еврея. — Я в это не верю!
— Верить, не верить, это дело ваше! — сказал Моня, и, достав три кружки, налил в них кипятка. Затем, бросив в них щепотку сушеной морковки с боярышником, подал этот «чай» гостям. Достав из ящика блюдце с колотым кусковым сахаром, он поставил его перед ними, и сказал:
— Пейте гости дорогие, чем богаты — тем и рады! Так, что было дальше? — спросил Моня, вновь переходя к разговору.
Валерка начал рассказывать, как домой приходили чекисты. Как били отца, и увезли в тюрьму. Как через два месяца приходил паренек и приносил от отца письмо. Как вновь пришли чекисты, и уже арестовали мать. Иногда он срывался, и слезы горечи накатывали на глаза, но присутствие Ленки не давало выплеснуть свои эмоции сильнее и глубже, чем он мог себе позволить. Она, словно успокоительная таблетка одним взглядом возвращала его в нормальное состояние.
Сапожник, выслушав все, что рассказал Краснов, забил трубку хорошим табаком и, припалив в печи лучину, прикурил. Он, заткнув ее большим пальцем, несколько раз, словно корабельный боцман затянулся, чтобы раскурить, и когда табак разгорелся, Моня как–то задумчиво сказал:
— Я Валерочка, знаю одного большого начальника из НКВД…. Его фамилия Фатеев…. Я шью ему новые хромовые сапоги. Мне кажется, Валерочка, что он человек вполне порядочный. Он наш из крестьян, но в нем — в нем есть достоинство и какое-то благородство…. Вы напишите ему письмо, только опиши все подробно без лишних эмоций и достаточно откровенно…. Я положу это письмо ему в сапог, когда буду отдавать. Когда Фатеев станет одевать, он найдет ваше послание и прочтет его. Это всё, что я могу для вас сделать — Валерочка! — сказал мудрый еврей. Он открыл ящик стола, достал школьную тетрадь и чернильную ручку с чернильницей.
Валерка, вдохновленный идеей, сел за стол и несколько раз ладонью провел по листу, словно смахивал с нее пыль. Макнув в чернильницу перо, он в правом углу, вывел красивым каллиграфическим подчерком.

«Комиссару НКВД Фатееву. От Краснова Валерия Леонидовича. Заявление»
Валерка, макая в чернильницу ручку, шкрябал ей, выводя буковки. Они, словно солдатики, выстраивались в шеренги. Шеренги в строй, неся в каждом слове, в каждом предложении все то, что нагорело на душе за все эти дни, недели и месяца. Он писал, кто был его отец, кто мать. Он писал, что отец не мог быть немецким шпионом по причине того, что он воевал в Испании за повстанцев в составе интернациональных бригад, и даже был ранен. Писал и о том, каким уважением пользовался он на работе, и каков он был в семье.
Моня надел свои старенькие круглые очки и, взяв лист, исписанный аккуратным почерком Краснова, стал читать послание. Он кивал головой, сотрясал козлиной бородкой а когда дошел до того момента, когда Валерка выпрыгнул в окно на куст сирени, сапожник засмеялся.
— Что прямо так взял и выпрыгнул?
— Ну, да, а что мне было делать, — ответил Краснов.
— И что не испугался высоты, — спросил сапожник, глядя на Валерку поверх очков.
— Испугался! Не боятся дядя Моня, только дураки. Срах–это не порок. Страх–это инстинкт самосохранения, — сказал Валерка.- Так говорил мой отец, а он знал точно, что такое страх….
— Через пару дней, Валерочка, Фатеев должен будет забирать вот эти ботфорты. Вот тогда он и достанет это письмецо. А как прочтет его самолично — без своих замов, так может, что–нибудь предпримет? Будем надеяться, что он действительно порядочный мужчина.
— Дядя Моня правильно говорит, нужно попробовать все варианты…. Может они, хоть мать твою отпустят, — сказала Ленка, веря в судьбоносность решений.
Ночь подкралась и накрыла весь город черным мраком. Лишь редкий, тускло горящий одинокий фонарь, еле–еле освещал дорогу. В такую темень, все прогулки по Смоленску было занятием очень рискованным. Реальность попасть в канализационный люк, открытый местной шпаной, и, сломать ноги, была как никогда вероятна. Еще была опасность нарваться на наглую компанию, которая ночами целыми бандами промышляли в спящем городе, выискивая богатеньких граждан, чтобы поживиться их сбережениями и золотыми украшениями.
В такое неуютное и холодное время даже милицейские патрули не старались проявлять рвение к службе, а отсиживались по опорным пунктам, убивая время игрой в домино или карты.
Валерка никого, страшась, шел темными городским улицам, словно ледокол, крошащий, ледяной морской покров, пробивая другим судам чистый коридор. Ленка держала его под ручку. Не успевая за широкими шагами Краснова, она была вынуждена почти бежать за ним, и иногда спотыкаясь.
— Куда ты так летишь, — спросила она Краснова. -Я разобью себе нос!
— Не бойся, я ведь тебя держу, — ответил Валерка.
Луневу стало овладевать странное ощущение. На ее глазах нежный и добрый мальчик Валера Краснов, буквально за одни сутки превратился в настоящего Валерия Леонидовича. С одной стороны такие метаморфозы ей нравились, а с другой стороны пугали и неприятно напрягали. Ей было страшно, что за событиями последних дней может последовать совсем иная реакция, которая отразится на их отношениях. Сейчас он вроде бы шел рядом, и даже внушал Луневой надежность и уверенность, но почему-то по ее ощущениям, он находился где-то совсем далеко, и Ленке было понятно его состояние.
— Ты чего молчишь, — спросила Лунева Валерку.
— Я думаю….
— А о чем ты думаешь?
— Я думаю о моем письме Фатееву. Стараюсь занять его позицию.
Лунева облегченно вздохнула, и, улыбнувшись, вкрадчиво сказала:
— Хочешь совет, — сказала она.
— Хочу, — ответил Краснов, — давай советуй.
— Я предлагаю дождаться ответа. Тебе Валера, сейчас не суждено просчитать реакцию Фатеева. Может быть он человек хороший, а может, окажется фанатичным чиновником. Что тогда? Ты же не будешь бегать всю жизнь?
— Ты что-то не так понимаешь, я остался один…. У меня отняли квартиру…. Отца расстреляли, мать арестовали. Скажи мне Леночка, что мне делать? Мне надо закончить десятый класс, чтобы поступить в летную школу…. Мне хочется кушать и негде жить….
— Это вопрос другой, — ответила Лунева. -Пошли ко мне домой я тебя накормлю…. Переночуешь у меня, а завтра, мы будем решать твои проблемы. С бедой надо переспать и тогда утром ты поймешь с какой ноги делать первый шаг….
Ленка остановилась, и, испытывая чувство сострадания, крепко обняла своего Валерку. Она прикоснулась к его щеке своей щекой и испытала такое благоговейное чувство, что она не выдержала и поцеловала его в губы. В этом поцелуе было все: и нежность ее девичьей души, и ее искреннее сострадание и желание близости. С этим чувством она уже не могла совладать. Вся ее природа, вся ее девичья сущность страстно желала его, и поэтому она искала любой повод, чтобы овладеть им всем — без остатка.
Дальше шли не спеша. Валерка уверенно вел ее через дворы, не просто сокращая путь к дому Луневой, а стараясь избегать освещенных мест. Краснов больше всего боялся за Ленку, которая доверилась ему и стала той частью его жизни, где они были связаны навсегда толстыми и невидимыми тросами любви. Для него Лунева была не просто объектом обожания и первой любви, она была той опорой, тем островом надежды, где его душа могла отдохнуть перед следующим рывком.
— Ты к нам зайдешь? — спросила Леночка, подходя ближе к своему дому. — Можешь сегодня остаться у меня? Я накормлю тебя. Мать сегодня на дежурстве и будет только утром….
— Прости! Я не могу подвергать тебя опасности…. Ты ведь знаешь, что меня ищут. Я спинным мозгом чувствую, что дядя Жора где–то рядом. Он же, гад, не упустит возможности реабилитироваться перед начальством.
— Краснов, ты фантазер! Дядя Жора, сейчас спит пьяный, и видит уже третий сон…. Он уже с самого утра отоварился в «магазине» тети Фрузы. А к вечеру вообще будет невменяем. Без водки он уже не может жить, — сказала Ленка, стараясь склонить Валерку посетить ее дом.
Луневой не хотелось расставаться с Красновым. Ей в ту минуту хотелось тепла и любви, и той близости, которая уже была ей просто необходима. Перед глазами стояли те минуты, когда она чуть не отдалась Краснову, испытав в тот миг секунды телесного блаженства. Валерка был настолько нежен, и желаем, что она еле сдерживала свои чувства. Он целовал ее в губы, в грудь, трогал ее ноги, и все эти воспоминания вызывали в ее душе такой трепет, что ей хотелось прямо на улице среди этих жутких сараев выпрыгнуть из трусов. От этих воспоминаний, по спине Луневой бежали мурашки, и становилось так хорошо, как не было никогда раньше.
— Так может, зайдешь? Тебе же нужно что–то перекусить?
— Спасибо! Я не вправе рисковать тобой…. Не хватало навести на тебя беду. У меня есть место, где я могу спокойно переночевать…. Пойду к Синицыну, он приютит меня…. Так что, можешь не волноваться. Я сейчас больше думаю не о том, как поесть, а о том письме, которое, написал Фатееву. Мне, кажется, что этот вариант должен сработать.….
Валерка обнял Ленку и крепко прижал ее к своей груди. Он, смотрел ей в глаза, нежно целуя в губы, не так как это делает влюбленный мужчина, а совсем иначе. Валерка, как бы давал ей понять, что сейчас не время проявлять «телячьи нежности», пока не предопределена его дальнейшая судьба.
Ленка, глубоко задышала. Она обняла Краснова, повиснув у него на шее. В ту минуту ей не хотелось отпускать его, но обстоятельства были против. Последний раз Лунева чмокнула Краснова в щечку и, напоследок улыбнувшись, помчалась домой, наполненная до краев счастьем. Какое–то время Валерка смотрел ей в след. Он стоял, слившись со стволом большого тополя, который рос, как раз напротив подъезда Луневой. Он видел, как Ленка дошла до двери, и открыла ее. Лучик света от лампочки, горящей в подъезде, скользнула через двор. Она обернулась, чтобы помахать Краснову, но в эту самую минуту из подъезда вынырнул участковый. Он резко схватил Луневу за воротник, и нагло втянул ее в парадную. Луч света погас.
Краснов, словно гепард в три прыжка подскочил к двери. Он замер, прислушиваясь, чтобы интуитивно определить, что там такое происходит. От напряжения Краснов слышал даже стук своего сердца. Все его мышцы напряглись, словно перед прыжком тигра. Он услышал, как дядя Жора, разогретый дозой самогона, производил допрос:
— Где твой хахаль, сучка? Я ведь знаю, он где–то рядом с тобой крутится! Я тебе зуб даю — я все равно его поймаю! — говорил пьяным голосом участковый.
— Я не знаю! После того, как он убежал, мы больше не виделись, — смело, как по–заученному, отвечала Лунева.
— Нет, ты врешь! Ты все врешь, шлюха! А может, ты хочешь с ним вместе загудеть на нары? — спросил участковый, делая акцент на угрозу.
— Вместе с ним пойду. Пойду даже на смерть, — сказала Лунева, как отрезала. Она оттолкнула от себя уполномоченного и спокойно пошла домой. — Я завтра на вас жалобу накатаю, самому комиссару Фатееву.
Дядя Жора, не ожидавший такого отношения, опешил. Его глаза налились кровью, как у быка, но преследовать Луневу он не стал. В последнюю секунду, сработал инстинкт самосохранения. Милиционер выругался матом, и, напоследок крикнул вслед:
— Умоешься еще кровавыми слезами, шалава ты малолетняя!
В это время Краснов стоял за дверью. Он все слышал. Он крепко сжимал в руке кирпич, который подобрал рядом с домом. В душе Краснова Валерки бурлил настоящий вулкан гнева, который разрывал его душу, и сердце на мелкие части. Он не мог простить дяде Жоре такого хамского поведения.
Возбужденный легавый, торжествуя маленькую победу, вышел на улицу. Он она мгновение остановился возле подъезда, шаря по карманам в поисках папирос.
— Вот же сучка, малолетняя, — сказал он сам себе под нос.– Я завтра ей устрою допрос с пристрастием….
Краснов стоял за дверью, и слышал всё, что сам себе под нос говорил пьяный уполномоченный. Не было у него сейчас к дяде Жоре ни жалости, ни страха перед возможным наказанием. Не вкладывая в удар огромной силы, он стукнул его кирпичом по фуражке. Этого удара вполне было достаточно, чтобы отправить дядю Жору в длительный нокдаун.
Искры брызнули из глаз милиционера, словно из–под наждачного камня.
Дядя Жора, оглушенный тяжелым предметом, инстинктивно схватился, за голову, и рухнул в черную «бездонную яму» беспамятства, рожей в грязь. Сколько пробыл он без сознания, уполномоченный не помнил. Очнулся милиционер от головной боли и жуткого холода, который пронизал все его тело. Его зубы стучали то ли от адской боли, которая моментально отрезвила его, то ли от холода, который пробрался под исподнее белье. Потрогав затылок, участковый обнаружил огромную шишку, которая выпирала из–под его жиденьких волос.
— Ой, бляха муха - как же мне больно! Это же кто меня так оприходовал? — сказал он вслух. Он потянулся к кобуре, где лежал «Наган», но, она была пуста. Ужас за потерю личного оружия, еще больше ошеломил участкового. Он знал, что уже завтра начнется служебное расследование, и уже завтра за пропажу табельного оружия, ему грозит увольнение из органов. Гематома и шишка на голове, могли стать той индульгенцией, которая помогла бы выкрутиться из этого положения.
Участковый, схватив в руки мятую фуражку со следами кирпичной пыли, и симулируя нападение, с сотрясением мозга, побрел в сторону Красного креста, благо до которого, было чуть больше двухсот метров.
Мысли путались. Жуткая головная боль не давала полноценно оценить сложившуюся обстановку, но он продолжал идти, стараясь в мозге выстроить логическую цепь.
— «Краснова работа»! — подумал он.
Чувства горечи, обиды и ненависти к Краснову, с новой силой закипели в его груди. Ему захотелось самолично найти, и, поймать этого щенка, чтобы сделать с ним нечто такое, что даже смерть показалась бы ему небесной благодатью, избавления от физических страданий.
— Вот же гаденыш! Поймаю суку - убью! — крикнул он на всю Кронштадтскую, и эхо отразилось от домов. — Я тебя скоро поймаю! — вновь заорал он, махая своим огромным кулаком.
Откуда дядя Жора, мог знать, что потеря табельного револьвера обернется ему не просто скандалом, но и увольнением из органов, с последующим арестом. Все его страсти по новой трехкомнатной квартире семьи майора Краснова, так и останутся несбыточной мечтой.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
КРУТОЙ ПОВОРОТ


Еще затемно, не дожидаясь, когда окончательно рассветет, Валерка подкрался к дому, где находилась мастерская дяди Мони. Он незаметно прошел через арку во внутренний двор и устроился на козлах возле дровяных сараев. Находясь в засаде, Краснов стал ждать. Ждать того момента, когда сапожник Моня Блюм позавтракает и спустился в свою мастерскую. Как только он появился и вошел в сапожную, Краснов стремглав бросился следом. Ему быстрее хотелось поведать сапожнику о том, как прошла ночь, и что ему удалось пережить. А еще не терпелось узнать, новости относительно отправленного через сапог послания. Гонимый любопытством, он не ведал страха. На кону стояла не только его собственная судьба, но и судьба матери, которая была, как ему казалось, незаконно привлечена к ответу.
Инкогнито он спустился в подвальчик, и, чуть дыша, осторожно постучал в дверь. На стук Краснова, отозвался дядя Моня, который крикнул:
— У меня уже открыто, заходите, пожалуйста!
— Дядя Моня, это я, — сказал Валерка, просовывая голову в дверь. -Вы один?
— О, Валерик, вы что-то такое скушали, что вас так плющит? — сказал сапожник, с долей сарказма.
— Я к вам пришел тайно, чтобы нас ни кто не видел….
— Ну, и как, дядя Моня, наше дело? — тихо вполголоса спросил Валерка, стараясь соблюдать правила конспирации.
— Вы меня извините, но вы Валерий Леонидович шустрый, как понос после сливовой браги…. Разве я могу знать!? Фатеев только вчера вечером забрал свои сапоги. Примерять он их здесь не стал, говорил, что очень спешит. Может он придет сегодня, а может через неделю. Я ведь не знаю его планов, я ведь не ночевал в его голове….
— Так что, я так ничего и не узнаю? — унылым голосом спросил Краснов, слегка насупившись.
— О, Валера, не стоит вам, так расстраиваться…. Фатеев оставил мне служебный телефончик. Вы можете позвонить из автомата и договориться с ним о встрече.
Моня Блюм протянул бумажку, на которой был написан телефон управления НКВД.
— А если меня, как и отца с матерью арестуют? — спросил он, перепугавшись. — Я боюсь, что не смогу потом помочь матери…. А так на воле, я хоть передачу могу ей собрать, — озабоченно сказал Валерка.
— Вы, Валерочка, не бойтесь — он мужик хороший, из рабочих. Я думаю, он поймет, если вы поведаете ему о вашем горе.
За разговором Краснов не услышал, как в келью старого еврея спустился чекист. Он без стука открыл двери и, снимая на ходу фуражку, запорошенную снегом, сказал:
— Здравствуйте, товарищ Блюм! С первым снегом вас! Погодка сегодня выдалась на славу!
— Здравствуйте товарищ Фатеев! — нараспев сказал дядя Моня. — Неужели на улице идет снежок!? — спросил еврей, тряся своей бородкой, словно чего–то испугался.
— Да, пошел нежданно, да такой крупный, как зимой! — сказал Фатеев, стряхивая с фуражки белые хлопья.
— Я что–то плохо сделал? — спросил Блюм, глядя через свои круглые очки.
— Да нет же…. Сапоги, как раз впору…. Хоть на танцы надевай. Я хотел отблагодарить вас за пошив…. Уж больно сидят они хорошо. Словно литые! — сказал Фатеев, и положил какой–то узелок на сапожный стол.
— Что вы, что вы, товарищ Фатеев! Моня Блюм уже взял с вас то, что мне по прейскуранту полагается…. Мне лишнего ничего не надо!
— Возьмите, это в честь первого снега, — утвердительно сказал Фатеев.
В тот момент, когда Фатеев разговаривал с сапожником, по спине Валерки бежал холодный пот. Он переминался с ноги на ногу, испытывая жуткий страх от присутствия НКВДешника такого ранга. Одно малейшее движение, одно слово, и Фатеев признает его по ориентировке, которую, наверное, уже разослали чекисты по всем милицейским участкам.
— Я хотел бы еще кое–что спросить…. В одном сапоге лежала вот эта бумажка…. Вы не знаете, как она могла попасть туда? — спросил Фатеев, улыбаясь вполне доброжелательно.
— Ко мне очень много приходит людей…. Может, кто и сунул!? — сказал сапожник, пожимая плечами. — А что это, часом не антисоветская листовка? — предположил еврей, пряча свои глаза за стеклами старых очков.
— Нет, не листовка! Может действительно, кто и сунул? Ну, раз вы не знаете, то тогда я, пожалуй, пойду. Очень хотелось мне поговорить с этим человеком. Вы не припомните часом, кто у вас был пару дней назад?
— Народу бывает много. Вот и сегодня я не успел открыть, как вот этот молодой человек пожаловал за своим заказом, — сказал Моня и, достав из шкафа пару подбитых ботинок, подал их Краснову.
Валерка схватил ботинки и, не зная, куда их деть, стремглав выскочил из сапожной мастерской. Он в страхе бросился дворами, не понимая, зачем ему еврей сунул эти разношенные и старые бацацыры.
В какой–то миг он остановился, вспоминая слова комиссара. Фатеев же был один…. Когда он выскочил, то на улице не было никакого конвоя. Фатеев сам сказал, что хочет поговорить с автором письма.
— «Во, дурак! Это надо было так испугаться»! — сказал сам себе Краснов, удивляясь своей трусости.
Да если бы Фатеев хотел его арестовать, то сделал бы это сразу. Разве было непонятно, что автор записки именно, он? Летная куртка, летный шлем говорили о том, что он хозяин этих вещей, или сам летает, или имеет отношение к самолетам и летчикам. А в заявлении, как раз и было написано, что отец Краснова служил военпредом на авиамоторном заводе, а сам он ходил на курсы «Осоавиахима».
— «Во, дурак!» — подумал Краснов, и вернулся к сапожной мастерской. По следам на снегу он увидел, что Фатеев уже покинул мастерскую. Валерка осмотрелся, и как охотник, идущий по следу дичи, спустился вниз по ступенькам в подвал.
— Это я, дядя Моня!
— Это я, это я! — передразнил его Блюм, — Какого черта вы, Валерочка, так позорно сбежали? Я что, должен вновь беспокоить человека по вашему делу? Вы очень подвели меня, дорогой! — сказал Моня, глядя на Валерку поверх своих очков. — Вы должны позвонить этому человеку, он вам скажет, где и когда вы встретитесь. Только ради бога, не бежите как заяц…. Это в вашем возрасте неприлично.
Валерка, выслушав дядю Моню, поставил ему на стол ботинки, которые тот ему дал, и сказал:
— Все, я иду звонить!
— Подождите, Валерочка, вот лучше возьмите это! Настоящая кошерная красноармейская тушенка!
Еврей поставил перед Красновым жестяную банку с говяжьей тушенкой.
— Это откуда!? — спросил Краснов, с удивлением разглядывая банку.
— Я же говорил вам, удивительно порядочный и наидобрейшей души человек. Я верю, он обязательно вам поможет! — сказал Моня.
Встреча Краснова и Фатеева состоялась в условном месте, согласно предварительной договоренности. Для своей безопасности, Валерка выбрал место в саду Блонье, в самом центре города. Он знал там все ходы и выходы, чтобы можно было в мгновение ока раствориться в городской суете.
Фатеев пришел один. При встрече он протянул руку Краснову и представился
— Владимир Николаевич Фатеев.
Краснов неуверенно протянул свою руку и представился чекисту в соответствии с этикетом:
— Краснов Валерий Леонидович! — сказал он, озираясь по сторонам.
— Я вижу, летчик, ты меня еще боишься? — спросил чекист, улыбаясь, и посмотрел Краснову в глаза, чтобы снять с него все страхи недоверие.
В его глазах чувствовался не только ум, но и некая проницательность. Он с первого взгляда прожигал своего собеседника, словно гиперболоид инженера Гарина, придуманный Алексеем Толстым еще в тридцатые годы.
— Меня не стоит бояться, Валерий Леонидович! Я, если бы мне нужно было вас арестовать, сделал бы это еще у сапожника Блюма в мастерской. Ты честен, как и твой отец, поэтому не можешь скрыть ни лжи, ни фальши…. Все, что ты думаешь, написано на твоем лице. Я хочу поговорить с тобой и возможно смогу помочь в твоей ситуации, — сказал чекист, приглашая жестом пройти в беседку.
Валерка, доверившись, проследовал за Фатеевым.
— Тебя волнует судьба твоего отца и матери? — спросил Фатеев, не дожидаясь вопроса.
— Да!
— Я ознакомился с делом Краснова Леонида Петровича и Светланы Владимировны…. Сказать по правде, я ничего сделать не могу. Их делом занимался другой отдел НКВД и оно, к сожалению, уже закрыто, — сказал Фатеев, прикуривая папиросу.
Он положил пачку «Герцеговины Флор» на стол и, взглянув на Краснова, сказал:
— Закуривайте, если есть желание.
Валерка вытащил папиросу и, постучав гильзой о стол беседки, сжал ее зубами и прикурил.
— Понимаете, Валера Леонидович, мы живем в трудное время. Враги окружили нас со всех сторон. Гитлер готовится к войне. Он захватил Польшу, Бельгию, Францию, Голландию. Его цель — СССР, и поэтому все службы НКВД сейчас находятся в состоянии постоянного зондирования ситуации. Каждый день к нам поступают тысячи звонков, сотни заявлений о диверсантах, шпионах, врагах народа. Разбираться, просто нет времени. У нас есть директива, и мы, работаем по ней в соответствии с курсом ЦК ВКПБ и Совнаркома.
— За что, за что арестовали мою мать!? — спросил Валерий, нервно затягиваясь папиросой. Его руки тряслись, и он хотел услышать хоть какой–то ответ.
Фатеев на минуту задумался, и, выдержав паузу, сказал:
— Отца вашего Валерий Леонидович, подозревали в шпионаже –это статья пятьдесят восемь точка десять. А ваша мама, его жена, а стало–быть, «сообщница». Мне трудно говорить, но я ничего не могу сделать…. Я хочу предложить вам другой вариант: Мать вашу могут осудить, как члена семьи шпиона — это в случае, если она не захочет отказаться от вашего отца. Но только это будет не на лишение свободы, а ссылка в одну из комендатур НКВД. Отправят этапом лет на пять, а уже после, она сможет вернуться назад в Смоленск. Вам сейчас нужно просто учиться и ждать. Нужно окончить летные курсы. Я знаю, что вы хотели стать летчиком…. Я могу помочь вам…. Это в пределах моей компетенции.
— А как же мать? Я смогу хотя бы собрать и ей передачу? — спросил Валерка, затушив окурок о столешницу.
— Я, наверное, смогу помочь вам и в этом вопросе…. Но не более….
В этот момент, Валерка, решил использовать последний козырь. Он немного подумал и сказал:
— Я знаю, кто написал донос на моего отца.
— Кто? — спросил чекист, улыбаясь.
— Это наш участковый, дядя Жора…. Он хотел избавиться от моей семьи и завладеть нашей квартирой…. А теперь эта квартира отходит вам. Как это понимать?
— Это, Валерий Леонидович, не мой выбор…. Освободившиеся квартиры военнослужащих, сотрудников НКВД, распределяет КЭЧ смоленского гарнизона…. Я получил ее по очереди, и никакого отношения к твоей семье это распределение не имеет.
— А что с участковым будет? — спросил Краснов.
— Участковый Тищенко, сегодня уволен за утрату табельного оружия. Сейчас с этим очень строго, ведется следствие.
Валерка сунул руку за пазуху и вытащил табельный «наган» участкового уполномоченного, положив его на стол перед комиссаром.
— Так это вы его украли? — спросил удивленно Фатеев.
— Я не крал! Дядя Жора, был сильно пьян…. Он приставал к моей девушке. Я слышал, как он угрожал ей, и даже хотел изнасиловать. Лунева может дать против него показания. Вот мне и пришлось за нее заступиться…. А чтобы он не открыл стрельбу, я и изъял этот револьвер, — спокойно сказал Валерка, отдавшись во власть своей судьбы.
— Вот же выродок! Насколько мне известно, он сказал, что на него напала целая банда. Вот теперь пусть посидит и узнает, как сидится тем, на кого он доносы строчил. — Фатеев взял наган со стола и сунул себе в карман.
— Вы Валерий Леонидович, ничего не бойтесь. Ходите в школу, занимайтесь авиацией. Я думаю, что скоро вы, будете нужны нашей Родине. Телефон у вас мой имеется, так что, если, вам что-то понадобится, звоните! — сказал Фатеев, и пожал Валерке руку. — Позвоните мне завтра, я, возможно, устрою насчет передачи или свидания, и скажу, когда вы сможете ее передать.
— Спасибо! — ответил Валерка. Ком подкатил к горлу. На его глаза навернули слезы. Он отвернулся от Фатеева, последний раз по–детски он всхлипнул, и в расстроенных чувствах положил голову себе на руки. Сердце от бессилия против огромной государственной машины разрывалась на части. Он никак не мог пережить и привыкнуть к своему одиночеству. Из всего разговора, радовало только один факт — это дальнейшая судьба дяди Жоры, которого изолировали от общества.
Фатеев, тронув парня по плечу, незаметно и тихо удалился, оставив Краснова, один на один со своими проблемами. Его можно было понять: он, как механизм, как частичка карательного органа не мог и не имел права, вмешиваться в дела государственной защиты.
В голове мелькнула мысль, и он вспомнил о Луневой, которая ждала от него вестей. Она переживала о судьбе Красновых, не менее чем переживал Валерка. Ленка была для него той опорой, которая могла поддержать его в трудную минуту, и разделить с ним все невзгоды и неприятности, свалившиеся на его плечи. Осмотревшись, Краснов поднялся из-за стола, и радуясь первому снегу, побрел на встречу с судьбой.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
НОВЫЙ 1941

За суетой учебного процесса и за рутиной повседневных будней, новый 1941 год «подкрался» совсем незаметно. Увлеченный полетами и решением семейных проблем Валерка упустил из вида этот факт, и праздник приблизился настолько стремительно что, застал Краснова «врасплох».
В декабре 1935 года по решению Иосифа Сталина, новый год, как государственный праздник был «реабилитирован». А первое января 1936 года объявлялось выходным днем. Когда Валерке исполнилось двенадцать лет, он впервые в жизни, как сын командира РККА побывал в колонном зале Дома Союзов. Там по указу отца всех народов Павел Постышев, организовал первый новогодний утренник для детей военных и сирот.
Валерка любил, когда запах хвойного леса расползается по квартире, перемешиваясь с запахом свежеиспеченной сдобы, которую подавала мать к новогоднему столу. Отец по старинной русской традиции еще с незапамятных времен, ставил в комнате пушистую елку, которую доверял украсить сыну. Тот становился на табуретку, и с любовью и Какой-то верой в новогоднее чудо, украшал разноцветными стеклянными шарами и яркими лентами пушистую ель, которую ставил отец.
Мать в тот день обожала стряпать на кухне, и для вечернего застолья выпекала удивительного вкуса яблочный пирог с корицей и черносливом. В ночь перед наступлением нового года вся семья Красновых собиралась за столом под оранжевым абажуром. Включив черную тарелку радиодетектора, они, затаив дыхание, слушали, как из нее доносятся удары кремлевских курантов, и в это самое время Валерка загадывал желание.
Отец стрелял пробкой шампанского в потолок, и счастливый разливал шампанское, которое шипучей пеной стекало по фужерам. Отец долго целовался с матерью, и счастливее его в тот миг на всем белом свете никого не было. Потом отец дергал шнур хлопушки, и сотни разноцветных конфетти осыпали праздничный стол. От восторга Валерка хлопал в ладоши, а мать накладывала ему очередной кусок душистого пирога.
С приближением заветного праздника, на душе становилось все более тоскливо. Теперь не было у него ни семьи, ни теплой квартиры, ни новогодней елки, украшенной игрушками и новогодними свечами. А значит, не будет ни хлопушек, ни наивкуснейшего материнского пирога с черносливом и яблоками. Не будет ничего — кроме промозглого ветра, колючего снега, да заснеженных городских улиц.
Радовало одно — начальник следственного отдела Фатеев, свое слово сдержал. Теперь Валерка, мог раз в неделю передавать матери передачу. Репрессии карательной машины того времени, снизошедшие несправедливо на него, как на сына «немецкого шпиона», постепенно утихли. Жизнь нормализировалась и вернулась в обыденное русло последнего мирного года. Учителя в школе на Краснова смотрели с неподдельным сочувствием и даже с состраданием. Судьба парня потерявшего отца и мать, настолько растрогала окружающих его людей, что он даже стал воспринимать подобные проявления в отношении себя, как признак дурного тона.
За последние полгода, Валерка необычайно возмужал. Из беспечного юнца, он, словно в сказке, превратился в настоящего почти взрослого мужчину. На лице появилась хоть и мужская растительность, и Краснов, стараясь выглядеть по–взрослому солидно, отпустил элегантные усики.
Одежда, которая была еще хороша полгода назад, стала закономерно мала, и он был вынужден по вечерам прирабатывать на товарной станции «Смоленск сортировочная», чтобы иметь хоть какие–то деньги на покупку брюк и обуви.
Леночка Лунева, за время дружбы с Красновым, очень сильно изменилась — повзрослела и превратилась в настоящую барышню. Девчонка вытянулась, ее грудь заметно налилась и теперь ее внешность вызывала трепетные чувства не только у своего избранника Краснова, но и других мужчин.
Каждый вечер, когда Валерка не был занят разгрузкой вагонов, он проводил время рядом с Луневой, встречая ее из больницы, где она помогала матери, за что получала небольшие деньги. Финская война добавила проблем всем гражданам СССР. Почти каждый день санитарный поезд привозил из Ленинграда во вторую «Советскую больницу», новых раненых и обмороженных красноармейцев, которых распределяли по всей стране. По этой причине Лунева и сменила уроки по «сольфеджио» и «аккомпанементу», на халат сестры милосердия.
— Ты давно ждешь меня? — спросила Леночка, целуя Краснова в красную и холодную от мороза щеку.
— Да так! Еще не успел околеть! — ответил Валерка, нежно обнимая девчонку.
Он ласково поцеловал ее в мочку уха, и почувствовал, как от нее, вместо духов пахнет лекарствами и мазью Вишневского.
— Ты, наверное, устала? — спрашивал Валерка.
Ленка смотрела на него влюбленными глазами и шерстяной рукавичкой растирала замерзшие щеки Краснова, которые от мороза налились румянцем.
— Валера ты знаешь у нас очень много раненых…. Ребята молоденькие, раненные без ног, без рук. Мне порой становится очень, очень страшно….
— Это же война! — сказал Краснов. — Может, отвлечемся и в кино сходим? — спросил он. — Я билеты взял в «Паллас».
— Снова на «Трактористов»? Это какой раз? — спросила Ленка, улыбаясь.
— Был бы третий, но сегодня, ты не угадала, — ответил Валерка, и лукаво улыбнулся, — Сегодня смотрим «Суворова».
— «Суворова», — удивленно сказала Лунева. А в «Художественном» сегодня премьера «Большой жизни».
— А билеты? Эти–то я сдам, а другие уже не возьмем. Сеанс ведь последний!
— Ладно, уж, «Суворов», так «Суворов»…. А следующий раз я буду покупать билеты! — сказала Леночка категорично, взяв кавалера под руку.
— Я будущий летчик и мне батальные сцены очень интересны!
— Летчик, на девок налетчик! — с улыбкой передразнила Леди Валерку и засмеялась звонким голоском канарейки.
— Ладно, хватит, дразниться, пошли уже, — сказал Валерка.
В фойе кинотеатра «Паллас» было многолюдно. На сцене играл джаз–бэнд, развлекая перед киносеансом достопочтимую смоленскую публику.
Леди разглядывала красочные афиши кинокартин, а Валерка, отстояв очереди, купил два вафельных рожка с шариками знаменитого московского пломбира и два стаканчика газированной воды.
— Дай мне честное слово, что завтра мы пойдем на «Большую жизнь». Так хочется посмотреть! — попросила Ленка, облизывая холодный, сладкий, сливочный шарик.
— Сходим, сходим — только на последний ряд, — улыбаясь, сказал Валерка, строя лукавые глаза.
— Это чтобы целоваться!? А кино смотреть когда? — спросила Леди, растянув рот в улыбке. — Целоваться можно и дома, а я все же еще хочу и картину посмотреть.
— А знаешь, у меня сегодня билеты тоже на последний ряд! — сказал Валерка, хвастаясь и прижимая девчонку к себе.
— Ах, вот ты какой! Это ты Краснов ради поцелуйчиков, на последний ряд билеты берешь?
— Ну, не целоваться же нам на морозе!? — спросил Краснов, оправдываясь.
— Для этого есть дом…. Дома тепло и уютно, — ответила Ленка.
— Это у тебя есть дом, а у меня его нет.
— Тебя Валерочка, между прочим, никто не гонит! Мать постоянно в больнице, — сказала Леди, приглашая Краснова к более активным действиям.
В этот момент Валерка изменился в лице и как–то сурово сказал:
— Я боюсь не выдержать! Я тебя очень люблю, и мне постоянно хочется быть с тобой! Не хочу, чтобы твоя мать потом говорила всякую ерунду и упрекала меня в том, что я тебя совратил и испортил….
— Ты меня совратил? Ой, держите меня семеро, пятеро не удержат! Это я тебя совратить могу. Мать на Новый год все равно будет на дежурстве, — сказала Ленка, словно не слыша оправданий Краснова. — Я приглашаю тебя к себе. Зажжем свечи, накроем стол. Я купила бутылку грузинского вина. Послушаем новогоднее поздравление и патефон. А там как бог даст!
Валерка улыбнулся, и нежно поцеловал Леди в щеку.
— Я обязательно приду, раз товарищ Калинин будет нас поздравлять! Без его поздравлений жизнь в Новом году обязательно остановится! — сказал он на ухо девчонке, чтобы никто не слышал его иронии.
Третий звонок, прозвучавший в фойе кинотеатра, пригласил запоздавших в кинозал. Усевшись в последнем ряду, Валерка расстегнул свою летную отцовскую куртку и обнял девчонку, прижимая к себе. Леди, чувствуя настоящую мужскую руку на своем плече, уверенно откинулась назад и, оперлась на нее своей головой, ощущала себя абсолютно счастливой женщиной. Ведь он был совсем рядом, его теплая щека касалась ее, и от этих прикосновений было удивительно приятно и спокойно.
Запах Ленкиных волос, тепло ее щеки, будоражили все нервные окончания Краснова. Как всегда в таких случаях, по его спине начинали марш колонны мурашек, которые щекотали его нервы, заставляя раз от разу глубоко вздыхать. Он, ежась от их беспощадного топота, все сильнее и сильнее прижимал девчонку к себе и когда свет в зале гас, нежно целовал ее в щеку. В ту минуту, прижавшись к Лене, он поднимался на самую вершину блаженства, и ему не хотелось, чтобы эти приятные ощущения когда–то кончались….
Так началась его первая любовь….

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ПЕРЕДАЧА

Двери в камеру грохнули цепным звоном. Через мгновение «кормушка» открылась, и в этом маленьком оконце, появилось серое лицо тюремного «вертухая».
— Краснова Светлана Владимировна, — назвал фамилию охранник.
Светлана, накинув на плечи шаль из козьего пуха, подошла к двери.
— Я Светлана Владимировна Краснова, — сказала она довольно спокойно, не рассчитывая на чудо. Она уже привыкла и к ночным допросам, и выходкам надзирателей, которые не скрывали своих желаний завладеть ее телом.
— Кем вам доводится Краснов Валерий Леонидович? — сурово спросил охранник.
— Кем, кем — сыном, — ответила Светлана удивленно, и в эту минуту ее сердце встрепенулось, словно испуганная птица, взлетевшая с ветки.
— Вам передача, — сказал голос охранника. — Принимайте!
Дверь приоткрылась и осужденный из хозобслуги тюрьмы, подал в дверной проем Светлане собранный сыном узелок.
В эту самую секунду с ее плеч будто упала целая гора, и чувство какого– то бабьего счастья, пронзило все нервные окончания от кончиков пальцев до самого мозга.
— Бабы, бабоньки, девочки мои дорогие! Мне сын передачу прислал! — от волнения еле вымолвила Светлана и заплакала от счастья.
Она держала в трясущихся руках пузатый платок, перевязанный по углам, а по ее щекам сплошным потоком катились слезы. Горечь разлуки и радость, что он где–то рядом смешались в единую, гремучую смесь.
Светлана, словно онемела, и уже направилась к «шконке», чтобы поделить с арестантками эти жалкие продукты, как грубый голос вертухая проорал ей в след:
— Куда пошла, кобыла? Расписываться в получении я, что ли буду за тебя?
Светлана вернулась, и, взяв в руки химический карандаш, поставила свою роспись в графе «Подпись арестованного».
Еще раз Краснова с какой-то невиданной любовью прижала к груди этот узелок, а слезы потоком потекли по щекам. Светлану, словно накрыла война легкой контузии. Она схватила передачу с такой материнской нежностью, словно это была не передача, которую собрал Валерка, а он сам, только, что появившийся на свет. Она гладила, гладила рукой узелок, который, хранил тепло и запах сына, и от умиления прямо вся светилась.
Зечки одобрительно загалдели. Светлана присела на край тюремной нары и, положив узелок на «шконку», развязала. Первое, что бросилось в глаза, это была еловая веточка с привязанными к ней конфетами в обертке из фольги. Несколько луковиц, шмат ароматного сала, с чесноком и черным перцем, краюха хлеба, палка копченой колбасы, три яблока, вот и все, что смог собрать сын. К веточке вместе с конфетами была привязана маленькая записка. Трепетно Светлана развернула записку и увидела аккуратный и красивый почерк сына.

ЗДРАВСТВУЙ МАМОЧКА!
Поздравляю тебя с Новым 1941 годом! У меня все хорошо. Учусь хорошо, заканчиваю аэроклуб. Сейчас готовлюсь поступать в школу военных летчиков имени Полины Осипенко — в Одессе. Я надеюсь, что у тебя тоже все будет хорошо! Тебе привет от Лены.
Еще раз, мы с Леной, поздравляем тебя с Новым 1941 годом! Желаем, здоровья и скорейшего возвращения домой.
Твой сын Валера и Леночка».

Светлана несколько раз перечитывала, перечитывала и перечитывала записку, боясь пропустить что–то самое важное. Глаза, словно озера наполнились слезами, так что все букв расплылись, словно за стеклом автомобиля, который едет в дождь по пустому шоссе. В тот миг она вспомнила мужа, с которым она вот так вот ехала на машине, а летний ливень стучал в окно и эти минуты для нее были наполнены бесконечной любовью.
Несмотря на свое положение, в котором она находилась в данный момент, ее материнское сердце испытывало настоящее бабье счастье. Сын Валерка, вырос и уже совсем скоро, пойдет по отцовским стопам и станет военным летчиком. Эта новость еще больше придавала ей сил, и Светлана, прижав письмо к груди, улыбнулась и тихо сказала:
— От сыночка, передача! Всех вас, девочки, он поздравляет с Новым годом и желает скорейшего возвращения домой к вашим семьям!
— Ну, Ты коза драная! — вдруг услышала Светлана Владимировна у себя за спиной. — Что Ты сучка, тут сырость разводишь!? На общак, кто хавчик будет отстегивать? — спросила блатная воровка Клавка, держа руки на своих объемных бедрах.
Светлана обернулась и увидела блатную «каторжанку», как звали ее сокамерницы.
Клавка, баба лет пятидесяти, всю жизнь была воровкой. Не первый раз она сидела в тюрьме за кражи, и такая судьба нравилась ей и ничего она не хотела в своей жизни менять. По своей наглости и внутренней сути криминального лидера, держала она в своей власти всю камеру, исполняя в тюрьме роль бабского «пахана». Клавку в камере никто не любил за ее сквалыжную и стервозную натуру, однако все кто сидел по уголовным статьям, держались ее круга и всячески выискивали с ней дружбу.
Светлана глубоко вздохнула и, осмотрев взглядом жалкую передачу, отложила в сторону две луковицы, одно яблоко и головку чеснока. Все остальное аккуратно и не спеша завернула обратно в узелок, и отодвинула с глаз долой, спрятав еду под свою подушку.
— Клава возьмите, пожалуйста, это, — сказала Краснова, протягивая воровке часть передачи.
Клавка, выплюнула на пол окурок папиросы, и, схватив долю, тут же на всю камеру заорала, будто ее обокрали.
— А что, сука, «бациллу» затарила!? Мы тоже люди, и нам тоже хочется кишку жирами побаловать! Новый год на носу, а она, сука, от нас сало прячет! Ты захотела на парашу?
Светлана, повинуясь напору Клавки, потянулась к узелку, чтобы достать сало, но тут произошло самое интересное….
Со второго яруса одной из нар, на пол спрыгнула молодая женщина, которую в камере звали Ольгой. Ольга была, как и Светлана, женой какого–то командира из пулеметной школы, которого НКВД арестовало по навету. Ольга, ничего не говоря, схватилась за «шконку», подтянулась, и, вывернувшись, ногой в прыжке нанесла такой удар в челюсть воровке, что Клавка, оторвалась от пола, и рухнула без чувств, теряя все то, что дала ей Светлана.
Блатные, видя, что в хате назревает переворот, вскочили с нар, имея желание пресечь его в самом зародыше. Но яростный взгляд Ольги, и животный собачий оскал ее белых зубов, остановил их.
— Ша, чмары! Брысь по пальмам! А то я сейчас вашими харями буду парашу драить! Вы у меня нажретесь — до конца жизни жиров нажретесь! — крикнула Ольга, держа перед собой остро заточенную ложку.
Она схватила лежавшую на полу воровку, и, подтянув ее к тюремной параше, несколько раз ткнула лицом в грязное тюремное «очко».
Это означало одно — власть в камере сменилась, и бабу Клаву низвергли с престола, как некогда скинули царя батюшку.
— Кто из вас, «жучки», дернется, я каждую из вас вот так на параше законтачу! — сказала она и отпустила Клавку.
Видя, что в камере назревает конфликт, бабы, толкая друг друга, соскочили со своих нар.
Политические, словно по команде, встали стеной напротив воровок, держа в своих руках заточенные алюминиевые ложки, которые были в каждой камере. Блатных воровок было меньше, чем политических, поэтому вступать в открытое столкновение они не захотели, и тут же ретировались в свой угол, обсуждать смену «власти».
— Ша, бабенки! Нам еще тут кровопролития не хватало, — сказала Ольга, держа свои руки на бедрах. — Объявляю всем новый порядок! Теперь я буду смотрящей за этой хатой. С сегодняшнего дня, никаких разборок в «хате» не будет. Общак, будем пополнять добровольно и без принуждения. Чай мы люди, а не стадо голодных крыс!
Ольга смело расхаживала по камере, пока не зачитала все те порядки, которые по ее разумению были более человечными и гуманными.
Тем временем, Клавка очнулась. Увидев, что она лежит на «параше», воровка завыла нечеловеческим воем. Ее контакт с тюремной сортиром, навсегда переводил ее в разряд опущенных изгоев. Вся дальнейшая уголовная карьера одномоментно разрушилась, словно карточный домик.
Разве она могла представить, что вот так, из авторитетной воровки, она по своей алчности, вдруг превратится в опущенную чуханку, как говорили матерые зечки.
Контакт с тюремным отхожим местом, раз и навсегда лишал ее привилегий на которые рассчитывает уголовный авторитет. По законам тюрьмы, после контакта с сортиром ей было не позволено приближаться к блатным, а тем более к общему столу. Смириться со своим униженным положением, Клавка не могла. Обидчик должен быть наказан, но это уже ничего не решало, она все равно оставалась законтаченной.
Где–то из–под чугунного рукомойника, где никогда не было глаз надзирателей производящих «шмон», она достала стальную заточку. С бешеным, лишенными всякого интеллекта глазами и ревом раненой львицы, она бросилась на Ольгу, желая отомстить.
Ее удар непременно должен был достичь спины Ольги, и пронзить обидчицу в самое сердце. Бабы, видя этот выпад, от ужаса оцепенели. В последний момент, Ольга изогнулась и словно змея, выскользнула под ее руки, уклоняясь, от летящей в нее «заточки».
Клавка, не рассчитав силы, по инерции проскочила мимо, и, растянулась на полу еще более униженной, чем пару минут назад. Уже под дружный гогот осужденных женщин, она не спеша поднялась и, отряхнувшись от табачного пепла и пыли, вновь со всей яростью бросилась на Ольгу. Правда, заточка только скользнула по плечу обидчицы, так и не причинив ей вреда.
Ловким движением Оля схватила воровку за растрепанные волосы и с мужицкой силой потянула на себя, прижимая ее к бетонному полу.
Обитательницы камеры видели, что жена военного на порядок сильнее и играет воровкой, словно кошка с пойманной мышью. Ольга была намного проворнее, и эти качества делали молодую женщину абсолютно неуязвимой.
Оля, сделав три шага назад, с силой дернула на себя уверенную в себе воровку. Та, не ожидая такого расклада, ударилась лицом в обитую железом дверь. В этот миг, пока Клавка приходила в себя, Оля нырнула ей под руку и, выскользнув из–под нее, оказалась уже за спиной обидчицы.
Воровка, со всей силы и всей массой разъевшегося на тюремных харчах тела, ударилась лицом о кованую железом дверь. Гул прокатился по всему тюремному корпусу. Клавка, бессознательно хватаясь за воздух руками, потеряла равновесие, и упала прямо на спину, ударившись вдобавок головой о бетонный пол. Все это произошло так быстро и с такой силой, что всем показалось, будто ее голова лопнула, словно грецкий орех. Из–под растрепанных волос, показалась алое пятно крови, которое через несколько секунд превратилась в настоящую лужу.
В этот миг глазок в двери приоткрылся, и в нем показалось недремлющее око тюремного охранника. Надзиратель, пристально осмотрев камеру, закрыл глазок, и до слуха арестанток дошли его удаляющиеся глухие шаги.
— Ну что, босота лагерная, всем ясно!? — спросила Ольга, обращаясь к блатным воровкам, которые молча, созерцали за всеми движениями в хате. В ту минуту в камере воцарилась настоящая тишина, лишь легкое постанывание валяющейся на полу Клавки, выражало в тот момент линию общего согласия.
Разбив голову и искупавшись в дерьме, Клавка не смогла пережить такого позора и той же ночью повесилась.
Тайно вытащив из общакового загашника «коня», она привязала его к спинке железной нары. Напоследок перекрестившись, и попросив у господа прощения, Клава накинула скрученную петлю себе на шею, и со слезами на глазах, затянула шнур, подогнув ноги. Вот так, стоя на полу на коленях, она и удавилась. Шнур стальной хваткой впился ей в шею, перетянув сонные артерии. Ее лицо посинело, а язык вывалился почти до самого подбородка.
Воровайка Клава, так и не смогла перенести и выдержать такого унижения которое она получила за все годы своей криминальной жизни. Унижая других, она ни разу не задумывалась о той боли, которую несет людям ее своенравный гонор и какое-то гипертрофированное властолюбие. Бог наказал ее, и это наказание он дал исполнить ей самой, словно палачу с полным смирением и раскаянием. Так и окоченело ее тело в позе молящейся и кающейся святой Магдалены. А уже утром тюремные санитары вынесли на носилках из камеры «повешанку», скрюченную смертным оцепенением. Молилась ли, она, каялась ли перед смертью, никто из арестанток не знал. Все спали или просто делали вид, что спят, не желая ввязываться в ее самостоятельное решение.
Только этот день в камере прошел в полном молчании. Все по– разному восприняли ее смерть. Кто-то сожалел о кончине блатной Клавки, кто-то втихаря радовался, хихикая в тюремную подушку. Но фактически, почти у каждой арестантки на душе остался странный и неприятный осадок, тот осадок, который в душах людских оставляет любая смерть, будь умерший другом, или просто ненавистным врагом.
Пока в камере «скорбели» по скоропостижной кончине воровки, Ольга шушукалась через кормушку с «вертухаем», выпрашивая у него чай. Сердце надзирателя растаяло и уже ближе к вечеру, накипятив большой медный чайник на кусках суконных одеял и вшивых простынях, заварила Ольга на всю камеру крутой чифирь.
Грех был не помянуть бедолагу Клаву. Большая алюминиевая кружка ядреного чифиря, пошла по кругу от одной арестантки к другой. Пили молча. Никто не высказывал ни траурных слов, ни слов соболезнования. Но каждая из зечек где–то в душе жалела Клавку. Хоть и была она баба непутевая, но все же она была баба. За ее воровским гонором, пряталась ее несчастная душа — душа лишенная любви, и простого женского счастья быть матерью.
Прожив на земле пятьдесят лет, Клавка ушла, так и не оставила после себя того, кто вспоминал бы о ней. Не осталось того, кто, придя на ее могилу, положил бы цветы и когда-нибудь просто сказал бы:
«Здравствуй мама….»





ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЭТО ЛЮБОВЬ

Мороз в ту новогоднюю ночь, словно взбесился.
Валерка, околев до самых костей, несся через весь город с солдатским рюкзаком угля, мечтая о том, как в тихой и уютной квартире Луневой, будет сегодня гореть печка и он, сидя у огня, наконец–то отогреет озябшие руки.
Михалыч, как звали «бугра» бригады грузчиков, улыбнулся, когда парень вместо причитающихся ему денег за разгрузку вагонов, попросил на эти деньги немного угля.
Пацан, вполне и сам мог взять уголь из тендера любого стоящего на путях паровоза, но Валерка, от природы своей был до корней волос честный и принципиальный. Никогда в жизни, он ничего и не у кого не брал без разрешения, и эти качества Краснова сильно импонировали седовласому бригадиру Василию Михалычу. Растаяв душой, в честь Нового 1941 года, он помог парню набрать из вагона хорошего калорийного угля, который жарко горел, и мог нагреть любую остывшую комнату, вдохнув в нее, немного живительно тепла.
— Вали малыш, все на меня, если вдруг «линейщики» возьмут тебя за задницу…. Я подтвержу, что ты его честно заработал! Твоя фамилия у меня в ведомости на получение денег. Да, и забери свою зарплату. Неужели ты думаешь, что я Василий Барашкин, могу зажать чужие деньги? Черта — с два! Держи — это тебе подарок на новый год…. Купишь своей девушке колечко, или какую брошку…. Я Валера, работаю тут на сортировке, еще с двадцатых. Меня каждая собака здесь знает! — сказал бригадир, похлопывая парня по плечу.- Ты молодец!
— Спасибо, Михалыч! С новым годом вас и жену вашу! — сказал Валерка.
Он закинул рюкзак на спину, и перепрыгивая через занесенные снегом шпалы запасного пути, посеменил в сторону города. Слава Богу — Днепр к концу декабря уже покрылся толстым слоем льда, что сократило путешествие почти вдвое. Уставший и запыхавшийся, Краснов ввалился в квартиру Луневой почти на четвереньках.
— Мама моя дорогая –дошел! Я Ленка, думал, что сдохну….
— Ты откуда такой взялся, — спросила Лунева, кутаясь в пуховый платок.
С глубоким вздохом облегчения, Валерка скинул на пол вещевой мешок в коридоре коммуналки, а сам уселся на стоящую рядом табуретку. Опершись от усталости спиной на стенку, он вытер рукой пот, кативший крупными каплями из– под летного шлема, и сказал:
— Дайте, дайте воды скорее! Сейчас умру….
Лена подала ему кружку воды и Валерка с жадностью стал глотать стараясь утолить жажду и потерю организмом влаги. Напившись вдоволь, он вытер губы рукавом куртки и только тогда сказал:
— Всех с Новым годом!
— Что с тобой!? — спросила Леди, растирая ладонями, красные от мороза щеки Краснова.
— Я прямо таки упарился! Будто из бани!
— На улице двадцать восемь градусов мороза! — удивленно сказала Ленка. — А ты упарился!
— А вон, посмотри, с меня пот течет, словно я в парной просидел! — ответил парень устало, снимая летную куртку, которая внутри была сырая от пота.
— А что это в мешке такое? — спросила Леди, приподнимая его.
— Уголь, — шепотом сказал Валерка, чтобы не возбуждать у соседей интерес.
— Уголь? - удивленно тихо переспросила девушка. — Уголь! Это, что значит, у нас будет сегодня тепло!
— Да, представь себе –уголь! — утвердительно ответил Краснов, развязывая мешок.
В свете, падающем от лампочки, попадающем во мрак баула, что–то блеснуло искрой металлического блеска. Валерка достал кусочек антрацита, и хвастливо подбросив его.
— Вот это Леночка, настоящий донецкий антрацит! Сегодня у нас будет и тепло, и уютно! Такого кусочка нам вполне хватит на целый вечер, — сказал он, бросив этот блестящий камень обратно.
— Вставай «шахтер»! Чего тут расселся? Соседи сейчас выползут из своих комнат, — сказала Леди, и помогая Краснову подняться, увлекла его в свою комнату.
Повинуясь ее воле, и девичьей силе, Краснов пошатываясь, побрел по длинному коридору в комнату Луневых.
— А как мама….
— Я же говорила тебе…. Мама сегодня дежурит, –ответила Ленка.
К удивлению Краснова новогодний стол в комнате у Луневых почти «ломился от яств». Бутылка грузинского красного вина стояла посреди стола, завершающая по тем временам скромный гастрономический этюд. В квартире было «свежо», и Валерка почувствовал, как его мокрая рубашка в один момент стала отдавать неприятным холодком. Поеживаясь, он присел около печки, и, открыв чугунную дверцу, уныло глянул на еле тлеющее содержимое.
Жалкое и бездушное пламя лизало сырые дрова, и они предательски шипели, не желая отдавать тепло, накопленное когда–то под лучами солнца.
Валерка поставил мешок рядом с печкой и достав из мешка два куска блестящего антрацита, аккуратно положил их на тлеющие дрова. Слегка приоткрыв поддувало печи, он придал процессу доступ к воздуху и радостно потер руки.
— Ну, минут через пятнадцать, должно разгореться, –сказал он.
Леночка, кутаясь в пуховый платок, стояла рядом, и глядела на Краснова как на факира, разжигающего божественное пламя любви. Сердце девочки в этот миг, по–настоящему пело от умиления и нахлынувших чувств. На удивление, ей было хорошо и спокойно, ощущать рядом с собой сильную мужскую руку и любимого человека. Именно в такие минуты раскрываются многие тайны, и Ленка, опять осознала, что ей хочется умереть вместе с Красновым, но только тогда, когда смерть по старости поставит финальную точку в их счастливой семейной жизни. В эти минуты Лунева ощутила, что Краснов это лучшее, что могло произойти в ее девичьей судьбе. Он стал ей настолько дорог, что представить без него свою жизнь, она больше не могла, да и не хотела.
Краснов был надежен — надежен, словно смоленская крепостная стена, за которой можно было укрыться от любых невзгод. За его широкой, мужской спиной было удивительно спокойно и тепло. Девичье сердце сжалось от нежности и чувственности, и она, положив ему на плечи, свои руки и прижалась щекой к его щеке.
— Боже, ты даже не можешь представить, как я люблю тебя, –сказала она шепотом.–Люблю! Люблю! Люблю!
Краснов улыбнулся. Ему было настолько хорошо, что он боялся даже пошевелиться. Он смотрел сквозь щель в черное жерло печи и любовался, как огонь начинает свой феерический танец на дровах.
— Я тоже тебя люблю, — сказал он, — нет –даже не люблю…. Я тебя обожаю….
Леночка улыбнулась и чмокнула Краснова в щеку.
— Чумазый ты какой, — сказала она. –Тебя же надо отмыть!
— Так ведь уголь грузили. Помыться бы надо. Я же не трубочист, а почти курсант летного училища, — сказал он, желая поскорей избавиться от пыли и запаха пота.
— Подожди! Я сейчас, — сказала Лена и, взяв в углу комнаты большой кувшин,
вышла на общую кухню, где в этот вечер суетились соседи.
Вообще–то иногда казалось, что они живут на этой кухне вечно. Наверное, это было единственное место в коммуналке, где было относительно тепло. Горящие горелки примусов, да керогазов наполняли кухонную атмосферу не только противным запахом сгоревшего керосина, и подгоревшего на сковородках подсолнечного масла, но и каким-то живительным теплом. Здесь, на кухне среди баб, можно было услышать все последние новости, которые трансформировались их фантазией, и уже обросшие новыми подробностями, расползались далее по рабочему поселку всевозможными сплетнями.
— Жених? — спросила бабушка Аня, потягивая с блюдца морковный чай.
— Это мой друг, — соврала Ленка, разжигая керогаз.
— Ой, ой, ой, тоже мне друг! — сказала Лелька, колдующая около своего примуса. Она что–то мешала в своей кастрюле, облизывая раз от разу ложку. — Знаем мы таких друзей! Чуть что, так сразу в кровать тащат! Потом всю жизнь живешь с детьми и таким вот выродком. Всю жизнь потом думаешь, а за что мне господь такое наказание дал, — сказала Лелька и стукнула своего мужика по лысине ложкой. — Во, тоже мне друг!!! Сидит себе и ждет, когда товарищ Михаил Калинин, будет его поздравлять с Новым годом! Хоть бы за дровами сходил, сука! В хате, словно на Северном полюсе! Скоро надо будет звать товарища Байдукова спасать нас, аки Челюскинцев с тонущего парохода! — зло процедила женщина, направляя гнев в сторону мужа.
— Цыц Ты дура! Сейчас схожу! Вот только дослушаю. Хорошая радиопостановка идет.
Сосед Василий, сидел в уголке, подставив ухо к рваной тарелке репродуктора, из которой, словно бульканье доносилась радиопостановка — «Как закалялась сталь». Он жадно затягивался «Беломором» и, не отвлекаясь от радио — пьесы, пускал дым, разгоняя его ладонью, словно веером.
Ленка поставила на керогаз большую кастрюлю с водой и, не вступая в дискуссию с соседями, молча, вернулась в свою комнату. Первое, что ее поразило за этот месяц зимы, это было то необыкновенное и волшебное тепло, которое давало радость настоящей жизни.
Валерка сидел на стуле, упершись головой в железный корпус печи. Исходящее от чугунной дверки тепло склонило его ко сну, и он, уставший от разгрузки вагонов, крепко спал.
Леночка нежно тронула его за плечо. Краснов нехотя открыл глаза, в которых просматривалась жуткая усталость.
— Прости, меня сморило! — сказал он, как бы оправдываясь.
— Давай шахтер, раздевайся, мыться сейчас будешь. Негоже новый год встречать грязным, как кочегар. Ты посмотри на себя в зеркало….
Валерка, повинуясь, стал медленно выползать из своего любимого летного свитера, который ему подарил отец. Сняв с себя рубашку, он оказался по пояс голый. Сейчас ему было лень делать какие–то лишние движения. Все тело ныло от утомления, и было просто разбито. Каждая мышца, каждый мускул болел от того тяжелого мешка, который он пронес через весь город.
— Давай раздевайся, полностью, — властно сказала Ленка. — Будешь мыться весь от головы до пяток.
Валерка, взглянул на Ленку смущенным взглядом, и крепко вцепился руками в брючный ремень. Он выкатил полные какого–то неведомого ему ранее страха перед этой девчонкой глаза, и, краснея от смущения, сказал:
— Я не буду раздеваться! Я тебя стесняюсь….
Леночка, с упреком посмотрела на него и совершенно спокойно, как это присуще только медицинским работникам, ответила:
— Послушай, Краснов, я уже четыре месяца по вечерам подрабатываю в Красном кресте и прекрасно знаю, как устроен мужчина. И ни кто из этих раненых мужчин не прячет своих причиндалов. Будем считать, что ты больной, а я твоя сестра милосердия. Я пошла за водой, а ты разденься и становись в тазик.
Краснов, скрипя душой и повинуясь Луневой, стянул брюки, и остался стоять в тазу в одних трусах. В ожидании помывки он даже присел и замер, словно цапля на болоте, прижав локти рук к животу. Через мгновение, держа в руках фарфоровый кувшин с ручкой, в комнату вошла Лена.
— Краснов! Что ты стоишь, словно памятник защитникам Смоленска в лопатинском саду? Ты что, так в трусах и будешь мыться? — удивленно спросила она.
— Я, Лен, тебя очень стесняюсь, — ответил Краснов, держась обеими руками за резинку своих трусов.
Леди подошла к нему, и, поставив кувшин на тумбочку, в одно мгновение сдернула с него черные семейные трусы. Зардевшись от стыда, Валерка спрятал свое достоинство, зажав его руками, словно футболист перед штрафным ударом.
Ленка, взглянув на нелепую позу, улыбнулась и бросила его черные трусы рядом на табурет. Смущенный парень, переминаясь с ноги на ногу, сгорал от стыда, отворачиваясь от девчонки. Впервые в жизни, он находился в таком положении, когда его обнаженное тело с необычайным интересом в упор рассматривала та девушка, с которой он еще ни разу не был близок. Это было что–то….
— Ты что, так и будешь стоять? — спросила Леди, подавая ему кусок мыла.
— Я же говорю, я тебя стесняюсь, — сказал Краснов, глядя на нее глазами побитой собаки.
— Ладно, если ты такой трусливый, я буду тебя со спины поливать, — ответила девушка, расплываясь в улыбке. — Тоже мне, кавалер! Все вы, мужики одинаковые, словно дети….
Она взяла кувшин, и Валерка почувствовал, как теплая вода потекла с головы промеж лопаток вниз. Протянув руку к мылу, он на мгновение выпустил свое мужское достоинство из своих крепких объятий. Слегка расслабившись, он почувствовал всем телом, как на него сверху льется теплая вода. Фырча от удовольствия, Валерка стал мыть голову, шею и тело мылом, абсолютно забыв о своих смущениях.
В процессе импровизированной помывки, он так увлекся своей гигиеной, что на мгновение утратил бдительность. Закрыв глаза, он «жирно» намыливал голову так, что густая пена текла по его лицу, срываясь с подбородка в таз. В эту минуту, он забыл о своей наготе, отдавшись во власть струящейся по телу воды, не подозревая, что Ленка изучает его, словно под микроскопом.
Сгорая от любопытства, Лунева, смотрела на парня, видя, что он утратил над собой контроль. Сгорая от любопытства, она разглядывала мужскую природу, и не удержавшись, спросила:
— А у тебя Краснов, хоть раз было это?
— Что это, — спросил Валерка, смывая мыльную пену.
— Ну, это! Ты хоть раз спал с девушкой? У тебя были интимные связи на стороне?
В этот момент Валерка понял, что Лунева смотрит на него. Не выдержав ее расспросов, он присел в тазик, спрятав свое достоинство от ее созерцания.
— Ты что дурочка? Какие связи, если у меня кроме тебя никого нет.
Ленка улыбнулась, услышав, что Краснов еще прибывает в непорочном статусе девственника.
— У меня тоже никогда никого не было, — сказала она, поливая его теплой водой.
— А интересно, ты хотел бы попробовать, что это такое, ведь мы с тобой уже взрослые, и можем себе позволить — спросила Лунева. — Я от подружек слышала, что это чертовски приятное мероприятие….
Краснова даже передернуло. Он еще больше засмущался, и почувствовал, как его природа, стала увеличиваться в размерах, как это обычно происходило по утрам, после крепкого сна, когда он посещал туалет. Страх и стыд одновременно навалились на него всей своей мощью. Валерка, конечно, хотел исполнить задуманное, еще несколько месяцев назад, но он почему–то боялся этих отношений. Он думал, что совратив Луневу, он откроет «ящик Пандоры» и их отношения изменятся и никогда больше не будут такими целомудренными.
— Дай мне полотенце, — сказал он, продолжая, стыдится.
— А как ты думаешь, это действительно приятно? Мне девчонки говорили, что это сначала немного больно, а потом — потом становится необычайно хорошо и так приятно, что хочется кричать от удовольствия.
От этих слов с сексуальным подтекстом Краснов закипал, словно чайник на керогазе. Его достоинство настолько напряглось, что он глубоко задышал и почувствовал боль. Наверное, тогда это не было простой и праздной любознательностью, которое посещает девочек в раннем возрасте. Это было скорее желание подзадорить Краснова. Проверить его устойчивость к таким испытаниям.
Ленка, в эту минуту, с каким–то необъяснимым интересом наблюдала за его мужским достоинством, и уже мысленно принимала его сильную мужскую силу. Этот интерес, был навеян скорее не вспыхнувшим желанием ощутить его плоть в своем теле, а простым девичьим любопытством и пытливостью к любимому человеку. Его присутствие в ее жизни, вызывало в душе странное очень странное чувство духовного и физического соития.
— Лен, ну отвернись же, — попросил Валерка, беспомощным и умоляющим голосом.
— Тоже мне, жених! А я уж было, чуть не согласилась выйти за тебя замуж! Фу, ты какая цаца, — сказала Лунева, и бросила в руки Краснова одежду!
От этих слов, сказанных Леди, Валерку бросило в жар. Он почему–то пришел к выводу, что девчонка просто разочаровалась в его мужской силе и теперь вся ее любовь мгновенно испарилась.
Краснов чуть ли не плача, сказал:
— Отвернись же! Прекрати надо мной издеваться, а то я сейчас….
Вновь ухмыльнувшись, Лена поставила на тумбочку кувшин и, подошла к накрытому столу. С видом «знатока» человеческой анатомии, она издевательски через плечо сказала:
— Ха! Я, между прочим, товарищ Краснов, и больше вашего видала! И заметь, никто, не ломался, как недотрога!
Сказанное, словно током, ударило Краснова. Слова Ленки, точно сабли пронзили его душу, и, приняв все за чистую монету, он ответил, срываясь почти на крик:
— У тебя, что есть другой мужчина? А как же я? Ведь я….я люблю тебя!
От мгновенно вскипевшей ревности, из его головы, как–то выскочил тот факт, что Лена помогает матери в больнице. Он совсем забыл о сотнях раненых молодых красноармейцев, которые искалеченные, прибыв с финских полей сражений, лечились в смоленском Красном кресте.
— Дурачок, ничего ты не понимаешь! — сказала Ленка, и включила тарелку репродуктора, висевшую над комодом. Насупившись, она зашмыгала носом и пустила слезу обиды.
В это самое время марш Дунаевского затих, и из этой картонной «сковороды», послышался знаменитый голос Юрия Левитана.
Краснов, замер, стоя в тазике и держа в руках полотенце, которым он старался прикрыть свои гениталии, ставшие предметом обсуждения.
— Тихо, Леночка — тихо! Сейчас, нас Юра будет поздравлять с Новым годом! — сказал он, переминаясь с ноги на ногу, совсем забыв обиду.
После небольшой паузы в тарелке послышался голос:
«Граждане и гражданки Советского Союза! Позвольте мне в канун нового тысяча девятьсот сорок первого года, от имени Ленинской коммунистической партии большевиков и от себя лично поздравить весь наш многонациональный народ с великим праздником…. Я выражаю надежду, что этот год принесет нашему народу новые победы в завоеваниях великого октября. С новым годом товарищи!»
В те минуты на глаза Краснова накатила слеза, он не дыша, слушал речь товарища Левитана, и представлял, как диктор Юра сидит перед микрофоном, держа в руках блокнот с цитатами великих людей.
Валерка, словно очнувшись от сна, вылез из тазика и, оставляя мокрые следы на крашеном полу, прошел в комнату.
По окончании речи, Ленка спряталась за ширму, и переоделась в новое платье, которое она пошила сама на бабкиной машинке «Зингер». Краснов, оделся и уселся за стол, ожидая, когда Лунева появится в новом обличии. Он открыл бутылку, разлил по фужерам вино, и замер в ожидании боя курантов. До нового года оставались считанные секунды. В репродукторе после речи Михаила Ивановича Калинина, послышались долгожданные удары самых главных часов Кремля.
— Ну, скоро ты, — спросил он подружку.
— Уже иду, — ответила Лунева.
— Ну вот — двенадцать часов! Давай иди быстрее и обязательно загадай желание, — сказал он, держа в руке два бокала из синего стекла.
Леночка в последнюю секунду будто репетировала, вышла из–за ширмы. Она была прекрасна, словно богиня. Ее белокурые волосы аккуратно лежали на плечах черного в белый горох платья. Расплывшись в улыбке, она молча подошла к Краснову, и, улыбаясь, взяла из его рук бокал, наполненный вином.
— Я готова, — сказала она, и с последним ударом курантов чокнулась с Красновым. Тот смотрел на нее, широко открыв рот. Было такое ощущение, что его схватил паралич. Никогда раньше он не видел Леночку, чтобы она была столь прекрасна и грациозна. Это был настоящий сюрприз, который окончательно сразил его. Ее улыбка, ее чистые наполненные любовью глаза, все это принадлежало ему. Лунева всем своим существом. Всей своей женской природой, как бы говорила ему:
— «Бери меня любимый — всю без остатка. Я всецело от ногтей на ногах, до кончиков волос на голове принадлежу только тебе».
— Черт! Черт, — запричитал Краснов. — Ты же настоящая англицкая Леди, как тебя пацаны прозвали!
— А ты меня Краснов, любишь, — спросила Ленка, сбивая парня с мысли.
— Спрашиваешь! Конечно люблю! Тебя же невозможно не любить….
— Тогда с новым годом тебя, милый, — сказала она, и поцеловала Краснова нежно в губы. Привкус помады на его губах, который проник в его организм, словно детонатор запустил механизмы выделения тестостерона. Его грудь наполнилась воздухом, а внутри стали порхать бабочки, которые своими крылышками нежно касались его сердца.
Валерка взял Луневу за плечи, и, прижал ее к своей груди, ощущая все ее тело своей вздыбившейся плотью.
Девчонка, лукаво взглянула Краснову в глаза и, припав губами к бокалу, осушила его до последней капли, словно хотела показать, что она уже взрослая и может в этой жизни делать все. Ей было необычайно хорошо, и так легко, что кружилась голова, а сердце в каком–то неистовстве гнало по венам кровь, словно это был насос. Легкое опьянение, и те чувства вызванные возбуждением, слились воедино.
— С Новым годом тебя! Подарить хочу! Сейчас минуту, у меня для тебя подарок, — сказала Лунева, и, открыв шифоньер, достала оттуда сверток, перевязанный шелковой лентой. В этот миг Валерка пришел в себя, и опомнился.
— Тьфу ты! Забыл! Сейчас подожди, забыл дурак — совсем, — сказал он и достал из внутреннего кармана куртки небольшую коробочку.
— Ну, вот она!
— Что это — спросила Лунева, протягивая Краснову сверток с подарком.
— Это тебе — открой, — ответил Краснов, принимая сверток.
Леночка открыла коробочку, и ее взору предстало серебряное колечко с небольшим голубым аметистом, который был похож на маленький кусочек неба, вставленный умелой рукой ювелира.
— Красиво как! Совсем, как небо, — сказала Лунева, рассматривая колечко на своем пальце. — Небо любви….
— Жаль, что ты настоящего небо не видела, — сказал Краснов.– Небо, оно красивее всех камней в мире, — сказал Краснов. Достав из пакета белоснежный шарф, он накинул себе его на шею, стараясь показаться во всей красе. В этом дрожащем и трепетном голосе Лены, Валерка почувствовал какое–то необыкновенное и душевное тепло. Какую–то необыкновенную нежность, которая дошла до его сердца, окончательно растопив лед недавней обиды.
— Вот Леночка, и стали мы с тобой на год старше! — ответил он.
— Вот именно — старше, — сказала Лунева, и опустила глаза, которые как–то грустно заблестели слезами.
Краснов молча взял Луневу за палец, и поцеловав в кольцо, сказал:
— Носи — носи этот маленький кусочек неба до самого конца жизни. Помни меня вечно….
В тот миг глаза Луневой загорелись яркими искорками, словно это были настоящие лампочки Ильича. С какой-то невиданной любовью и любопытством она рассматривала этот подарок, а в эту самую минуту ее сердце прямо рвалось на части, от настоящей девичьего счастья. Ее глаза сентиментально повлажнели, и она, обняв Валерку, уже с невиданной ранее страстью поцеловала его в мягкие и теплые губы. Всем своим телом девчонка прижалась к Краснову, передавая ему все ту физическое блаженство, и неописуемое удовольствие, которое она испытывала. Она целовала, целовала и целовала его, растворяясь в нем без остатка и погружаясь в пучину невиданной ранее страсти, которое всецело, словно болото поглощала ее в свою пучину. Сейчас, когда все ее женское естество желало близости, Лунева почувствовала, что больше не может хранить свою девственность. Пришел тот момент, когда она готова расстаться с ней без всякого сожаления.
— Будь смелее, — сказала она шепотом ему на ухо, и, взяв его ладонь в свою руку, положила ее на обнаженную ногу.
Она хотела его всей свое плотью, сознавая, что он именно тот мужчина, который должен войти в нее первый. Она хотела. Она страстно хотела, чтобы он был решительней и не останавливал своих первичных инстинктов, боясь сделать ей больно. Это ощущение физического и душевного единства было, как ей казалось, настоящим и ни с чем несравнимое счастьем.
Краснов, доведенный до точки кипения, безучастным остаться не мог, чувствуя, как в его груди «зашипели шарики газировки». Он был на самой вершине блаженства.
Ленка была рядом, она влюблено смотрела ему в глаза, и в этом взгляде можно было прочесть только одно слово — да, да, да. В эту минуту божественный аромат ее заморских духов прямо пленил Краснова, подводя его к более смелым шагам. Он все сильнее и сильнее затягивал его в свои сети, из которых невозможно было выбраться уже никогда. Это была настоящая и первая любовь. Ему как никогда захотелось крепко — крепко обнять девчонку, чтобы раз и навсегда вдавить ее тело прямо в себя и слиться с ней воедино — в одно целое.
От переполняющих его чувств он крепко обнял Леночку за талию и, приподняв над полом, уткнулся лицом ей в грудь, чтобы еще сильнее ощущать этот чарующий его аромат. В эту секунду ему почему– то стало настолько грустно, что сердце сжалось в его груди, словно шагреневая кожа. Жуткий страх потери своей любви пронзил его сознание так сильно, что нежданная слеза горечи накатила на его глаза. Задыхаясь от излишних чувств, он вымолвил:
— Ты знаешь, а я очень, очень тебя люблю! — сказал он, уже не стесняясь показать свои покрасневшие от влаги глаза.
— И я люблю тебя! Люблю, люблю, люблю!!! — ответила ему Леди.
Так и стояли они, обнявшись, ощущая, как струны их душ, уже слились в одно целое, и теперь ни одна сила не могла разлучить эту пару.
— Давай же Новый год отмечать! Я столько всего наготовила, — шепнула она Краснову на ухо и вновь ее теплые губы коснулись его щеки.
Но Валерка так и продолжал стоять, крепко держа ее в своих объятиях. Сейчас ему было очень хорошо с ней и вообще не хотелось отпускать девчонку из своих рук, чувствуя эту приятную для него тяжесть.
Глубоко вздохнув полной грудью, он все же медленно и аккуратно поставил ее на пол и, задыхаясь от бушующего в груди огня и страсти, сказал:
— О, боже, как я тебя обожаю! Прямо хочется умереть в твоих объятиях! Но любовь любовью, а я, Ленка, чертовски голоден!
Леночку всю трясло от тех гормонов, которые запустили процесс, закипающей страсти.
— Может, еще вина выпьем? — спросила Лена, когда Валерка на мгновение остановился, вытирая рот белым вафельным полотенцем.
Она приподняла бокал и сказала:
— Знаешь, за что я хочу выпить!?
— За нашу любовь, — ответил Краснов.
— Нет, Валера, я хочу выпить за то, что бы ты, наконец-то, решился….
— Чего решился, — спросил Краснов, прикидываясь непонимающим.
Комната наполнилась музыкой. Репродуктор пел голосами звезд эстрады и Лунева сказала:
— Может, пригласишь?
— Давай потанцуем! — ответил Краснов.
Девушка улыбнулась, видя, как ее герой достиг апогея, она сказала:
— Я давно ждала, когда ты предложишь….
Девушка поднялась из-за стола, и, подойдя к комоду на котором стоял патефон, завела его. Из черной коробки вдруг внезапно на свободу, вырвалась мелодия Гленна Миллера, серенада солнечной долины. Это была любимая музыка, которую Краснов и Лунева обожали до умопомрачения. Он обнял ее, и нежно поцеловал ее в губы. Голова Лены от выпитого вина кружилась, а тело сделалось настолько податливым, что она уже не могла скрывать своего страстного желания.
— Будь смелее, это наша ночь, — прошептала она, ему на ухо и слилась в страстном поцелуе. Так и стояли они, не посреди комнаты, не обращая никакого внимания на играющий патефон и возбуждающую музыку. Валерка медленно с запозданием стал топтаться на месте, напоминая своими телодвижениями, подобие медленного танца.
Слегка разгоряченный вином, Краснов уже не мог сдерживать себя. Страсть вспыхнула в нем. А Ленка, в тот миг, чувствуя, как она хочет Краснова, отключились от реалий всего мира, и ее тело в одно мгновение сделалось податливым и послушным любым желаниям Краснова.
Не удержавшись, он схватил Луневу и подхватив на руки, потянул ее за собой в кровать. В тот миг, словно дьявол, вселился в его душу, и он уже ничего не мог поделать с собой, потому, что не отдавал отчет своим действиям.
Валерий чувствовал, как кровь прилила ко всем его органам, и с каждой секундой это давление возрастало все больше и больше. По телу шел страшный зуд, который вызывал в нем неудержимое желание Ленкиной плоти. Его руки как–то инстинктивно стали снимать с нее одежду. Его желание ощущать, видеть ее природную красоту и наготу было неудержимо. Своими губами он впивался в ее лицо, шею и от каждого этого прикосновения девушка вздрагивала в каком-то необычайном, внеземном наслаждении и экстазе.
В голове Ленки в тот момент вновь как–то приглушенно прозвучали слова соседки Лельки, словно заела пластинка старенького патефона:
— «Чуть что, так сразу в кровать! Чуть что, так сразу в кровать! Чуть что, так сразу в кровать!»
— Может не надо? — спросила она, но по– прежнему сгорая в эти секунды от желания. В ее душу в самый последний миг вселился страх. С одной стороны, она страстно его хотела, но с другой стороны боялась, что отдавшись ему, он пойдет в разнос.
Напор Краснова возрастал с каждой секундой все сильнее. То ли это подействовало вино, то ли он, одержимый своей решительностью и желанием женской плоти, пошел ва– банк.
Руки нежно скользнули по ее коленям, ногам. Беспрестанно целуя девчонку, он словно притуплял ее бдительность, просовывая руку ей под платье.
Леди лежала на спине, скрестив ноги. Она, по девичьей традиции должна была для приличия немного поломаться, чтобы не чувствовать за собой вины. Она тихо, раз за разом шептала ему на ухо, надеясь как–то притупить порыв бурной страсти Краснова, и даже пустила дежурную слезу, которую она хранила для такого случая:
— Валерочка, миленький — я очень боюсь! Может не надо, мне страшно? Может когда–нибудь потом? Я чувствую, что это неправильно!
Но он уже не видел и не слышал ее. С каждой минутой в его груди огонь страсти разгорался, словно кусок антрацита и странная сила закрутила кишки внизу его живота. В тот миг он почувствовал, как нестерпимо он хочет ее и больше не может сдерживать своей страсти.
— Не надо! Я же еще ни разу не пробовала, что это такое, — стала умолять Леди, надеясь, что Краснов изменит свое решение.
— Прости, — ответил Краснов.
Валерка вновь слился с девчонкой в страстном поцелуе. Его рука, наконец– то, нащупала резинку девичьего нижнего белья. Потянув, он плавно стянул его с ее ног.
— Ты бы хоть свет выключил, — сказала, успокоившись, Лунева.
Валерка вскочил в одних трусах, и, выключив свет, на ощупь нырнул под одеяло, где его ждала обнаженная Ленка. Его губы инстинктивно скользнули по ее губам, шее, груди. Он без устали покрывал все ее тело поцелуями, наслаждаясь нежной и чистой кожей. Впившись в розовый сосок молодой женщины, он гонимый инстинктом, нежно стал трогать его языком. В этот миг ее тело изогнулось, и, она, крепко прижав к своей груди, сказала:
— Да! Да! Да!
В какой–то миг, Валерка, преодолев нерешительность девушки, крепко обнял ее, и в этот миг почувствовал, как оказался промеж ее ног. Еще мгновение, и Лунева, закусив губу, сжалась, от предчувствия боли. Она глубоко вздохнула, и в этот миг ощутила, как Краснов….

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
БЕГСТВО МОНИ

Наступившее лето радовало необычайно теплыми днями, свежестью зелени и бездонной голубизной неба, которому казалось, нет ни конца, ни края. Впереди были выпускные — а дальше вся жизнь.
Впервые, за шесть месяцев, Краснов получил от матери письмо. Несколько раз он перечитывал его и, прижав к своим губам, словно насос втягивал нежный и до боли знакомый запах. Теперь он точно знал–мать жива, здорова и находится далеко от Смоленска.
Нелегкая судьба, осужденной по 58 статье УК РСФСР, занесла ее в ссылку почти на самый край света. Отдаленная деревня в Иркутской области, стала на пять лет ее пристанищем.
Фатеев вновь сдержал свое слово, и вместо общей колонии в КомиЛаге, Светлана Владимировна Краснова оказалась на поселении в одном из лесных хозяйств НКВД, на дожности маляра спецукупорки.
Валерка был счастлив, словно ребенок. Его грудь распирала не просто радость, это было поистине настоящее ликование. Мать, была жива и вполне обустроена. К Леночке он ворвался, словно на крыльях боевого самолета и уже с порога заорал:
— Ленка! Мать, мать письмо прислала! Она жива и здорова! Слышишь, мама, жива и здорова и пока довольна своей судьбой!
Леночка, услышав, что ее будущая свекровь жива, от нахлынувшего на нее волнения и счастья, заплакала. Она вспомнила Светлану Владимировну. Вспомнила ее вкуснейшие пирожки с капустой и те задушевные бабские разговоры, которые они вели в отсутствии Валерки.
— Я очень рада! Где же она!? — спросила Лена, откладывая в сторону шитье.
— Где–то у черта на куличиках – в иркутской области. Недалеко от станции Слюдянка какой–то лесхоз ГУЛАГА спецкомендатуры НКВД.
Леди вновь от радости всхлипнула и, достав носовой платок, и отойдя от приятного известия, вытерла слезы.
Она очень любила Светлану Владимировну. Ведь Краснова была для нее не просто будущая свекровь, она была настоящей и верной подругой, с которой не надо было делить Валерку и попусту ревновать друг к другу. Светлана была женщиной от Бога. За ее природной красотой скрывалась чуткая, ранимая и очень чувственная душа. Ее спокойствие и безупречный вкус всегда являлись Ленкиной завистью, и ей всегда хотелось быть похожей на Светлану, а это в свою очередь нравилось Валерке.
— Надо, Валерочка, собрать маме посылку. Ей, наверное, очень много нужно хороших вещей? — спросила Лена. — Я попробую, что– нибудь найти подходящее….
— Не надо, не ищи. После того побега, я кое–что все же забрал из нашего дома. Вот и вышлем….
— Ты не забыл, что через неделю в школе выпускной вечер? –спросила она.
— А как же! Я ведь еще имею одну радостную новость…. Я получил в военкомате предписание после получения аттестата, убыть в Одессу, в летную школу имени Полины Осипенко. Буду над Черным морем летать.
— Так тебя приняли!? — с удивлением спросила Лена.
— Не приняли, а направили! Комиссар Фатеев помог мне. Он после нашего разговора стал почему–то тайно благоволить нашей семье.
— Да, но не забывай, Валерочка, что это все благодаря дяде Моне! Нужно обязательно сходить к нему и хоть спасибо сказать.
— Давай сегодня и сходим. Мне в воскресенье, необходимо убыть в Одессу. Да и посылку маме с главпочтамта отправим. Я пойду, соберу вещи, а ты оденься и давай, приходи к моему дому.
Ленка, счастливая, надела Валеркино любимое черное платье в крупный горох и, перевязав волосы лентой, попудрила свое милое личико.
Девчонка была счастлива. Окончив школу на «отлично», она имела цель поступить в медицинский институт. Опыт работы с матерью во второй «Советской больнице», а ныне в «Красном кресте», был подкреплен благодарственным письмом от главврача, и это снимало все проблемы с ее поступлением, в высшую медицинскую школу.
Валерка, уже полгода снимал комнату, невдалеке от «Дома профсоюзов». Оттуда было совсем подать рукой до Ленинской, где по плану им предстояло отблагодарить дядю Моню добрым словом за его чуткость и доброту.
Валерка стоял на улице, держа в руках большой узел. В нем лежали собранные им вещи, которые он должен был отправить матери.
— Ждешь? — спросила Леночка, подойдя к кавалеру.
— Жду! Куда же я без тебя? Мы ведь теперь на всю жизнь вместе, — сказал Краснов влюблено и расплываясь в улыбке, поцеловал барышню в щечку.
Лена взяла Краснова под ручку, и они пошли.
Через несколько минут, их взору предстала следующая картина:
Старый еврей сапожник Моня Блюм, сидел на табурете и руководил погрузкой своих вещей в «полуторку». Соседи по дому собрались во дворе и с интересом наблюдали, как Лора Блюм, жена дяди Мони, со слезами на глазах поспешно выносит, и не укладывая, прямо так бросает свои жалкие пожитки в кузов машины. Нехитрый домашний скарб был уложен. Дядя Моня вытер платком вспотевший лоб и присел, на подножку ободранного «АМО», чтобы передохнуть.
Со слезами на глазах и скорбным серым лицом, он напоследок закурил трубку. Дядя Моня был человеком пожилым, и для него было трагедией покидать насиженное место. Чувство какой–то тревоги, какого–то животного страха, все последние дни терзали душу старого сапожника. В один из дней, его сердце, не выдержав такой тревоги — дрогнуло. Кошмарные сновидения каждую ночь поднимали его в холодном поту и он, измотанный своим психическим недугом, принял решение — бежать, бежать прочь, подальше из Смоленска, на Волгу. По его мнению, врагу вряд ли удастся дойти до Саратова и там он будет в полной безопасности.
— Здравствуйте, дядя Моня, — сказал Краснов.
Блюм, посмотрел на него каким–то скорбным и отрешенным взглядом и сквозь покинувшие его душевные силы, сказал:
— А, Валерочка, здравствуйте! Вы опять ко мне со своей барышней?
— Как видите…. Мы, дядя Моня, решили через год пожениться, — сказал Валерка, желая похвастаться перед стариком.
— Так вы, что пришли за моим благословением!? Старый еврей, Моня Блюм, не может благословить вас! Старый еврей, Моня Блюм, бежит, словно крыса с тонущего корабля! — сказал он, глядя снизу вверх на Краснова заплаканными глазами.
— Что же случилось? — спросил Валерка, перепугавшись видом старика.
— О, Валерочка, вы еще ничего не знаете! Какой вы еще наивный мальчик! Эти фашисты собрали на границе с СССР пятьдесят отборных дивизий. С такой силищей они за неделю дойдут до Смоленска. Так вот, старый еврей, Моня Блюм, решил бежать из этого города туда, куда они не дойдут. У меня в Саратове живут родственники, вот мы туда и поедем. Уж больно мне не хочется видеть эти фашистские рожи на улицах моего любимого Смоленска.
— Вы меня, дядя Моня, рассмешили. На нашей границе, войск стоит не меньше! Немец о наших бравых солдат сломает свои зубы! Мы попрем его прямым ходом в его Германию, до самого Берлина.
— Как вы, Валерочка, еще наивны, мой юный друг! Как вы еще наивны! Ваши слова, да Богу бы в самое ухо! — сказал Моня, глубоко вздыхая.
— А вы не боитесь, дядя Моня, что чекисты посчитают, что вы паникер? — спросил Валерка, решив слегка поиздеваться над испуганным сапожником.
— О, Валерочка, не надо в этом доме говорить о чекистах! Это благодаря моим волшебным рукам и их хромовым сапогам, старый еврей Моня Блюм еще на свободе.
— А я хотел сказать вам огромное спасибо! — сказал Краснов.
— За шо!? — спросил Моня, удивляясь.
— За то, что вы меня познакомили тогда с…., — Валерка, не успел договорить, как Моня поднес палец к своим губам, словно девка в кумачовом платке с агитационного плаката «Не болтай», и прошипел:
— Я вам, Валерочка, ничего не говорил…. И знаете, совсем ни с кем не знакомил. А теперь, прощайте! Пусть Бог, услышит ваши молитвы, — сказал Моня и, открыв дверь в кабину, молча, захлопнул ее за собой.
Полуторка, заскрипев стартером, завелась и, выплюнув черное облако дыма, выехала сквозь арку ворот на Ленинскую улицу.
Краснов, держа под руку свою подругу, остался стоять, глядя на удаляющуюся от дома машину. Сейчас все его мысли были заняты перевариванием слов, сказанных дядей Моней, но он никак не мог поверить в то, что немецкий сапог вступит на советскую землю.
— Что это с ним? — спросила Лена, видя, как семья Блюмов покинула родовое гнездо.
— Удирает! Сказал, что скоро война с немцами будет. Я не знал, что дядя Моня настоящий паникер, — сказал Краснов. — Пошли, лучше отправим посылку. Пусть Бог будет ему судья….
Лена, слегка помрачнев от сказанных слов Красновым, вновь взяла его под руку и, улыбнувшись сквозь пропавшее настроение, они не спеша двинулись в сторону главпочтамта.
— А вдруг, это правда? — спросила она, любопытно заглядывая в глаза Краснову.
— Во! И ты тоже туда! Так давай, беги, беги за этим евреем! Бегите все! Я останусь один в этом городе! Если немец действительно нападет, я сам буду защищать город и свою Родину….
— Ты что, обиделся? — спросила Ленка, увидев, как Краснов не на шутку разошелся.
Знаешь, Леночка, а мне действительно обидно! У нас же такая армия–мощь! Ты знаешь, сколько на границе войск стоит тысячи солдат. Танки, артиллерия, авиация и все ради того чтобы пустить немцев в Смоленск.
— Ладно — хватит, о грустном! Через два дня выпускной вечер. Я себе новое платье пошила на премиальные, которые получила от главврача Красного креста.
Валерка, переключившись на другую тему, старался забыть разговор с евреем, но мысли словно наслаивались одна на другую, создавая в голове странные хитросплетения. Краснов старался гнать их прочь, но они все сильнее и сильнее заполняли полочки его сознания.
Ленка шла рядом, говорила насчет каких–то нарядов, в которых она предстанет на выпускном школьном балу, но он фактически не слышал ее, а отключившись от реальности, погрузился в пучину логических рассуждений.
— Вот же, паникер! — сказал он вслух так, что Ленка вздрогнула.
— Ты меня, наверное, совсем не слушал? — спросила Лена, видя задумчивое лицо Краснова.
— Да все настроение мне испортил этот, Моня Блюм! — сказал Валерка, закуривая.
В ту минуту ни Краснов, ни Лена не знали, что уже через неделю первые бомбы обрушатся на их любимый город. Слова, сказанные дядей Моней, были пророческими, и Валерка Краснов еще не раз вспомнит о них, когда узнает, как падет Смоленск, и сколько русских солдат поляжет на полях сражений, отдав свои жизни на алтарь великой Победы.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ВОЙНА

….выпускной бал был в полном разгаре. Вихрем школьного вальса он кружил уже бывших выпускников, которые этой самой короткой ночью в году, входили во взрослую и полную приключений жизнь, которую им предстояло прожить. Чувство свободы завораживало: девочки в ситцевых платьях, мальчишки в белых рубашках, кружащиеся со своими одноклассницами в ритмах вальса — и вся эта трогательная картина, вызывала среди учителей и счастливых родителей неподдельное умиление.
Краснов, нежно обнимая Ленку за талию, тихо на ухо прошептал:
— Леночка нам пора! Наше время заканчивается, — сказал Валерка, — У нас остались считанные часы, быть вместе!
— Ты хочешь сказать, что моя карета вновь превратится в тыкву, кони в крыс, а мои наряды в старые рваные тряпки?
Ленка мило улыбнулась, но даже сквозь ее улыбку высвечивалась легкая грусть, которая уже стала наполнять ее душу. Она ведь прекрасно знала, что их время неумолимо сокращается, и уже сегодня, Краснов, покинет ее, поселив в ее сердце вместо себя, тоску зеленую. Она хоть и выглядела радостной, но это была лишь видимость — видимость казаться в глазах окружающих, счастливой и беспечной. В тот миг, слезы уныния и безграничной печали у нее в душе, уже начали давать свои всходы.
— Ну, что Золушка, нам пора….
— Мой принц, ну, еще минуточку. Это ведь наш последний с тобой школьный вечер. Разве тебе не хочется потанцевать, побыть с ребятами?….
Краснов взглянул на часы и без всяких эмоций, механическим голосом сказал:
— У нас Золушка, осталось всего три часа….
— Как — ты ведь говорил завтра!
— Это вчера было завтра, а сегодня уже наступило сегодня. Мы целый час уже живем во вчерашнем завтра, — мудрено сказал Краснов.
Ленка была до безумия влюблена в Краснова и даже не представляла своей жизни без него. В этот миг она находилась в таком состоянии, когда одно сказанное слово, могло вызвать в ней приступ истерики.
— Разве ты не хочешь проводить меня, — спросил он Лену.
Краснов наполненными печалью глазами смотрел на ее реакцию, а все его мысли были о Луневой. В одном его кармане лежал проездной билет на летний поезд «Смоленск — Симферополь», а в другом «аттестат зрелости».
— Ты забыла Золушка, что сегодня самая короткая ночь в этом году? — спросил Валерка, расплываясь в улыбке.
— А поезд!? — спросила Лена, слегка дрожащим голосом. Она предчувствовала, что сейчас, именно в эту минуту, ее Валерка обязательно скажет:
— «Утром»!
Сердце девушки еще сильнее сжалось от боли. Секунды, словно остановились, вытянувшись в одну сплошную линию. В одно мгновение звук вальса, как–то затих, и среди внезапно наступившей тишины, она услышала только его голос. Отдельные радостные лица танцующих одноклассников в один миг превратились в стоящие манекены с мертво улыбающимися гримасами. Краснов, глядя на нее в упор, словно нараспев сказал:
— Утром!
— Утром — переспросила девушка.
Слезы мгновенной пеленой накатили на глаза Леди, и весь мир в каплях девичьих слез, словно в калейдоскопе, задрожал и тут же перевернулся вверх ногами. К горлу подкатил комок, который, словно невидимый кран, перекрыл ей дыхание, и как ей тогда показалось, сквозь лившуюся мелодию «Амурских волн», она прошептала:
— А, как же я!? Как же я!? Ты вот так, просто меня оставишь одну?
Краснов улыбнулся и, посмотрев в глаза своей уже гражданской жене, сказал:
— А я хочу тебя украсть! Ты со мной, — спросил Краснов.
Времени на раздумье у Луневой совсем не оставалось. Как ей показалось, от ее сердца в это мгновение отрывался огромный кусок, который кровоточил и нестерпимо жег, словно разгоревшийся кусок каменного угля. Пересилив себя, чтобы окончательно не разреветься, Ленка схватила его за руку, и сжала так, что тот чуть не взвыл от боли.
— Я хочу! Я хочу быть сегодня с тобой! Ведь мы уже не скоро встретимся!
Выскочив из круга, их уже никто не мог остановить. Однажды вкусив запретный плод физической близости, молодых с каждым разом все больше и больше тянуло друг к дружке, а дикая страсть, срывала с них одежды, при каждом свидании. И они, как подобает молодым, соединялись в тот миг и телом, и душей, чтобы еще прочнее слиться в единое целое, превратившись в такой суцельный монолит вечной любви.
— Пошли ко мне, — сказал Краснов, обнимая Луневу за талию, — время сейчас дороже денег.
Сквозь полумрак июньской ночи Валерка шел с Ленкой через город, прижимая ее к себе. Они о чем–то говорили, лишь через каждые сто метров останавливались, целовались — долго и жадно, словно вдоволь старались насладиться бурлящей в их душах страстью. Они, словно предчувствовали, что уже совсем скоро судьба разведет их на тысячу лет без права переписки. Город спал. Некоторые пары влюбленных и выпускников, занимали пустующие скамейки в парках и городских скверах: пили вино, читали стихи и даже не представляли себе, что уже скоро, всего через три часа, начнется та война, которая перечеркнет все их судьбы жирной, кровавой чертой.
Девчонки в белых платьях, словно невесты, сидели, укрывшись пиджаками своих парней, которые были с любовью накинуты им на плечи. Парни хорохорились, читали стихи, играли на гитарах, и впервые признавались в любви своим одноклассницам.
Город спал. Стрелки знаменитых часов над «Курляндским магазином» на улице Ленина, уже отсчитывали последние минуты той мирной жизни, которая останется в их памяти, как самое счастливое время. Никто еще не знал, что, дожив до утра, они все войдут в новую историческую эпоху — эпоху войны. Время, словно огромный и острый нож разрежет их жизнь — «до и после».
— Тихо как….
Сказала Ленка, глядя в звездное небо. Она держала Краснова за руку и была беспредельно счастлива, и даже боль предстоящей разлуки, как–то незаметно отошла на задний план.
— Тепло и тихо, — повторил Краснов, нежно целуя Ленку в губы. — Тихо и тепло….
— Странная какая ночь! Совсем еще недавно солнце ушло за горизонт, а уже поднимается на Востоке. Посмотри, уже забрезжил рассвет, — сказала Лунева, удивляясь явлению природы.
— Ты не хочешь прибавить шаг? У нас и так остается мало времени, — сказал ей Валерка. — Мне еще тебе надо столько всего сказать.
— Я хочу, чтобы молодость была вечной! Я хочу, чтобы мы любили так же бесконечно, как вся наша вселенная, — кричала Ленка от радости, и широко раскинув руки, словно птица, размахивала букетом цветов, и кружилась, кружилась словно балерина, по улицам ночного Смоленска.
Наверное, на Земле в эту минуту, не было девушки счастливее ее. Сердце хоть и рвалось наружу, в предчувствии разлуки, но она искренне верила, что уже через год они поженятся, и тогда, ей не придется скрывать свою любовь, и таиться по зарослям цветущей сирени.
Как только дверь в квартиру захлопнулась, Валерка одержимый мужской страстью, прижал Луневу к двери. Он целовал ее губы, целовал ее шею, и как мужчина наполненный страстью любви, вцепился в подол платья, стараясь поскорее стянуть его с ее тела.
— Краснов, какой ты неудержимый, — сказала Лунева, захлебываясь от разгорающейся страсти, — у меня даже дух перехватывает от твоего темперамента.
Она, схватив Валерку за расстегнутую рубашку, потянула следом за собой в комнату.
Теперь у нее не было такого страха, как тогда зимой на новый год. Она познавшая тайну любви, была готова отдаваться Краснову по первому его желанию и в любом месте. Валерка стал для нее настолько родным и близким, что она не могла даже сомневаться в нем, в чистоте его отношений к ней. С трясущимися от жгучего желания руками, они срывали друг с друга одежды, абсолютно не стесняясь своей первозданной наготы. Наоборот их обнаженные тела привлекали друг друга с еще большей силой, с той силой которая нужна была для не для собственного телесного удовольствия, а для зачатия их плода любви.
— Знаешь, как я люблю тебя, — шептал Валерка, упиваясь молодым телом Луневой, которая от закипающей в ней страсти, готова была лезть на стену от его прикосновений и ласк. После продолжительной и умопомрачительной прелюдии Краснов, словно ненасытный зверь, входил в нее, и до неистовства упивался ее плотью, доводя Луневу до нескончаемого оргазма. Ленка, закрыв глаза, третий раз «умирала» от накатывающих на нее волн физического блаженства, и тут же «воскресала», чтобы вновь и вновь слиться с Валеркой в вечном танце любви. Ей хотелось, хотелось и хотелось ощущать Краснова внутри себя до тех пор, пока горячая волна не накрывала ее миллионом одновременных уколов, бегущих по телу. Инстинктивно, она обхватывала ногами Валерку и вдавливала в себя, старясь, таким образом, целиком опустошить его «семенной фонд». Она чувствовала, как его семя, наполняет ее внутренний мир, и от этого, ей становилось до сумасшествия хорошо. Уже потом, лежа на животе, она что–то рисовала на его груди указательным пальцем и улыбалась от бесконечного девичьего счастья.
Ее красивые бедра, ее округлые бархатные ягодицы, освещенные светом уличного фонаря, радовали глаз Краснова. Он любил смотреть на свою Ленку, восхищаясь ее классическими формами, которые в те далекие времена вдохновляли художников, которые самозабвенно передавали их на холсты. Порой, он ловил, себя на мысли, что завидует сам себе. Завидует, тому, что его любит женщина поразительной красоты. Она вновь и вновь возбуждала в нем неудержимое желание близости. Вновь и вновь он бросался в этот омут любви, чтобы доведя Леди до очередного «взлета», завершить то, что было ему начертано на скрижалях его судьбы.
— И что ты, что там пишешь такое? — шепотом спросил Краснов, чувствуя на своей груди замысловатые вензеля.
— Пишу! — тихо ответила Леди. — Пишу что надо, то и пишу!
— А что пишешь? — спросил Валерка. –Давай угадаю….
—Угадай!? — ответила она, игриво, улыбаясь. Теплыми губами, она нежно целовала его в губы, и, прижавшись к нему телом, ощущала его тепло, и ту энергетику, которая очередной раз будоражила в ней все ее чувства.
Валерка, приняв условия игры, и сосредотачивался, постарался прочесть то, что выводила на его груди Лунева.
— «Я тебя люблю!», — сказал он. — Это просто…. Я уже знаю, что ты написала….
— Что же? — шепотом спросила Лена, заглядывая парню в глаза.
— Ты написала…. Ты написала…. «Я тебя хочу»….
— А вот и не угадал! Неправильно! Я написала — я тебя….
Валерка перебил ее, не дав договорить, и несколько раз повторил:
— Хочу, хочу, хочу, хочу, хочу….
После этих слов он вновь страстно обнимал её впиваясь в ее губы, соски и плоский животик, чтобы через мгновение вновь оказаться там, где он каждой клеткой организма он ощущал ее.
Утро подкрадывалось с невиданной скоростью. За синим полумраком ночи, небо озарилось странным кровавым багрянцем. Страшный цвет неба воскресного утра 22 июня настораживал, и даже чем–то пугал загулявшие пары. Ночная тьма отступала под яростным напором света, напоминая, что самая короткая ночь в году уже подошла к концу.
Валерка взглянул на часы и, с ужасом, мгновенно вскочил, хватая одежду.
— Опоздаю! Я же опоздаю на поезд!
— Как уже? — спросила удивленно Лунева, прикрываясь простынею.
— А я, что не говорил тебе, что поезд в пять пятнадцать!
— Нет! Ты просто сказал — утром!
— Леночка, солнышко мое! Давай быстрее одеваться! Опоздаем….
Тут до Луневой дошло, что время ее счастья сжалось пропорционально времени оставшегося до поезда. В душе вновь, что–то лопнуло, и из груди вырвался глухой стон, сопровождаемый обильными слезами. В полной беспомощности она осталась сидеть на кровати, боясь даже сдвинуться с места. Ее словно, что–то держало в этой постели, которая еще хранила тепло Валеркиного тела.
Не могла, да и не хотела она провожать его. Она не хотела вообще с ним расставаться. Эта ночь поистине была самая счастливая в ее жизни, и ей было до глубины души обидно, что это счастье, так быстро начавшись, так внезапно подошло к концу. Было обидно, что ее любимый мальчишка, через каких–то сорок минут, будет сидеть в вагоне и ехать куда–то прочь от нее, от ее любви, от своего любимого города.
Последний раз, в свете восходящего солнца, блеснут золотом купола Успенского собора, и военное лихолетье, через считанные часы ворвется в их жизнь, раскурочив и разбив не только дома, города и заводы, но и миллионы людских судеб.
— Ле-но-чка– быстрее, — с мольбой в голосе прошипел Валерка, натягивая на себя то, что два часа назад было так легко сброшено.
— Я не могу! Я не могу остаться одна без тебя, — говорила Лунева, вытирая на ходу слезы. Она по–детски всхлипывала и после каждого такого всхлипывания, вытирала платком мокрый, курносый носик.
Бежали быстро. Ноги сами переставлялись под гору, словно кто–то подкручивал какие–то невидимые пружинки. Улица «Большая советская» шла вниз, к мосту через Днепр, мимо Успенского собора, который во все времена был визитной карточкой города.
Хорошим шагом до вокзала, было двадцать минут хода, но Валерка, гонимый страхом опоздать, все сильнее и сильнее накручивал обороты. Леночка тянулась за ним, словно планер на привязи «этажерки». В какой–то миг она перестала плакать, проклиная вслух каблуки своих туфель, которые мешали ей бежать за своим возлюбленные по неотесанной булыжной мостовой.
Запыхавшись, и с чемоданом в одной руке, и с девушкой в другой, Краснов влетел на перрон. Он поставил чемодан, и, задыхаясь от бега, стал искать билет.
Проводник с интересом смотрела за его действиями, и, улыбнувшись, сказала:
— Юноша, отдышитесь! У нас до отправки еще есть целых пять минут. Вы успеете найти свой билет! А то не дай бог, вы умрете, оставив вдовой такую милую девушку.
Валерка, услышав ее слова, успокоился. Он машинально вытер рукавом рубахи пот, который проступил на лбу и несколько раз, глубоко вдохнув успокоился. Он достал кусочек картона и подал билет проводнице.
— В отпуск к Черному морю? — улыбаясь, спросила она.- А девушка ваша не боится отпускать, молодого и красивого?
— Это моя жена, — соврал Валерка, — ничего она не боится. Она ведь жена будущего курсанта военной школы пилотов в Одессе, — гордо сказал Валерка, окончательно придя в себя.- Я по комсомольской путевке….
— А жену не боишься, одну оставлять? — вновь поинтересовалась проводница.
— Нет, не боюсь! Мы с ней друг друга любим!
— Любовь, любовь — морковь, — буркнула под нос проводница и вложила билет в специальную сумочку.
Время пролетело мгновенно и проводница, достав фонарь, включила его.
— Давай Ромео, садись, сейчас отчаливаем! А то останешься, придется на самолете догонять.
Валерка закинул чемодан в тамбур, но еще остался на перроне. Он крепко обнял Луневу и нежно поцеловал.
— Я обязательно тебе напишу…. Как приеду, так сразу же напишу! — сказал Краснов, чувствуя за собой какую–то вину.
Ленка стояла с глазами полными слез и просто кивала головой. У нее уже не было той истерики, которая еще двадцать минут назад затуманивала ей мозг. Сейчас она смотрела Краснову в глаза, и, каким–то совершенно подсознательным чувством понимала, что видит его в последний раз. Ей хотелось обнять. Хотелось схватить за руку и вырвать их железного чрева вагона. Хотелось кричать, от нависшей над ней разлуки, но неведомая сила сдерживала ее и она молчала.
Ни он, ни она, ни сотни тысяч советских людей, сейчас абсолютно не знали, что уже целый час, как немецкие войска перешли границу СССР, от Карелии до Черного моря. Уже целый час, как защитники Брестской крепости отбивали ожесточенные атаки моторизированных частей Вермахта, неся в этом адском пекле огромные потери.
Уже десять минут, сотни бомбардировщиков летели по территории СССР, неся тысяч тонн бомб, которые в одно мгновение должны были упасть на города, села, дороги, мосты и железнодорожные станции.
Уже целый час шла война.
Паровоз, издав прощальный гудок, с шипением выпустил густое облако белого пара. Проводник поднял фонарь и огромные красные колеса железного монстра, провернулись на одном месте, как бы выискивая место сцепления. Колеса вновь провернулись, и состав медленно тронувшись с места, стал набирать скорость, волоча за собой зеленые пассажирские вагоны.
— Эй, Ромео, останешься! — крикнул проводник, продолжая держать сигнальный фонарь.
— Леночка, я тебя люблю! Я как приеду сразу, сразу же напишу тебе…. Я каждый день, буду писать тебе, — лопотал Валерка, страстно целуя Леди в лицо и губы. Я люблю, люблю, люблю только тебя, — кричал он. Догнав уходящий вагон, Краснов запрыгнул на подножку, и напоследок помахал рукой.
Лунева стояла молча. В эту секунду, ее сердце почти разрывалось на части. Она настолько оцепенела, что ничего не могла: ни плакать, ни кричать, ни бежать за поездом. Она лишь нашла в себе силы помахать ему, и в эту самую минуту, жутка тоска, сжав сердце, словно тяжелое покрывало, накрыло ее душу.
Лунева не плакала. Она тихо стонала, как когда-то стонала ее свекровь потеряв мужа. Прижав ко рту платок, она старалась сдержать свой душевный крик, чтобы не напугать провожающих. Изо всех сил она сделала по ходу поезда несколько шагов и остановилась.
— Я напишу тебе! — еле слышно прокричал Краснов.
Поезд, набирая ход, все быстрее и быстрее уносил Валерку на Восток. Так и стояла Лунева на перроне, пока где–то далеко не скрылись красные точки фонарей последнего вагона.
Если бы в те минуты Краснов знал о том, что началась война…. Если бы в те минуты он знал, что уготовила ему судьба, то вряд ли бы он, покинул свой родной город.
А через несколько часов немецкие диверсанты, по всему городу подожгут продуктовые склады, и весь город будет объят первым пламенем войны. А уже чрез два дня первые бомбы, сброшенные на Смоленск, до конца войны остановят знаменитые часы, на улице Ленина, под которыми, молодые назначали друг другу свидания.
Валерка стоял в тамбуре. Он смотрел в окно, вдаль удаляющегося города, а на глазах накатывались слезы. Он достал папиросу, дунул в гильзу, и, запалив спичку, прикурил, жадно затягиваясь дымом. Сейчас он впервые почувствовал, что значит расставание, и как трудно ощущать ту боль, которая на долгие месяцы и годы не только будет глодать его сердце.
— Любишь, видно!? — спросила проводница, закрывая двери вагона.- Не боишься, такую красавицу одну оставлять?
— Не боюсь, — ответил Краснов…. Силой воли он сжимал в своей груди чувство той горечи, которое вот–вот должно было извергнуть из его глаз целые потоки слез.
— Ничего, если любит — дождется! Ты самое главное, ты пиши ей, — вновь сказала проводница. — Ты бы прошел, парень, в вагон. Здесь тамбур рабочий. Курить можно, только на другой стороне вагона.
— Да, да я сейчас, — сказал Валерка. Он, приоткрыв дверцу отопительного титана, бросил в холодную топку окурок папиросы и взяв свой маленький чемоданчик побрел в свое купе.
Найдя свое место, он сел на холодную жесткую полку и в этот миг он отключился от реальности, вспоминая последние минуты, которые он провел с Луневой.
В своей памяти он возвращался на выпускной школьный бал. Вновь под музыку «Амурских волн» кружился в вальсе со своей с Луневой, которая теперь была для него смыслом всей жизни.
Голос проводника заставил его вернуться в мир реальности и Краснов сконцентрировал внимание.
— Ваш билет, — обратилась проводница к нему, протягивая руку.
Из нагрудного кармана рубашки, он достал жалкий клочок картона с дыркой и подал проводнику.
Только сейчас, отойдя от своих мыслей, он увидел, что не один. Пышная тетя в соломенной шляпке лет сорока, сидела напротив него. В руках она держала такую же соломенную женскую сумку, из которой аппетитными флюидами исходил запах жареной курицы. Рядом с мамашей, поджав свои ноги, сидела девчонка лет тринадцати. С каким–то самозабвением она читала книгу, нервно пихая в рот черную косу. Ее пухлые формы и округлые очки, с первого взгляда выдавали кровное родство с пышной тетей.
Слева, возле окна, сидел молодой лейтенант. По всей вероятности, он был выпускник смоленской пулеметной школы. Он смотрел в окно вагона каким–то угрюмым и отрешенным взглядом. Со стороны было заметно, что лейтенант чем–то расстроен. Возможно, он переживал о неразделенной любви, а возможно, что и перевод в синие дали Забайкалья.
— Здрасте, — наконец–то выдавил из себя Краснов.,
— Здравствуйте, — хором ответила мама с дочкой.
— Ну, здорово, — сказал летчик, и протянул Валерке свою руку.
— Меня, Валерий звать, — сказал Краснов, представляясь лейтенанту.
— Ну, а я, Сергей, — ответил лейтенант, и вновь повернулся к окну.
Паровоз набирал скорость, постукивая на стыках своими огромными колесами. Дым за окном вагона, в зависимости от подъемов и спусков, менял цвет. Черный, говорил о затяжном подъеме, а белый — о довольно легком спуске, который сопровождался нарастанием скорости.
Каждую секунду картинка за окном вагона менялась. Леса сменяли поля, поля сменяли ручьи и реки, по берегам которых стояли деревенские хаты да покосившиеся старинные церкви с забитыми окнами.
Валерка влез на верхнюю полку, и, прикрыв глаза, погрузился в раздумье. Память вновь возвратила его к Луневой. Валерка старался вспомнить каждую секунду своей жизни, которую он провел с ней этой ночью, и его сердце ныло от предчувствия разлуки. Он тосковал. В голову лезли дурацкие мысли, и он гнал их от себя прочь, заменяя их мечтой о небе. Он старался представить, как встретит его Одесса. Он много слышал об этом необыкновенном городе, но ни разу не представлял, что такое Потемкинская лестница, улица Дерибасовская и это бескрайнее Черное море, которое делало всех одесситов абсолютно счастливыми людьми. Он представлял, как наденет курсантскую форму и впервые сядет за штурвал не учебного самолета, а настоящего боевого истребителя. А еще, еще он мечтал о море. Ему хотелось хоть раз в жизни искупаться в соленой воде и своими глазами увидеть безбрежные просторы сине–зеленой воды, простирающиеся до самого горизонта.
От монотонного стука колес, да бурной бессонной ночи, глаза его стали слипаться и он на какое-то время заснул. Проснулся Краснов от острого и вкусного запаха жареного цыпленка и сала с чесноком. Запах врывался в нос, будоража все внутренние механизмы его организма, и будущий летчик почувствовал, что голоден. Слюна в одно мгновение наполнила его рот, а голодный желудок, орошенный желудочным соком, громко стал взывать к хозяину с мольбой о еде.
Валерка приоткрыл глаза, и, через маленькие щелочки увидел, что девочка все так же сидит, поджав свои ноги, но только теперь у нее вместо книги в руках была куриная ножка. Она аппетитно откусывала кусочки мяса и, глядя на Краснова близоруким взглядом, облизывала свои пальцы.
Пристальное внимание парня на какое–то время, выбило девчонку из колеи и она, оторвавшись от приема пищи, показала Краснову язык. В тот момент сочная оплеуха, отпущенная ее мамашей, настигла девчонку в самый момент пика ее гримасы. Девчонка насупилась и отвернулась в сторону, обиженно кинула на столик, недоеденный куриный «окорок».
Чувствуя, что изобилие продуктов на столе станет для него мучительной пыткой, он, достав папиросу, вышел в тамбур. Не успев прикурить, как следом за ним вышел и молоденький лейтенант. Он по-военному расправил складки под портупеей и, достав из кармана гимнастерки папиросу, закурил.
— Ты куда следуешь? — спросил он Краснова, глядя, как тот страдает от одиночества. — Я видел, тебя девушка провожала. Невеста, что ли, или сестра?
Валерка затянулся и, выдержав паузу, сказал:
— Жена!
— Красивая девушка…. А меня вот моя бросила, — сказал лейтенант, и глубоко вздохнул. — Я смоленское военно–пехотное училище окончил, а теперь направляюсь на службу в Дальневосточный военный округ. А девушка моя, тоже была, как и твоя красивая. Москвичка! Только не захотела она со мной ехать в Хабаровск.
— Значит, не любила, — ответил Валерка голосом, лишенным всяких эмоций.
— Наверное….. Давай– ка, лучше мы с тобой сходим в вагон– ресторан, да отметим наше с тобой знакомство. Ехать–то, наверное, предстоит больше суток.
— Я еду в Одессу, в летную школу пилотов…. Мне комсомольская путевка пришла.
— Так ты летуном будешь? — спросил лейтенант, видя родственную душу.
— Да, как мой отец, — сказал Краснов.
— О, у вас, что семейная династия такая? — спросил лейтенант, запихивая окурок в алюминиевую пепельницу, висящую на стенке тамбура.
— Вроде как…. Дед тоже служил поручиком в Порт–Артуре в русско-японскую. В 1904 представлен был за подвиги к «Георгию».
— О, да ты паря, просто породистый служака. Ну, что, пойдем вино пить, летчик-налетчик?
Валерка в уме подсчитал свои сбережения и, осознав, что располагает достаточными средствами, решил присоединиться к предложению лейтенанта. Вид чужого накрытого стола не давал ему полноценно думать, и все мысли сводились к еде.
— «Лучше ехать сытому и мечтать о любви, чем влюбленному мечтать о том, как набить голодный желудок гречневой кашей с мясом в сливочном соусе», — подумал он и, согласившись с доводами лейтенанта, первым направился в сторону вагона– ресторана.
Ресторан встретил посетителей слоями табачного дыма, висящего в воздухе сплошной пеленой. Даже слегка открытые окна, скрытые за тяжелыми темно–зелеными шторами, не давали дыму рассеяться. Не смотря на то, что ресторан всего как пять минут назад открылся, он уже был практически почти полон пассажиров.
Многие ехали на юг, на теплые моря, некоторые по делам служебным и никто не подозревал, что время их путешествия катастрофически приближается к финалу. Не пройдет и шести часов как те, кто останутся в живых будут всю оставшуюся жизнь вспоминать этот вагон–ресторан и последний мирный завтрак.
Киев, Житомир, Минск, Смоленск, Харьков были первыми целями летчиков Люфтваффе. Уже этим утром многие города европейской части СССР подверглись массированной бомбардировке. А пока было тихо, и наш герой Краснов Валерий решил немного расслабиться, предаваясь наслаждению путешествия.
— Присаживайся, — сказал лейтенант, и показал Валерке свободный столик.– Сейчас перекусим. Можно и винца выпить сухенького по случаю окончания училища.
— Да, нет, я не против, — ответил Валерка, располагаясь около окна.
Лейтенант присел напротив и закинул ногу на ногу, выставляя свои хромовые сапоги, глаженые на колодке с парафином. Каблук, на два–три сантиметра был набит выше уставного, и был слегка скошен. Такой каблук называли «Ковбойский». Такие сапоги для обычной службы были не годны. Но для победоносных парадов, и танцев в «доме красных командиров» со светскими дамами, это был поистине последний писк довоенной моды.
Валерка, сидя около окна, с каким–то душевным трепетом созерцал на лейтенанта. Его выправка, его белоснежный подворотничок и идеально выглаженная форма с неуставными стрелками — просто завораживали парня.
— Что изволите? — спросила подошедшая к столику официантка в белом фартуке и в таком же накрахмаленном кокошнике.
— Бутылочку коньячка, шоколад, ну и естественно, покушать! — коротко, по– военному сказал Сергей.
— Есть бефстроганов, эскалоп, отбивная, шницель! Что изволите?
— Ты летчик, что будешь? — спросил лейтенант Валерку.
— Я буду мясо, и побольше гарнира, — ответил Краснов.
— Так, дамочка! Мой друг будет эскалоп с двойным гарниром и салат из свежих огурцов.
Официантка удалилась и через минуту возникла снова, держа в руках поднос с графином коньяка и плиткой шоколада.
— Коньячок, товарищи командиры! Армянский, пять звездочек, — сказала официантка и, улыбаясь, поставила графин на стол.
Лейтенант не церемонясь, налил лучезарный армянский напиток и, согнув в локте руку словно гусар, поднял свою рюмку:
— Ну, парень, за нашу любовь! За то, чтобы у нас были надежные и верные подруги! За них! За бабс….!
Валерка также поднял свою рюмку и, чокнувшись с Сергеем, залпом выпил.
— Ты Сергей, словно поручик Ржевский, — сказал Валерка, видя, как залихватски пьет его попутчик армянский коньяк.
— А все анекдоты летчик, берутся из нашей жизни! Усекаешь? Наша жизнь это сплошной анекдот! Ты еще не раз убедишься в этом!
Сергей, слегка подогретый коньячком, прикурил. Пуская дым, он стал своим взглядом изучать публику. Тучные коммерсанты миловидные барышни с закрученными локонами а– ля вамп, которые торчали из– под черных шляпок, отпускники, геологи и прочий люд, составляли основу посетителей вагона– ресторана. Поезд шел в сторону Киева.
Торопиться было некуда. Брянск был уже позади и теперь до Киева литерный летел почти без остановок.
По мере выпитого коньяка становилось душно. Солнце поднялось высоко над горизонтом, а дым, врываясь в открытые окна скорого поезда, приносил с собой кислый запах сгоревшего в паровозной топке угля.
За окном все так же простирались российские просторы, и весь этот мирный антураж даже не давал намека на какое–то начало войны, которая со скоростью немецких бомбардировщиков неслась навстречу поезда.
Допив коньяк, попутчики слегка подшафе проследовали в свое купе в возбужденном состоянии. Говорили обо всем: военная тематика не сходила с их уст и иногда, казалось, простые вещи приводили их к яростному и жаркому спору.
Валерка доказывал преимущества русских истребителей над немецким «109 мессером», а разгоряченный лейтенант приводил неоспоримые доводы замены красноармейских кавалерийских эскадронов Буденного танковыми бригадами.
— Да ты пойми, летчик, танки сена не едят, да и мощь в них почти корабельная! На танках мы до самого Ла–Манша, через всю Европу, а– а– а! И по всему миру коммунизм построим! Как нам товарищ Сталин говорит….
— А я тебе, Серега, говорю, что твои танки без штурмовой авиации, хуже коней! На конях–то хоть куда-то ускакать можно, а на танках? Танк он неповоротлив и не маневрен, как истребитель. Авиация нужна мощная и хорошо вооруженная!
В какой–то миг духота вагона сморила их затуманенное коньяком сознание, и оба, наговорившись вдоволь, уснули на своих полках.
Странный сильный толчок оторвал их с места. Поезд со скрежетом затормозил так, что все вещи, лежавшие на багажных полках, оказались внизу. Вагон, словно вздыбился и все, кто находился в поезде, прилипли к стенам своих купе. Паровоз надрывно затрубил в гудок и в этот самый миг, окна вагона рассыпались тысячами мелких стекол. Горячая волна с оглушительным грохотом ударила в вагон, ломая все на своем пути и забивая пространство черной копотью сгоревшего тротила. Стальные осколки взорвавшейся авиабомбы ворвались в стенку и, намотав на себя какие–то вещи и оторванные части людей, уже через мгновение летали с другой стороны состава, вытягивая за собой свою кровавую добычу.
Дикий ужас и паника охватили всех пассажиров. Кто прятался под лавки, а кто, хватая узлы и баулы, старался выпрыгнуть в окна и двери. В проходе, всюду лежали разорванные немецкой сталью тела мертвых и раненых. Женщины, дети, мужчины и даже несколько командиров РККА в сотую долю секунды превратились в кровавое месиво.
Ударившись об стол во время падения с полки Валерку, словно контузило. Он глотал широко открытым ртом горький и противный дым взрывчатки и ничего не понимал. Сергей был чуть-чуть проворней - он раздумывать не стал. Схватив за шиворот Краснова, он постарался вытянуть парня в коридор, но толпа панически мечущихся, в поисках убежища людей, вновь втолкнула их обратно в купе. В тот самый момент ни кто ничего не понимал. Многие считали, что поезд столкнулся с другим поездом, и произошло банальное крушение.
Сквозь рев, стоны и крики раненых и испуганных людей, Валерка вдруг услышал довольно знакомый звук. Этот звук, словно писк подлетающего к уху комара, приближался с каждой секундой и звучал все сильнее и сильнее. Он, словно штопор, вкручивался в его мозг все глубже и глубже, заставляя тело повиноваться только природным инстинктам, а не рассудку.
— Штука! Это Штука! — закричал он,– спасаемся! В одно мгновение, щучкой он вылетел из разбитого окна вагона. Сгруппировавшись еще в воздухе, он упал на насыпь железнодорожного полотна, и, оттолкнувшись от него, со всей силы, полетел под откос в заросли крапивы и каких-то кустов. Лейтенант, видя, как Валерка покинул поезд, вылетел из купе, без раздумываний, и следом бросился за Красновым. В тот самый момент, когда они приземлились, сквозь надрывный гудок паровоза послышался жуткий свист. Краснов лег лицом вниз, прикрыв руками свою голову.
В этот миг, стокилограммовая бомба, отделившись от «Юнкерса», прямым попаданием разнесла вдребезги соседний вагон. Многотонное сооружение из стали, досок, и разорванных в клочья тел убитых, словно пушинка взлетело на несколько метров над железнодорожной насыпью. Разорвавшись пополам, он просто похоронил под своей многотонной железной массой всех тех, кто еще не успел скатиться под откос.
В какой-то миг стало тихо. То ли оттого, что взрыв оглушил Краснова, то ли оттого, что самолет, сделав свою работу, улетел. Дым от горящего вагона поднимался вверх, вырывая из деревянной конструкции мириады красных искр, черный дым и огонь.
Не раздумывая, Валерка вскочил, и, карабкаясь по насыпи, бросился к лежащему на боку вагону. Одна его сторона свисала с железнодорожного полотна, а другая торчала над «железкой» с задранными вверх колесами.
— Ты, летчик, куда!? — проорал лейтенант, и схватил Краснова за пояс брюк. Валерка упал, но вырвавшись, вновь вскочил на оги, проорав лейтенанту:
— Там же люди Сережа! Надо спасать их!
Сергей бросился за ним. Влезть в вагон труда не составляло. Все стекла были выбиты, а его огромное «тело» лежало одной стороной на боку, окнами вниз. Краснов подтянулся и влез в разбитое окно. Дым, словно в печной трубе, закручивался в коридоре вагона. Тела убитых и раненых людей лежали вперемешку с чемоданами и тряпками, вылетавшими из них во время взрыва. Казалось, что кровью забрызганы все стены и даже потолок.
Схватив под мышки лежащего мужика, который стонал, еле двигая руками, Краснов подтянул его к окну. Ползти приходилось вверх под углом, переползая через перегородки купе.
— Что, жив!? — спросил Сергей, подползший следом.
— Жив! Давай забирай! Я за следующим! — сказал Валерка и исчез в глубине вагона.
Огонь все сильнее и сильнее разгорался в коридоре, охватывая языками пламени все деревянные перекрытия. Пламя лизало стены, потолок. Нагретая огнем краска, вздувалась большими пузырями. Почернев от температуры, эти пузыри лопались, и огонь в доли секунды перебрасывался на эти лохмотья краски. Нестерпимый жар бил в лицо. Прикрываясь рукавом своей рубахи, он вновь подкрался к куче тел. Схватив какую–то девчонку, он тут же потащил ее к окну. Платье на ней от упавшей искры загорелось, а тлеющее пятно стало расползаться, норовя обжечь ноги. Дым выедал глаза. Краснов голыми руками затушил разгорающееся платье. На ощупь, по–проторенному пути он подполз к окну:
-Сергей, я здесь, помоги,- проорал он, и передал лейтенанту бесчувственное тело девчонки.
Вернуться к другим раненым пассажирам он уже не смог. Пламя охватило две трети коридора. Оно рвалось сквозь разбитые окна. Крик от сгорающих заживо раненых людей, слился с треском полыхающего вагона.
-Я больше не смогу,- крикнул Краснов лейтенанту. –Там нечем дышать….
Отбежав на безопасное расстояние, Валерка увидел страшную картину: прямо посреди еще стоящего на рельсах состава, зияла огромная черная воронка. Крайние к месту взрыва вагоны были искорежены и раскиданы по разные стороны насыпи. Они горели, обдавая всех оставшихся в живых людей, нестерпимым жаром. Люди метались повсюду. Тела убитых взрывом и оторванные фрагменты человеческих тел, перемешались с раздробленными в щепки шпалами и гравием. Стальные рельсы, словно шнурки от ботинок, были закручены силой взрыва в замысловатые морские узлы.
— Что это было? — спросил лейтенант, приводя в чувство спасенную девчонку.
— Нас Сережа, бомбил немец! Я точно знаю, это был «Юнкерс» — ответил Валерий с видом знатока.- Называется «Штука, Ю-87»….
— Откуда ему здесь взяться? — удивился Сергей.
-Это война,- ответил Краснов. –Меня об этом предупреждал дядя Моня….
В какой-то миг девчонка пришла в себя. Увидев свои обожженные ноги, она неистово заорала, то ли от боли, то ли от осознания произошедшего.
-Мама! Мама! Где моя мама,- орала она, озираясь по сторонам. Она вглядывалась в людей, которые метались в панике, спасаясь от огня.
Сергей обнял её и прижал к своей груди, чтобы хоть как-то успокоить.
-Найдется твоя мама. Она где-то тут рядом, -сказал он рыдающей девчонке.


-Чувствовал старый еврей, что будет война,- сказал Краснов,-
А я ему тогда не поверил…. — с укором к себе сказал Валерка и мгновенно переключил свои мысли на Ленку.
В эту секунду его охватил ужас, и осознание того что Леночка осталась одна в Смоленске. К горлу подкатил какой-то странный ком. Горло сдавили спазмы, и он как ни старался, не мог избавиться от этого чувства. Стон, перемешанный с гортанным хрипом, вырвался из его горла.
— «Ленка, Ленка, Леночка…. Она там осталась в Смоленске!» — прохрипел он, и его сердце пронзила острая боль.
Если немцы бомбили пассажирский поезд под Черниговом, то Смоленск, подумал он.
В ту самую минуту он совершенно не знал, что делать. «Конец света», опустившись на Землю, накрыв все пространство дьявольским пламенем, дымом, стонами и криками раненых людей, которые тут на его глазах истекали кровью и умирали.
Внезапно, какой-то человек в форме майора РККА, без головного убора, в галифе и офицерских сапогах, с перевязанной рукой подскочил к лейтенанту и прокричал:
— Лейтенант, что сидишь, людей спасать надо! Давайте парни будем организовывать эвакуацию! Давайте, давайте, мужики, собирайте живых и тех, кто может передвигаться. Всех кто может передвигаться необходимо, разместить в уцелевших вагонах. Да быстрее же — мать вашу, — кричал он, сорвав голос на хрип.
Только сейчас Валерка увидел, как из ушей майора струйками стекала кровь. Возможно, он был контужен, а возможно, что у него от взрыва, лопнули перепонки. Майор обращался к военным, но те почему–то его не слушали и метались по железнодорожному полотну.
— Вагоны горят же? — удивленно спросил Краснов, глядя на огромное полыхающее кострище.
— Что? — проорал майор. — Говори громче, я ничего не слышу!
— Я говорю, что состав сгорит! — проорал Краснов в самое ухо майору.
— А, ты про вагоны!? Не сгорят! Сейчас уцелевшие, оттянут паровозом. Мои люди побежали искать машиниста. Он куда–то убежал в поле…. Там еще есть метров пятьдесят до первой воронки, так, что состав оттянем.
Пока майор ставил задачу собравшимся рядом с ним военным, паровоз прогудел. Выпустив пар, он резко потянул половину оставшегося состава подальше от места пожара. Искореженный и полыхающий вагон самостоятельно отстегнулся от сцепки, и медленно переворачиваясь, скатился вниз с насыпи, оставляя за собой шлейф густого дыма, да раздавленные и обгорающие тела погибших пассажиров.
С тяжелым сердцем Валерка проводил его взглядом, и, повернувшись к Сергею, сказал:
— Это Сережа, война….
Вокзал в Броварах напоминал настоящий муравейник. Телефоны военного коменданта вокзала, трезвонили каждую секунду. Люди, застигнутые врасплох немецкими бомбардировщиками, метались по городу в поисках родных и помощи. Кругом были пожары. Несколько товарных составов, стоящих на путях, были объяты пламенем, а огромный столб дыма горящей нефти, поднимался в небо, перемешиваясь там с белым дымом городских пожарищ.
— Военный комендант слушает,- орал майор в трубку, но, услышав, Какой-то банальный вопрос гражданского лица, срывался на мат и бросал трубку на телефонный аппарат.
Приказом Совнаркома все железнодорожные перевозки от 22 –23 июня были моментально переведены на военное положение. Все гражданские поезда идущие в сторону западного направления были отменены. Пропускались только воинские эшелоны с мат. частью, техникой и перебрасываемые части Красной армии.
Тысячи людей, застигнутых врасплох бомбардировкой и желающих покинуть город, скопились на станции. Лишенные средств передвижения, они находились в полной прострации, вдали от своих домов, вдали от своих родных и близких. Каждый из них хотел быстрее решить свою проблему, но введенное военное положение меняло все устоявшиеся законы и правила.
Расталкивая локтями караульных красноармейцев, лейтенант– пулеметчик, вместе с Красновым, с горем пополам, добрались до кабинета военного коменданта вокзала Бровары.
Прибыв на перекладных в город, они решили первым делом зарегистрироваться у военного коменданта, чтобы потом не попасть под раздачу.
— Разрешите, — спросил лейтенант, и вытащив красноармейскую книжку, подал ее коменданту. — Лейтенант Белых, выпускник смоленской пулеметной школы РККА, направлялся к новому месту службы,–доложил он. –Я, товарищ майор, как красный командир, требую направить на фронт в действующую армию, — сказал лейтенант, протягивая предписание.
— Требовать могу только я, -ответил комендант,- ибо я старше вас по званию. –Знаешь, лейтенант, сколько вас таких вот выпускников!? У меня уже двести человек, таких командиров как ты. В депутатский зал, шагом марш…. Комиссар местного военкомата разберется, куда тебя воткнуть, — сказал он, вытирая платком вспотевший от напряжения лоб.
Майор устало перевел взгляд на Краснова и лукаво спросил:
— Ну, а ты кто такой? Доброволец, что ли?
— Никак нет! Меня звать Краснов Валерий Леонидович, я направлен Смоленским райкомом ВЛКСМ по комсомольской путевке в город Одессу в военную школу пилотов имени Полины Осипенко.
Валерка, достав комсомольское предписание, подал его майору. Тот, взяв в руку очки, глянул на бумажку, словно через лупу и сказал:
— Что тебе от меня нужно, черт бы вас всех побрал!? Что от меня– то нужно? Ты раньше в свою Одессу не мог поехать?
— Я хочу с лейтенантом на фронт….
— На какой фронт — сопляк! Ты Краснов, по документам еще несовершеннолетний! Какой фронт, если еще ничего неизвестно! Немцы утром Киев, Одессу бомбили! Вечером пойдет военный эшелон, вот с ними и поедешь в свою летную школу…. Родине нужны летчики герои, а бабы почему–то рожают одних идиотов! — сказал майор, вытирая вспотевший лоб. –Все Краснов — свободен!
Валерка развернулся, и хотел было покинуть кабинет, как вдруг услышал за своей спиной:
— Семенов, Семенов, мать твою, ты где!?
Из соседней комнаты в кабинет военного коменданта вокзала вошел старший лейтенант, и, козырнув майору, сказал:
— Слушаю вас, товарищ майор….
— Семенов, этого пилота– воздухоплавателя, мать его, вечером литерным, отправишь на Одессу! Пусть учится немчуру бить в воздухе, а мы на земле, уж, как–нибудь, сами справимся, без него…. Все, Краснов, ты до вечера свободен! — сказал майор, и тут же крикнул:— Следующий.
— Так я же …., — хотел сказать Валерка, но суровый взгляд майора, словно молния полоснул по глазам Краснова. В последнюю секунду, во взгляде коменданта он увидел то, что обычно видит враг, перед тем, как умереть. Это была какая–то решительность. Спинным мозгом Краснов почувствовал, что если он сейчас задаст еще хоть один вопрос, то майор точно пристрелит его, как во врага народа. Закрыв рот, он вместе с лейтенантом еле протиснулся сквозь толпу, которая собралась у кабинета.
— Давай, пилот, пошли! — сказал лейтенант Семенов, и просто вытолкнул Валерку из кабинета. — Не мешай коменданту! У него нервы не железные и уже с утра на взводе. Ты же сам, парень, видишь, что немец начудил. Дай мне твое предписание, — сказал он. –Я постараюсь уладить твою проблему. Валерка послушно подал лейтенанту комсомольскую путевку, еще на что–то надеясь.
— Тут сиди, я скоро….
Семенов исчез за тяжелыми дубовыми дверями кабинета коменданта вокзала и уже через минуту вышел, дуя на бумажку. В углу черными чернилами стояла надпись «Оказывать всяческое содействие. Военный комендант вокзала Бровары, майор Баранников». Круглая гербовая печать довольно внушительно смотрелась на подписи майора, узаконивая его просьбу.
— На вот, пилот, держи! С этой бумажкой теперь можешь ехать спокойно, — сказал тот, и похлопал Валерку по плечу.
Валерка еще раз взглянул на свое предписание и, протискиваясь через снующий на вокзале народ, вышел на привокзальную площадь, ожидая эшелона.
За глубоким вздохом облегчения, которое он испытал, получив карт-бланш, вырвался совсем незаметный и еле слышный стон. Все мысли теперь были направлены в сторону Смоленска, и он молил бога, чтобы его Ленка смогла вовремя эвакуироваться. Теперь их судьбы надолго разошлись, и было, просто, физически невозможно было отыскать друг друга, в этой круговерти войны, которая так нежданно ворвавшейся в их мирную жизнь.
Сердце Краснова, разрываясь, обливалось кровью, когда мысли его возвращались к Луневой. Всего сутки, как он расстался с ней, а сколько душевных страданий, сколько боли приходится ему сейчас испытывать, представляя себе положение, в котором находилась уже вся страна.
-«Как она? Где она? Что с ней?» — все эти вопросы, словно немецкие пикирующие бомбардировщики, бомбили его мозг, и он не мог, да и просто не знал, где найти на эти вопросы ответ.
Что случилось в Смоленске 24–26 июня, Валерка узнал уже в Одессе. Школа военных пилотов, куда он был принят срочным образом, эвакуировалась в глубокий тыл. Одесса, как и сотни других городов, была также объята пламенем ,и в любой миг могла стать городом прифронтовой полосы. Сводки информбюро почти каждый час отражали ситуацию на фронте. Даже не смотря на сильнейшую цензуру, было ясно, что Красная армия терпит одно поражение за другим.
24 июня для Смоленска стал днем полного апокалипсиса. Немецкие бомбардировщики кружили над городом, словно вороньи стаи. Одна эскадрилья сменяла другую, осыпая его сотнями фугасных и тысячами зажигательных бомб. Фактически, весь старинный деревянный центр города был уничтожен в течение часа.
В тот день в бушующем пламени всеобщего пожара сгорел и Ленкин дом. Как ни старались пожарники с честью исполнить долг, но огненная стихия была их намного сильнее.
Как и предсказывал старый еврей Моня Блюм, немцы вошли в Смоленск менее чем за месяц.
Уже 16 июля на старинных улицах города появились первые немецкие мотоциклисты. Они ехали по каменной брусчатке, с удивлением рассматривая достопримечательности разрушенного ими города. В Смоленске еще ходили трамваи, когда подразделения победоносной группы армий «Центр», ввалились в город, чувствуя себя новыми полноправными хозяевами.
К счастью, семейства Луневых к тому времени, в городе уже не было. Имея опыт медицинской работы, Ленка, ничуть не сомневаясь в своем решении, на время войны стала сестрой милосердия.
В первый день бомбежки, сотни раненых и обожженных заполнили городские больницы. Сменив выпускное платье на белый медицинский халат, Ленка,, как и ее мать, оказалась в самой гуще страждущих помощи.
А уже через две недели, сформированный в Смоленске санитарно-эвакуационный госпиталь, уносил ее дальше от фронта в сторону матушки Волги.
С тоскливыми глазами полными слез, Ленка провожала до боли знакомые улицы, которые уже к тому времени были совершенно неузнаваемы. Искореженный военным смерчем, прошедшим через город ее детства, через ее жизнь, через ее любовь, Смоленск — напоминал огромную свалку битого кирпича, обгоревшей древесины и многих тысяч печных труб, торчащих из мест пожарищ.
Еще не знала она, что не пройдет и двух недель, как зародившийся в ней плод последней страсти, напомнит ей о той последней ночи, проведенной с ее Валеркой накануне войны. Счастье будущего материнства, сменится глубокой депрессией и мыслями о будущем их ребенка.
Если бы не было войны, то этот ребенок был бы настоящим подарком ее счастливой женской судьбы. Она не переставала думать о том, как поставить его на ноги, как вырастить это маленькое существо в условиях войны, о котором так искренне когда-то мечтал её Краснов.
Где он? Что с ним? Лена со слезами на глазах вспоминала его – его нежные губы, его руки, и до боли обворожительный аромат его чистого тела.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
СТАЛИНГРАД

Фронт, не смотря на ожесточенное сопротивление, удивительно быстро приближался к Одессе. Фактически, каждый день немец бомбил город и все прилегающие к нему объекты. Особым вниманием немецких асов пользовалась и школа военных пилотов, поэтому комитет по обороне решил перевести её в тыл, в Сталинград. Немцы знали о том, что в Одессе готовят военных летчиков, поэтому целые звенья охотников кружились вокруг, ожидая взлета очередного курсанта, чтобы тут же сбить его и пополнить послужной список очередной легкой победой над «Иваном».
В сентябре 1941 года приказом НКО СССР №0027 одесская школа перебазировалась на Волгу в Сталинград. Вскоре по мере приближения немецких полчищ, школе пришлось вновь сворачиваться, и перебазироваться дальше в город Фрунзе.
Так и мотала судьба курсанта Валерия Краснова из одного города в другой. Прошло пять месяцев, как он покинул родной Смоленск. Писем от Луневой не было, как и не было и других вестей. Только сводка «Совинформбюро», проливала свет на истинное положение дел на фронте. Враг рвался к Москве, и поэтому судьба оккупированного Смоленска была неизвестна. За плечами были уже, более двадцати часов налета, при положенных двадцати четырех. Благодаря смоленской школе первоначального летного обучения, которую окончил Краснов, он знал, намного больше тех курсантов, которые поступали со школьной скамьи без полетов, и поэтому его мастерство уверенно держать машину в своих руках вызывало у руководства школы настоящую панику.
— Ну, ти дивись! ну ти дивись, що він робить! Він зовсім сука, спятіл…. Це ж справжнє повітряне хуліганство…. А якщо він угробить машину? Якщо він розіб'є її вщент? — говорил подполковник Шумейко, видя, как курсант Краснов на форсаже на учебном Яке УТИ — 26— II пошел «бочкой» прямо над стартом, и тут же свечой взмыл в небо. — Шо за новий ас до нас приихав литаки гробити? — ничего не понимая, спросил подполковник, руководителя учебных полетов. — Як вин сядэ, так тсего виродка, зараз ко мні! Я ж йому покажу, эхвилибрист, хренов! Ні трапилось ище наломаты дров з учебних летакив!? — сказал Шумейко, вытирая свою вспотевшую от волнения лысину солдатским вафельным полотенцем.
В эту минуту, когда подполковник, изрыгая рулады отборного командирского языка, вздрючивая руководителя полетов, Краснов в небе выписывал такие виражи, которые могли выполнить даже не все школьные инструкторы.
Первое место по фигурному пилотированию в Смоленской области, которое он занял шесть месяцев назад, переводило его на высшую ступень мастерства среди таких как он курсантов. Про таких, как он талантливых пилотов обычно говорили — «Это летчик от Бога»!
Сейчас, когда вместо тихоходного и фанерного У–2, он пересел в Як — УТИ 26—II, его душа, словно заново возродилась. Доскональное знание материальной части истребителя, скорость, маневр и филигранная, до автоматизма отточенность движений, заставляли кусок бездушной дельта–древесины и алюминия с мотором, вытворять в воздухе такое, что даже у видавших видов инструкторов, которые наблюдали с земли, перехватывало дух.
Это был последний предэкзаменационный полет. После него Краснов подошел к руководителю и доложил по форме, широко улыбаясь в тридцать два зуба, ожидая похвалы и благодарности:
— Курсант Краснов, контрольный полет завершил. Техника исправна, замечаний нет….
Взамен благодарности со стороны начальника учебной части, Валерка вдруг услышал:
— Курсант Краснов, десять суток гауптвахты! Ты, что это, засранец, такое вытворяешь? Да ты знаешь, что подполковник Шумейко, из–за тебя чуть седых волос не нажил? Ты, сопляк, вероятно, в пехоту захотел вместо свидетельства военного летчика!? — сказал руководитель полетов, выражая основную мысль командования.
— Так он же лысый! — спокойно сказал Краснов, крепко сжимая от отчаяния в руках летный шлемофон и очки. — А лысины, товарищ подполковник, не имеют предрасположенности к седине….
Курсанты, стоявшие рядом, засмеялись.
— Отставить смех! Я вижу, ты парень, ничего не понял! Десять суток ареста! Я до конца обучения отстраняю тебя от полетов! Будешь по кухне в нарядах «летать». Может малость, остепенишься, и поймешь, что Военно-воздушные силы - это не цирк.
— Есть! — уныло сказал Валерка. В эту минуту он не понимал, за что заместитель начальника школы по боевой подготовке, объявил ему десять суток ареста.
В его голове никак не укладывалось, как он, показав, столь высокое умение пилотирования, своими действиями провоцирует курсантов к подражанию. Не имея столько опыта, как у него, они уже в ближайшее время они перебьют все учебные машины.
«Ведь учебный И–16, на которых летают курсанты, это даже не новенький УТИ-26, а тем более не боевой ЛА-5 — думал Валерка, выходя из вышки руководителя полетами.
— Ну, Ты Краснов, и даешь! — сказал восхищенно его новый друг по группе Витька Смирнов — из Рязани. — Ты, где так научился летать? Это был высший класс пилотажа! Мы тут все за тебя кулаки держали!
— Где, где — в смоленской школе первоначальной подготовки при авиационном заводе, ну и здесь в школе! Я до этого в Смоленском аэроклубе, летал на «этажерке» и даже занял первое место по пилотажу. У меня уже тогда было больше десяти часов налета.
— Да, ты знаешь, это был настоящий класс! Твой инструктор Михалыч, даже стоя на земле, остался с полными портками дерьма! — сказал Витька, предлагая другу закурить. — Он думал, что ты, как рубанешься, так что шасси с плоскостями по сторонам разлетятся!
— А мне десять суток ввалили, как коню, и ни за хрен! Повыёживался называется! Отстранили от полетов до экзаменов…. Вы будете летать, а я картошку чистить…. Обещали вместо сержантских петлиц, прямым ходом в пехоту сослать, — сказал, Валерка, нервно прикуривая. — Придется рапорт писать на начальника школы. Пусть он решает. Я Витька, на фронт хочу. У меня в Смоленске жена осталась и я нее знаю, что с ней и как….
— Да, они там, что совсем, охренели? Ты же, летаешь лучше всех! — слегка, задумавшись, сказал Витька. — Я как-то в «квадрате» курилки от наших отцов командиров слышал, что под Москвой, первый гвардейский полк особого назначения противовоздушной обороны сформирован, имени товарища Сталина. Они на МИГах летают и на английских «Харрикейнах». Может, тебя туда направят? — спросил Смирнов, искренне завидуя другу. — По приказу генштаба, там хотят якобы всех асов собрать со всех фронтов, чтобы Москву от фашиста наглухо прикрыть!
— Да, какой я ас!? Я Витя, не ас! Я подаю дурной пример молодым курсантам! Вы завтра, все так захотите покуражиться, — сказал мне ЗНШ. — Говорит, что вы дров наломаете, а кто отвечать будет!? Поэтому, ни о каком особом полку мне даже думать не приходится…. Буду сидеть в тылу, да смотреть, как воюют другие и чистить картошку за всю учебную эскадрилью…. А у меня с немцами между прочим свои счеты. Так хочется мне их асов потрепать! Уж больно много про них всяких легенд ходит на фронте! — сказал Краснов, закуривая.
— Ну, ты дурак! Кто из наших, так может виражи, как ты крутить? У нашего брата только одна мысль, как бы взлететь, а взлетев, мысль вторая, как бы сесть! А у тебя — ввв– ааа– ууу и со старта, да на боевой разворот, а потом в бочку перед нашим папой! — сказал Витька, показав рукой, как Краснов трижды вывернул машину прямо над взлетной полосой.
— Я тебе говорю, твой инструктор по полной программе обхезался! Портки побежал менять. Я видел, как Шумейко, ему весь алфавит от А до Я, исключительно на командирском языке объяснил, — сказал Витька, и друзья, положив друг другу руки на плечи, засмеялись и пошли к себе в палатку.
Дружное у– у– у– у, прокатилось среди курсантов, когда в ней появился Краснов в обнимку со Смирновым. Курсанты его звена стали поздравлять Краснова, с последним перед экзаменами вылетом, пожимая ему руку. Его сегодняшний хулиганский полет вызвал настоящую зависть, и стимул среди друзей по курсу.
— Ты Краснов, всем нос утер! Наш ЗНШ бегал по полю, словно ошпаренный заяц.
— Добегался! А я, братцы, долетался! Меня от полетов отстранили — десять суток навалили, и на месяц к девкам в столовую отправили, со шваброй по варочному цеху «пилотировать». Вот вам и весь пилотаж, — уныло сказал Краснов.
— Ты где Краснов, так летать научился? — спросил один из курсантов, присаживаясь рядом на солдатскую кровать.
Валерка, молча, расстегнул летный комбинезон — снял и, аккуратно сложив, сказал:
— Я парни, еще до войны, на соревнованиях по фигурному пилотажу занял первое место в области. А летать начал еще год назад в смоленском аэроклубе.
— А тогда чего тебя сразу не взяли на фронт?
— А кому я на фронте, без умения летать на ястребке, да и без летной книжки нужен? — спросил Валерка многозначительно. — Нужно военным летчиком быть, а для этого необходимо окончить военную школу летчиков. Гражданских в авиацию не берут. А я страсть, как хочу попробовать шпаги скрестить, с каким–нибудь немецким асом. Видал я этих асов, любимчиков Геринга, вот- так-вот, как вас..
— Ну, ты и загнул, с асом! У фюрера ведь тоже есть любимчики — полковник Галланд. Вот этот фриц, всем асам ас! Говорят ему всего 25 лет, а он столько имеет побед, сколько у собаки блох в подхвостье!
Незаметно в расположение группы вошел командир курса. Дневальный хотел проорать: — «Смирно», но подполковник Мельников,прикрыв пальцем рот, приказал молчать. Он подошел к курсантам со спины и незаметно влился в коллектив. Немного постояв в стороне, не скрывая удивления, спросил:
— Краснов, я тут поинтересоваться, — хотел сказать Мельников, но кто-то заорал:
— Группа смирно!
— Вольно!
Курсанты расслабились, и подполковник продолжил свою речь:
— Я хотел бы знать; откуда у тебя такая манера пилотирования? Судя по тому, как ты сегодня выписывал виражи, так могут летать только фрицы…. И, делаешь ты это как — то вопреки всем наставлениям.
— Это товарищ подполковник, просто! Мой отец был военпредом на 35 авиационном заводе — в Смоленске…. Для местного КБ им фильмы всякие учебные из Германии привозили и показывали. «Тактика и стратегия пилотов Люфтваффе». Еще самолеты немецкие закупали — для ознакомления. Ну, чтобы наши инженеры в них ковырялись, выведывали немецкие тайны…. Я там всякого насмотрелся! Я даже могу хоть сейчас, сесть в «109– Мессер», и без проблем на нем полетать. Хочу с немецким асом один на один, как рыцарь на турнире попробовать!
— Ага, чтобы он тебя на первом вираже, как куропатку на взлете подстрелил, — сказал кто — то из курсантов. Ребята засмеялись.
— По боевому уставу Люфтваффе, немецкие летчики работают лучше нас только по той причине, что они имеют больше свободы. Они летают в строю, словно волки стаей. Немцы настоящие охотники: один атакует, двое его прикрывают. Немец хитер и коварен–он всегда занимает выгодную позицию, и переходит в атаку на самых коротких дистанциях. Он атакует, словно щука из зарослей камыша. Этого у них не отнять. Если взять наши наставления, и чуть–чуть из боевого устава люфтваффе, то будут они гореть за милую душу. Не хуже фанерных ящиков….
В палатке стало тихо.
— Не боишься? — спросил подполковник Мельников….
Валерка взглянул на командира курса и многозначительно сказал:
— Нет — товарищ подполковник, не боюсь…. Фрица бояться–на фронт не ходить, — перефразировал он русскую пословицу.
В тот миг курсанты Валеркиного учебного звена мысленно представили себя стаей щук, которые затаились в облаках, словно в траве. Подобная тактика действительно была эффективна. Заняв доминирующую позицию среди облаков, можно было мгновенно садиться противнику на хвост и резать его плоскости кинжальным огнем пушек и пулеметов.
Сокурсники в какой-то мере завидовали Краснову белой завистью. Он не только был примером в пилотировании, но и отличным парнем, который был в доску свой. Из их курса он один, знал и даже щупал пресловутый «Мессершмитт», и знал, не только его боевые качества, но и слабые стороны немецкой машины. В бою эти знания, были намного важнее тех, которые приходят с опытом сгоревших в воздухе друзей.
— А ты мог бы нас научить, — задумчиво спросил Синцов. –Нам же воевать вместе…. Ты же, наверное, помнишь по этим самым фильмам, как немчура к войне готовилась? — спросил Виктор.
— Помню! Да только мало времени осталось, да и командование наше не любит когда их курсант подменяет. — Завтра кое — что покажу на земле, если меня старшина сегодня на губу не отправит, — сказал Краснов.
— Я думаю, заместитель начальника штаба погорячился, — сказал подполковник Мельников. С арестом спешить не будем, скоро экзамены, а вам еще стрелять надо научится, чтобы разить врага огнем.
В палатке вновь повисла какая–то искусственная тишина, которую иногда нарушали жужжащие звуки авиационных двигателей на летном поле. Где тренировалась другая группа.
Командир курса ушел и курсанты, выставив «глаза», завалились на койки, чтобы немного отдохнуть перед обедом.
Валерка, лежал на кровати, а все его мысли были там–на фронте, где–то рядом со Смоленском. Он старался представить себе ту встречу: когда там в небе сквозь стекло фонаря он узнает холеную немецкую рожу того молоденького лейтенанта из легиона «Кондор», который подарил ему мяч от фюрера. Нет - Краснов не испытывал к нему не личной неприязни, ни ненависти, ни желания его убить. Нет. Он просто хотел знать: за что, за какие грехи перед его фюрером, перед Германией, он карает тех, кто еще год назад играл с ним в футбол, фотографировался на одну карточку и даже в рабочей столовой кушал русский хлеб.
На следующий день, после того, как учебные полеты были закончены, курсанты, пообедав, собрались на спортгородке. Краснов, вспоминая учебный фильм Люфтваффе, старался на руках показать то, что должно было показывать преподаватели школы. Он «летал» со своими сослуживцами вокруг турников и брусьев, стараясь донести через подобную игру весь замысел боевого построения. Было странно наблюдать, как несколько здоровых мужиков, выстроившись в цепочку друг за другом, «летают» на деревянных самолетиках, жужжат, словно дети, впитывая, таким образом, стратегию и тактику.
С видом знатока, Краснов раз от разу поправлял товарищей из боевого построения курсанта и своими подсказками заставлял их самостоятельно думать.
Все эти холостые тренировки издали казались простой забавой, но, отработав взаимодействие в воздухе, на виражах, и вертикалях, каждый из них сохранил не только чувство слаженности и строя, но и чувство боевой ориентации. Опыт ежедневных холостых «полетов», словно капельки воды капали в стакан их сознания, чтобы уже через несколько таких познавательных тренировок, наполнить его до краев прочными знаниями.
Все это умение не один раз потом спасет жизнь его друзьям. Впереди были годы войны, а им сквозь потери своих однополчан еще предстояло дойти до Берлина.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ХОЗЯЙСТВО ШИНКАРЕВА

Февраль 1942 года выдался суровым, как и вся русская зима. Еще в декабре в Подмосковье уже стояли сильнейшие морозы, которые напрочь сковали все силы немецкой группы армий «Центр».
В такие морозные дни, весь фронт от Ленинграда до Курска замер в ожидании потепления. Все ждали, что с его приходом, отогрев моторы своей техники, противоборствующие стороны вновь бросятся в смертельную драку, за господство в воздухе. В такие морозные дни даже вылеты боевых самолетов были исключением. Наши истребители поднимались лишь тогда, когда была опасность подхода к столице немецких бомбардировщиков под прикрытием «Мессеров» и «Фокеров».
Молодой сержант Краснов, продрогший до костей в кузове видавшей виды «полуторки», вымотанный длительным переездом из Москвы, спрыгнул в снег невдалеке от КПП своей части. Окинув взглядом окрестности полевого аэродрома, он с трепетом взглянул в глубокую голубизну подмосковного январского неба, поражаясь его ультрамариновой синеве, которая бывает только при сильнейших морозах.
Было тихо. Фронт замер, словно вообще не было никакой войны. Сердце забилось, в предчувствии встречи с новыми фронтовыми друзьями, которые уже в ближайшее время должны были стать для младшего лейтенанта Краснова его фронтовой семьей.
Красноармеец в огромных валенках и тулупе с висящим на шее автоматом, подошел к прыгающему возле КПП, замерзшему сержанту и спросил:
— Ваши документы товарищ сержант!
Краснов сунул свою руку под шинель, и достал из нагрудного кармана книжку военного летчика, предписание и подал часовому. Часовой, сняв рукавицу, взглянул на предписание и, не глядя на первую страницу удостоверения, сразу открыв его посередине. Краснов улыбнулся, прикрывая перчатками свои уши. Он знал, что приказом наркомата обороны часовые и воинский патруль были обязаны обращать внимание на скрепки, скрепляющие листы всех документов. Только в советских документах скрепки от пота и влаги ржавели, оставляя на листах рыжие разводы. Немецкие в виду их педантичности, делались из нержавеющей стали.
— Все в порядке! — сказал часовой, и, отдав честь, подал документы новоиспеченному летчику Краснову.
— Мне, красноармеец, надо пройти на командный пункт первого гвардейского истребительного авиаполка особого назначения– спросил он, пряча документы назад в карман.
— Вам товарищ сержант, по этой дороге — до первой хаты. Там дальше будет указатель «хозяйство полковника Шинкарева». Штаб полка находится в каменном двухэтажном здании бывшего барского особняка. Вы его увидите сразу.
— Спасибо, товарищ часовой, — сказал сержант, и, вытащив пачку папирос, подал караульному.
— На посту нельзя! — сказал тот утвердительно, но, взяв папиросу, сунул ее за козырек шапки– ушанки.
— Спасибо товарищ сержант, — сказал караульный, — после смены покурю.
Краснов, отдал честь, и пошел, прибавляя шаг, в сторону, указанную часовым. Снег приятно хрустел под новыми яловыми сапожками, но мороз предательски проникая под шинель, пробирал до самых костей. До штаба полка было не более километра, и Валерка, чтобы окончательно не продрогнуть, иногда переходил даже на бег, чтобы прогреть тело.
— «Все выше, и выше, и, выше, стремим мы полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит, спокойствие наших границ» — мурлыкал он под нос марш авиаторов, задавая себе темп дыхания: на два шага вдох, на один выдох.
Пробитая техникой сквозь толщу снега дорога, шла через сосновый бор. Морозный воздух яростно обжигал лицо, а Валерка, вдыхая в подобном темпе полной грудью, в тот момент наслаждался с каким–то невиданным упоением его хрустальной –первозданной чистотой. Где–то барабанной дробью стучал дятел, а где–то недалеко над лесом, звеня моторами, прошло дежурное звено «Харрикейнов» в народе «Харитонов», оставляя в воздухе сизые полосы бензинового выхлопа. Первые партии этих машин по «ленд лизу» поступили в конце декабря 1941 и в начале 1942 года. От всех этих звуков душа молодого сержанта просыпалась, словно от долгого пребывания в спячке.
— «Хозяйство Шинкарева», — прочитал он на указателе, и продолжил движение в сторону, куда указывала стрелка. По мере приближения к полку, становилось более суетливо. Полуторки, груженные боеприпасами и военной амуницией, одна за другой тарахтели по накатанному грейдеру, обдавая Валерку снежной поземкой.
Три девушки в добротных меховых летных куртках и унтах как–то нежданно появились на пути Краснова. Они шли навстречу и о чем–то весело разговаривали, не обращая ни на кого внимания, пока не столкнулись с Красновым.
— Здрасте вам, — сказал Валерка, прыгая в своих глаженых на колодке сапожках.
— Здравия желаем, — дружно ответили летчицы. –Новенький что ли?
— Так то — то — точно — ннн– овенький, –ответил Краснов по уставу, заикаясь от холода.
— Смотрите девчонки каков, красавчик! — сказала одна из девушек, поправляя на голове, шлемофон. — Все — завтра войне конец!
— А вы, что тоже летаете? — спросила другая, рассматривая молодого сержанта.
— А вырядился глупенький, в такой мороз, словно на парад! Наверное, бедняжечка околел до самых…. Может, отогреем его — девочки? — спросила третья, и лукаво улыбаясь, взглянула на Валерку, моргая оленьими ресницами.
— Гляньте, девчонки, парень от холода весь инеем покрылся! — сказала чернобровая, и летчицы дружно захохотали, вгоняя выпускника в краску.– Дайте ему дорогу, а то совсем замерзнет!
Девушки расступились, пропуская сержанта вперед.
Краснов на какой-то миг оторопел, став подобным объектом столь пристального внимания. Он даже не представлял, что с первой минуты своего пребывания на фронте, он встретит одновременно столько красивых девушек. Сердце защемило от воспоминаний событий годовой давности.
— А вы кра-кра-сотки, — сказал он, любуясь приятными глазу лицами, налитыми морозным румянцем.
— А мы знаем, — дружно ответили девушки и засмеялись. — У нас некрасивых нет — мы же ночные ведьмы!
Валерка, впервые попав на фронт, еще не знал, что за их весельем, за их улыбками и этой легкой жизнерадостностью скрывается нечто более высокое и значимое для него и всей страны в целом. Они, как и он любили небо, любили свою землю и ради этой любви рисковали своими жизнями наравне с мужиками. Война не щадила никого: ни зрелого — грубого мужика, ни юную хрупкую девчонку еще недавно окончившую школу. Не было в ней жалости: ни к мужчинам, ни к женщинам — все погибали одинаково. Вот только скорбели о погибших по-разному.
Девчонок было жальче втройне. За их неоправданными смертями скрывалась не только потеря боевой единицы — это была потеря чье–то любви, материнской ласки и природной бабской нежности. Даже черствые на вид, и умудренные опытом мужчины, рыдали, словно дети, когда в смертном бою погибала какая–нибудь девчушка– хохотушка. Их действительно было жальче втройне. И не было той меры, чтобы измерить им мужское горе, потерянной любви и опрокинутой надежды.
— Хоо– зяя– ййство полкоффника Шинкарева, гдее ррас– сспо– ложжено? — спросил, заикаясь то ли от мороза, то ли от волнения Краснов.
— Хоо– зяя– ййство полкоффнникааа? Хоо– зяя– ййсство полкоффника, вон в том здании, хоо– зяя– ййство поллкоффника, — передразнив замерзшего Валерку, сказала одна из девушек и расплывшись в обворожительной улыбке, обнажая жемчужные зубки.
— Спп– аа– сс– ии– ббоо! — ответил смущенный Краснов. — Раз– рее– шиттеее пройти?
— Разрешаем, — ответила одна из девчонок, и они вновь дружно засмеялись.
Валерка сделал шаг, но как–то неловко поскользнулся. Резиновая подошва яловых сапог сделалась на морозе дубовой и удивительно скользкой. Странно подпрыгнув на месте, он удержал баланс, и, махая фанерным чемоданом, проскользнул мимо летчиц, словно на коньках.
Девчонки, увидев пируэты новенького сержанта, вновь весело засмеялись.
— А он, хорошенький, будет мастер маневра! — услышал Валерка краем уха.
В тот миг он почему–то опять вспомнилось лицо его Ленки. Сердце вновь встрепенулось, и непонятная тоска, ноющей болью сжала грудь. Настроение мгновенно пропало, а воспоминания вернули его в тот день, когда он последний раз видел ее на вокзале Смоленска, в то самое страшное воскресное утро. За более чем полгода, он не получил ни одного письма, ни одной весточки. Он не знал ничего о судьбе Луневой и этот факт вызывал в нем обеспокоенность. Страх за Ленку прокатил по его мышцам, стягивая их настоящей судорогой.
Краснов подумал:
— «Неужели она Ленка, его первая любовь, как и тысячи других русских девчонок, сейчас бьет ненавистного врага, или ползает по передовой, обдирая о промерзшую землю свои красивые колени и музыкальные пальчики? Неужели она, его любимая Ленка, сейчас там — среди огня, взрывов, окровавленных рваных тел, тащит на своей хрупкой женской спине, огромного русского мужика? А может, она осталась в оккупированном Смоленске? Может немец, отправил ее в Германию в лагерь смерти?»
Вопросы, вопросы, сплошные вопросы, крутились в его голове и он, не знал на них ответа, чтобы унять свою сердечную боль.
Не знал. Не знал он, что его Леди, его Леночка, сейчас в тылу. Не знал, что ждет она ребенка, и совсем скоро он девятнадцатилетний юнец станет настоящим отцом. С этими мыслями он незаметно для себя добрался до штаба. Вошел, протягивая предписание дежурному.
— Здравия желаю, — сказал Краснов, вытягиваясь перед капитаном.
— Что новенький, — спросил дежурный.
— Так точно! Сержант Краснов, прибыл в часть для дальнейшего прохождения службы.
— Подожди здесь, я доложу командиру полка.
Капитан зашел в кабинет командира полка. Валерка на какое–то время остался в холе. Он поставил фанерный чемодан и присел на него, ожидая приглашения.
Двери в кабинет открылись. Дежурный вышел, и не закрывая их, сказал:
— Давай сержант, проходи. Батя, ждет тебя.
Валерка схватил чемодан и вошел в кабинет:
— Здравия желаю, товарищ полковник! Сержант летной службы Краснов! Представляюсь по случаю дальнейшего прохождения службы! — сказал Валерка, щелкая каблуками.
— Ну, здорово — орел! Наслышан! Наслышан о твоих природных талантах! Личное дело уже получили. Не зря тебя к нам направили в полк, — спокойно сказал полковник со звездой Героя Советского Союза.
Он пожал руку Краснову и пригласил присесть на стул, стоящий возле оперативного стола. Валерка, поставив чемодан, присел на край, словно нашкодивший ученик в кабинете директора школы.
— Ты знаешь, куда прибыл? — спросил полковник, пристально рассматривая своего нового подчиненного.
— Так точно, товарищ полковник! — сказал он, и вскочил со стула. Стул как–то странно отпрыгнул от Краснова и с грохотом завалился на бок.
— Ты сержант, так не волнуйся, а сядь и сиди…. Не надо вскакивать, ты не в пехоте — ты же летчик. Не стоит и мебель ломать, она еще будет нужна для победы над врагом, — спокойно сказал полковник. — Хочу пояснить: ты юноша, прибыл в первый гвардейский истребительный полк ПВО, особого назначения. Нас еще называют «Сталинские ястребы». Полк сформирован из лучших летчиков ВВС со всей Красной армии. В задачу нашего полка входит уничтожение немецких асов и бомбардировщиков на подлете к столице. Наверное, для тебя сержант, не секрет, что фрицы пока доминируют в нашем воздухе, но грядет время, когда им будет лучше сидеть на земле. На смену устаревшим машинам, сейчас приходит более новая и современная техника, которая в наш полк поступает исключительно в первую очередь. На это есть особое постановление наркомата обороны. Вот тебе и предстоит воевать на этих классных самолетах.
— Так точно! — сказал Валерка, вновь вскочив со стула.
— Пойдешь в третью эскадрилью. Твой комэск Краснов, будет герой Советского Союза майор Шинкарев. Это мой младший брат. Я хочу, чтобы у тебя был настоящий командир, и профессиональный летчик– наставник. Ты еще пока молод и зелен, и вполне можешь «наломать дров» по своей неопытности. Ты меня, надеюсь, понял?
— Так точно, товарищ гвардии полковник! — четко по–военному сказал Краснов, глядя, как на груди командира золотым блеском в лучах электрической лампочки сверкает звезда героя.
Полковник подошел к полевому телефонному аппарату и, крутанув ручку, поднял трубку.
— Алло, «Ромашка»! На проводе первый! Дай мне третью! — сказал он, и замер в ожидании. — Здравствуй гвардии майор! Давай срочно дуй ко мне! Тут в твою эскадрилью пополнение прибыло…. Молодой! Из школы, но судя по рекомендации штаба вполне созревший, и даже очень! Да, да было объявлено десять суток от имени начальника штаба школы, с отсрочкой исполнения до дня победы….
Что в тот миг говорил комэск, Валерка не слышал, но по интонации полковника он понял, что тот явно чем–то недоволен. Еще бы, за плечами летчиков его эскадрильи сотни вылетов, десятки сбитых самолетов, а тут на смену выбывших по потерям приходят юные летчики, которых за отсутствие боевого опыта называли «желторотыми».
— А мне, плевать! Командование знает лучше! А это уже твои проблемы! Пять, пять минут! Ты меня понял — иначе отдам его во вторую, — сказал командир полка, и положил трубку.
— Не хочет майор тебя брать — Краснов…. Говорит — нет у тебя боевого опыта…. А где я ему асов возьму? Ведь асами становятся, а не рождаются! — сказал полковник и присел на стул возле горящего камина. Он поправил в топке дрова и, припалив лучину, прикурил.
— Присядь сержант, закуривай! Сиди пока грейся, а то я вижу, совсем околел!
Краснов сел напротив полковника и посмотрел в топку камина. Дрова, «постреливая», дружно горели, и сильный жар, отходя от камина, обжигал колени даже через галифе и зимние кальсоны с начесом. Валерий слегка отодвинул стул подальше от камина.
— Что Краснов, уже жарко? — спросил полковник, выпуская дым от папиросы прямо в камин.– Вот так вот будет и в воздухе жарко. За бортом будет минус сорок, а от тебя будет идти пар. Немец в воздухе крутится, словно гимнасты на перекладине в цирке. У них братец, отличная школа пилотирования. Да и опыта ведения войны больше, чем у нас. Они ведь до нас Европу покорили на своих «Мессерах».
— Я готов, товарищ полковник! Я прибыл сюда, чтобы бить врага, а не сидеть в тылу. Да и немецкая тактика ведения боя мне известна. С некоторыми соколами Геринга я даже лично знаком.
Полковник, сделав удивленные глаза, замер, мгновенно проглотив дым от папиросы.
— Да иди ты! Это откуда тебе известно? Ты же Краснов, еще ни разу в бою не был! — спросил Шинкарев.- Ну-ка давай с этого места и поподробнее….
— Я товарищ полковник, знаком с их тактикой по учебным фильмам «Люфтваффе». У моего отца, на работе в КБ тридцать пятого авиационного завода, сотни раз показывали эти фильмы. Там даже один «109 — был учебный Мессер». Мне отец разрешил его изучить. Знаю я этот фашистский самолет, как наш -2. Заводские инженеры раскрутили его до винтика. Все искали слабые стороны немецкого планера. А с пресловутыми немецкими асами мы еще летом сорокового познакомились. Наша заводская команда выиграла у немецкой делегации в футбол. Уж больно мне хочется с кем– нибудь из них лицом к лицу встретиться в воздухе и снова накидать в их ворота, как в сороковом…. Да только уже не голов, а снарядов….
— А ты, что и в футбол играешь, и спокойно на «Мессере» можешь летать? — спросил удивленный полковник, бросив недокуренный окурок в камин.
— А что на нем летать? Две плоскости, движок, шасси — все, как у нашего Яка или Мига! На подъем хорош! Устойчив на вертикалях! Вот только выше пяти тысяч, слабоват! Движок задыхается без кислорода, — спокойно сказал Краснов, поражая полковника своими познаниями.
В этот момент в дверь постучали, и уже через мгновение, не дожидаясь ответа, в кабинет вошел комэск третьей эскадрильи. Тяжелые собачьи унты были запорошены снегом. Короткая летная куртка на меху в лучах электрической лампочки искрилась тысячами бриллиантов замерзших капелек воды.
— Майор Шинкарев по вашему приказанию прибыл! — сказал комэск, доложив по форме.
— Здравствуй Сергей! — ответил полковник, протягивая руку брату.
Майор снял меховую рукавицу и, пожав полковнику руку, спросил:
— Это что ли, новый ас — гроза люфтваффе?
— Он самый! Орел! — сказал полковник, и похлопал Краснова по плечу. — Я читал его личное дело и скажу честно — впечатлен! У этого парня две гауптвахты по пять суток, с отсрочкой исполнения, до самого дня победы. Два выговора и все же командование школы и политрук рекомендуют его именно в наш полк, а не куда-то в запасной.
— Майор Шинкарев, — представился летчик — я товарищ сержант, теперь твой комэск, и все, что я скажу, ты уже начинаешь конспектировать в свою тетрадь великих изречений легендарного полководца!
— Сержант Краснов! — ответил Валерка, и майор, протянув ему свою руку, сжал в мертвой хваткой его ладонь.
— Теперь уже гвардии сержант….
— Так точно — гвардии сержант Краснов….
Он пристально взглянул парню в глаза, словно изучая его. Краснов также, не моргая, уставился в глаза комэска, словно пробуравливая майора насквозь своим взглядом.
— Слетаемся! Характер парень, у тебя вижу есть!
— У младшего не только характер. У него знания хорошие есть. Говорит, что даже на «Мессере» летать может и даже многих асов немецких знает лично.
— Да ну, ты! Откуда!? — удивленно спросил майор.- Просвяти!
Краснов поежился, от переизбытка внимания к своей персоне и сказал:
— Мой отец до войны работал военпредом на тридцать пятом смоленском авиационном заводе. Там в заводском КБ был один «Мессершмит», вот я и облазил его от плоскостей до самого хвоста.
— Ну, тогда это решает все. Хорошие летчики со знанием вражеской техники и языка врага нам очень нужны…. Верховное командование кое–что планирует в этом ключе, — сказал майор, одобрительно улыбаясь.
— Ну, давай Краснов, бери свой чемодан и пошли…. Покажу тебе «квартиру». Сейчас попутно зайдем на склад к зам. по тылу — отдашь ему продовольственный и денежный аттестаты. Пусть тебя на довольствие поставит, да летную форм выдадут. Небось, в сапожках ножки то мерзнут? Унты собачьи–вот наша зимняя, а иногда даже и летняя форма! — сказал майор, и пошел вперед ускоренным шагом.
Комэск не смотря на ниже среднего рост широко шагал, словно летел впереди Краснова, придерживая висящий на заднице, планшет. Он, делая широкие шаги, хрустел по снегу унтами так, что Валерка еле успевал переставлять свои ноги, облаченные в щегольские сапожки. Встречающиеся навстречу летчики, отдавали ему честь, а тот лишь машинально махая, находился в своем мире раздумий.
Конечно, Краснов был еще молод. Многого не знал, но его знания вражеской техники, языка, да отличные баллы по пилотированию и огневой подготовке, придавали ему уважения.
— «Видно парень старательный» — думал майор. — Посмотрим, как он на хвосте ведущего удержится? — сам себе буркнул под нос майор и еще прибавил шагу. Валерка тащился за комэском, словно планер за буксировщиком.
Он перекидывал чемодан из одной руки в другую, но шага не сбавлял. После нескольких минут такого бега за майором, по его спине уже потекли струйки пота. Вдруг Шинкарев остановился. Краснов, еле удерживая дистанцию, чуть не сбил с ног своего комэска.
— Правильно делаешь, сержант! Держись за хвост ведущего, и сам будешь цел. Только не зевай. Эти ястребы Геринга, подберут тебя, словно гончие собаки раненого зайца.
— Я знаю! — запыхавшись, чуть выдавил из себя Краснов.
— Все — пришли! Тут у меня третье звено квартирует, — сказал майор, указывая на деревянную хату с резными ставнями на окнах.
Дом был довольно просторный. По всей вероятности строился из расчета большой крестьянской семьи. Огромная русская печь, стоящая посреди дома, служила, как для обогрева дома, так и для приготовления пищи. В первой самой светлой комнате стояло четыре солдатских кровати.
Майор, распахнув двери, и пуская в хату клубы холодного пара, вошел в дом.
— Смирно! — раздался голос, и летчики вскочили со своих лежбищ.
— Вольно! Принимайте мужики новенького! Для него, как раз койка в вашем звене свободная стоит.
— Нет, товарищ гвардии майор, она занята! — сказал хмуро один из летчиков, застегивая расстегнутый воротничок гимнастерки.
— А ваше мнение, гвардии капитан Храмов, меня меньше всего волнует. Лейтенант Силин, уже неделю, как не вернулся на базу с последнего вылета. Так что теперь вы, до конца войны будете держать эту кровать без постояльца? — спросил комэск, проходя в комнату.
— Ну, товарищ гвардии майор! — хотел было возразить Храмов.
— Храмов, без ну…. Лучше познакомьтесь! Это сержант Краснов. Он окончил одесскую школу военных пилотов имени Полины Осипенко, — сказал майор, присаживаясь на кровать.
— А какого рожна к нам стали присылать таких необстрелянных «желторотиков», которые даже еще пороха не нюхали!? Он, наверное, как следует, даже матчасти толком не знает, не говоря уже о боевом пилотировании.
— Вот вы товарищ Храмов, и полетаете с ним! Посмотрим, чем вы, можете удивить молодого летчика–истребителя! Вылет завтра, — сказал, майор, ехидно улыбаясь. — Давай Краснов, клади свои чемоданы, да переоденься. Тоже мне пижон! После войны будешь в шинельке по ресторанам ходить и в своих сапожках на «венской рюмочке». А здесь — здесь ты должен быть настоящим боевым летчиком –в унтах, в шлеме и летной куртке.
Валерка, высыпав на свободную кровать гору своего нового летного обмундирования, сунул под нее чемодан.
Летчики звена расселись вокруг Краснова, с удивлением разглядывая молодого летчика.
Валерка не обращая внимания на уставившихся сослуживцев, переоделся в новую летную форму, и когда все вещи были уложены, он со вздохом облегчения присел на кровать.
— О, глянь, мужики, «птенец» в гнездо свалился! Вместо того, чтобы изучить технику потенциального врага, или полетные карты боевых действий, их высочество соизволило отдыхать! — сказал гвардии капитан Храмов.– А ну, сержант Краснов, встать и смирно, когда с тобой старший по званию разговаривает! — сказал Храмов.
Краснов нехотя поднялся, делая лицо, которое не выдавало никаких эмоций, и расправив гимнастерку, вытянулся по швам перед капитаном. Он знал, что в каждом подразделении от молодого летчика требуют больше, чем это предписано не уставными отношениями. Старики обычно стараются с первой минуты узнать характер и коммуникабельность нового сослуживца. В бою надо знать своего товарища по оружию, чтобы иметь возможность на него положиться.
— Ладно, Краснов, вольно! Сегодня в честь прибытия, объявляю отдых! А завтра — завтра я сделаю тебя на первом же вираже! Вам товарищ сержант это понятно!?
— Так точно, товарищ гвардии капитан, — сказал Краснов. — Пока вы будете делать меня на первом вираже, я вас еще раньше обязан сделать!
Летчики засмеялись. После сказанного он вновь завалился на кровать в ожидании ужина. Валерка знал, что первое впечатление о сослуживцах всегда было обманчиво. Во все времена притязания к новичкам были справедливы. Стойкость духа, исполнительность и чувство локтя вот, что нужно было знать боевому звену, чтобы положиться на все внутренние качества молодого летчика.
Первый день на фронте пролетел незаметно. На завтра, по сообщению метеослужбы армии, погода обещала быть немного теплее. Технари ковырялись на морозе, готовя машины к вылету. Голыми руками в двадцатиградусный мороз им приходилось, устанавливать на них приборы объективного контроля — фотокинопулеметы СЛП.
«Учебная дуэль» назначенная на утро, между гвардии капитаном Храмовым и сержантом Красновым, должна была выявить Валеркины недостатки, полученные еще во время обучения. На счету капитана Храмова было уже восемь побед, и он мог любому показать класс воздушного боя.
Вот ему, как самому опытному истребителю, и предстояло «сразиться» с молодым зеленым стажером Красновым, который ни разу еще не был в настоящем бою.
Фотопулеметы в такие минуты исправно фиксировали на фотопленку ход подобной «схватки». По их данным можно было визуально определить, с точностью до кадра, все промахи и класс вновь прибывшего летчика. Проще было заранее выявить умение и слаженность действий пилота, и пилотирования самолетом в учебном бою, чем подставлять «желторотого» под двадцатимиллиметровые снаряды немецких авиационных пушек, которыми были вооружены «Мессеры» и «Фокеры».
С вечера появилась облачность и мороз немного спал. Ранним утром технари, подкатив свои бочки с паяльными лампами, грели двигатели самолетов, накрыв их попонами из плотного брезента.
Полевой военный аэродром постепенно оживал. В утреннем небе на Востоке появился красный диск солнца, который слегка окрасил засыпанные снегом верхушки сосен, легким румянцем.
В это самое время двери деревенской хаты открылись, и на крыльце по пояс голый появился сержант Краснов. Крякая от удовольствия, он обтирался снегом, разгоняя сон, который старался удержать его в своих объятиях.
— Эй! Ты Краснов, воспаление не получи, — проорал гвардии капитан Храмов, выйдя на крыльцо.
Он закурил папиросу, и, спустившись, горстью снега обтер себе лицо.
По его приподнятому настроению чувствовалось, что он уже с утра предвкушает свою легкую победу, и совсем не ведает о том, что молодой летчик не так прост, как ему кажется. На его счету было немало таких «холостых побед» над молодыми, которые он легко доводил до финального конца. Считая себя асом, капитан слегка переоценивал себя, совсем забыв о том, что некоторым людям сам дает Бог крылья. Сейчас он даже не подозревал, что через каких–то пару часов, наступил тот переломный момент, который раз и навсегда поставит точку в его самолюбовании.
— Я, товарищ капитан, закаляю дух и волю к победе! Сегодня у нас с вами «дуэлка», — сказал Краснов, намекая на поединок.
Капитан, попыхивая папиросой, скомкал снежок, и как бы шутливо бросил его в Краснова. Снежок рассыпался, попав в голую спину. Валерка резко обернулся, и увидел ехидно улыбающееся лицо своего командира.
— Вот так, — сказал многозначительно Храмов. — Вот так я тебя сделаю на первом вираже. С первого выстрела — в десятку!
Валерка ухмыльнулся. Подхватив охапку снега, он стал с силой сжимать его в холодный «снаряд». После того, как ком снега превратился в плотный и твердый снежок, Валерка, улыбнулся, и замахнулся в сторону капитана. Тот, держа руки в карманах, сделал ложный вираж телом, и, не выпуская папиросы, проговорил:
— Один к десяти, что ты Краснов промахнешься.
Валерка взглянул на Храмова и с ухмылкой в голосе сказал:
— Я товарищ капитан, по дирижаблям не стреляю! Вот моя цель, — сказал он, и показал рукой на сидящего на изоляторе электрического столба серого воробья.
— Нет, не попадешь! Даже не старайся!
Ни слова не говоря, Валерка размахнулся и резко со скоростью пули метнул в птаху снежный ком. Воробей, видя приближающийся к себе огромный предмет, сорвался с места. Это и была его роковая ошибка. Снежок догнал птицу, и что было сил, ударил всей своей массой в зад, переломав воробью хвостовое оперение. От такого удара птица, потеряв устойчивость полета, свалилась в штопор, и ударился в стоящую рядом машину связистов. Смерть была мгновенной, он даже не трепыхнулся.
— Ну, ни хрена себе! — сказал капитан, почесывая затылок, от удивления. Естественно это была случайность, но эта случайность мгновенно обросла красочными подробностями, став настоящей легендой не только эскадрильи, но и всего полка.
— Вот так вот, товарищ капитан — учитесь, пока я служу в этом полку! На догонном курсе и с первого выстрела точно в хвостовое оперение, — гордо расправив грудь, артистично хвастаясь, сказал Валерка.
Выплюнув окурок, капитан, с глазами полными удивления и восторга вскочил в хату и уже с порога заорал:
— Мужики, а наш–то новенький «желторотый», на моих глазах воробья влет на догонном курсе завалил, словно «Мессера»!!! Все перья ему снежком загнал в подхвостье!!! Тот в штопор, и тут же издох….
Тут на пороге появился Краснов, держа за лапку уже бездыханное тело убиенной в споре птицы.
— Как жаль! Погиб, как герой! — сказал он, показывая сослуживцам трофей.
— Это мужики, был настоящий триумф стрельбы! Я своими глазами это видел! Если он так из пушек палит, то нам всем звеном пора на заслуженный отдых. Завтра, он немецким тузам будет хвосты шинковать, как капусту! — сказал капитан, задыхаясь от волнения.
Один из летчиков, бережно взял погибшую птицу за лапку, и с удивлением стал рассматривать голую задницу трофея.
— С первой победой тебя Краснов! Эта цель, поменьше любого самолета. Если ты и в полете так кучно кладешь снаряды, то уже скоро самого Покрышкина перещеголяешь!
— Да будет вам — это так, случайно, — стал отмазываться Валерка, делая скромную мину на своем лице. — Я бывало таких с рогатки, десятка два за день в детстве добывал.
— Браконьер?
— Нет, охотник….
Слух о точном поражении летящей «цели» в виде птицы, в одно мгновение облетел весь полк. Уставшие от войны летчики решили придать этому случаю настоящую праздничную окраску. Им, не доставало какого–то эмоционального всплеска. Какого–то куража, чтобы даже небольшим «взрывом» мимолетного праздника, заполнить серый фон фронтовых буден, и этот миг пришел.
….и был, как обычно обед….
И ничего не подозревающий, сержант Краснов, вошел, в офицерскую столовую, и замер возле дверей, высматривая свободное место. И не знал он еще, что его первый обед в полковой летной столовой будет обставлен с такой помпезностью и фронтовым сарказмом.
— Эй, новенький — Краснов — у нас здесь есть свободное место, — сказал младший лейтенант Голованов, приглашая Валерку.– Тут присаживайся — здесь свободно.
Краснов прошел в зал, и присел рядом с Головановым. Летчики третьей эскадрильи по команде встали. Валерка увидев вскочивших сослуживцев удивился, и даже не успел сообразить, что происходит–как вдруг….
— Товарищи летчики! Поприветствуем нашего нового боевого друга сержанта Краснова! На сегодняшний день он является одним и лучших снайперов нашего полка, — прозвучал голос комзвена. — И это не просто слова! Это слова подкрепленные делами! — сказал капитан Храмов, держа стакан с «наркомовскими» на вытянутой руке.
— А теперь торжественный марш!
В зале раздалась мелодия марша советских летчиков.
В это мгновение шторы на кухню раздвинулись, и под незабываемые звуки патефона в зал в белом фартуке и белом поварском колпаке вышла полногрудая повариха тетя Нюра. Торжественно она внесла поднос, на котором стояла фарфоровая тарелка с гороховым супом. К удивлению Краснова в тарелке плавала жаренная тушка убитого им воробья. Тетя Нюра, как ее звали летчики, хихикая под нос, поставила перед Валеркой его «тожественное блюдо».
— Кушай сынок, приятного тебе аппетита, — сказала она и чтобы не рассмеяться, приложила ко рту белоснежное вафельное полотенце.
— Лучшему снайперу полка–наше троекратное –ура! — сказал капитан Храмов.
Летчики, давясь от смеха, поднял стаканы с «наркомовской водкой» и трижды прокричали:
— Ура–ура–ура!
Краснов находился в недоумении. Он ничего не понимал. Он смотрел то на тушку жареного воробья, плавающего в гороховом супе, то на ликующие лица сослуживцев.
— И что я должен сделать, — спросил он.
— Кушай дорогой! Это же твой трофей, — сказал майор Шинкарев, давясь от смеха. –У нас брат, так принято. — Убил дичь — должен её съесть
!
Тетя Нюра, стояла рядом, и, положив руку на плечо Краснову, продолжала давиться от смеха. Валерка принял правила игры. Он встал, взял в одну руку рюмку с «наркомовскими» и сказал.
— За нашу победу!
Выпив одним махом водку, он подхватил тушку воробья за лапку и положив его в рот.
— Черт! А ведь вкусно же, — сказал он улыбаясь. Ей богу вкусно!
— С почином тебя, — сказал майор Шинкарев, вливая в рот водку. Чтобы так метко и в бою бил! А теперь всем обедать!
— Ура–ура–ура! — разнеслось по летной столовой. Летчики, выпив «наркомовскую», дружно захлопали в ладоши.
Только по прошествии стольких лет после войны, осознаешь, что подобные шутки не просто скрепляли воинский коллектив, они были шагом в достижении общей победы. Победы над коварным и беспощадным врагом. На какое–то время они помогали уйти от навалившихся проблем, и на минуту забыть о тех предстоящих драках, превращающих небо в кровавое поле брани.
— Воробей! — сказал майор Шинкарев. –Твой позывной сержант Краснов, будет теперь — воробей!
— Воробей! — кто–то крикнул из–за стола.
Уже скоро немцы прозовут сержанта Краснова кличкой «Sperling». Нет — не за его позывной, а за умение так маневрировать, что в его руках МИГ–3 превращался в настоящую птицу.
Несмотря на двадцатиградусный мороз, за «дуэлью» капитана с молодым летчиком, выскочила посмотреть вся третья эскадрилья.
«МИГи», завывая своими моторами, поднимали клубы снега, перемалывая его в сплошную снежную пыль, которая крутилась за самолетами молочным вихрем.
Краснов вырулил на старт и довольно спокойно перевел сектор газа в положение форсаж.
Ракета, прочертив по небу дымный след, в какой–то миг вспыхнула зеленой звездочкой, обозначив команду на взлет.
От предвкушения свободы полета, сердце молодого летчика-истребителя забилось в ускоренном ритме и он, глубоко выдохнув, отпустил тормоз. Мотор взвыл на полных оборотах, и самолет мгновенно сорвавшись с места, помчался по заснеженному полю, превращаясь в огромный снежный шар, летящий навстречу ультрамариновому небу.
Вновь волна адреналина прилила к сердцу Краснова, заставляя его работать в унисон с двигателем. Заснеженные сосны, деревенские дома, люди, машины, самолеты на стоянке стали быстро уменьшаться, пока не слились с общим черно–белым фоном, остающимся далеко на земле.
Гвардии капитан Храмов шел параллельным курсом, поднимая самолет все выше и выше. Вдруг его МИГ– 3, словно свалился на бок, и стремительно набирая скорость, как с горки, стал уходить от Краснова. Валерка понял маневр. Храмов хотел зайти ему в хвост. Краснов, не упуская его из вида, привычно заложил вираж. Не отпуская ни на метр машину Храмова из зоны «огня» своего фотопулемета, он давил на гашетку, а фотопулемет исправно зафиксировал брюхо ведущего на добрый десяток кадров.
— Ну, что, Воробушек, порезвимся? — послышался голос капитана в наушниках шлемофона, совсем не подозревая, что камера объективного контроля уже запечатлела заклепки на его фюзеляже.
— Я готов! — коротко ответил Валерка.
Самолет послушно приподнял нос, и хватая воздух винтом, устремился следом. Удивленный капитан Храмов старался скинуть своего ведомого с хвоста, но тот, словно клещ крепко вцепившись, «сидел» на шее. Капитан резко перешел в набор высоты, выводя машину на вираже в мертвую петлю. Завершив маневр, он решил зайти в хвост напарнику, но Краснов, разгадав его замысел и вместо того, чтобы следовать, ушел от преследования. Резко развернув машину от солнца, он свечой пошел навстречу командиру, звена, атакуя его наперерез. Через несколько секунд, самолет стал набирать высоту. Выходя на вертикаль, он тут же из «фотопулемета», лоб в лоб атаковал капитана.
— Эй, эй, е–ей! Воробей! Ты это парень, не балуй! — завопил Храмов по громкой связи, видя, как ему навстречу приближается МИГ Краснова. — Нам еще воевать!
В этот миг Валерка вновь нажал на гашетку, фиксируя на фотопленку, перекошенную и испуганную физиономию командира. Только завалив самолет в вираж, Храмов чудом избежал лобового столкновения и тут же, дрожащим и нервным голосом проорал в ларингофон:
— Ты че, воробушек! Совсем, что ли, чокнутый! Высота три с половиной тысячи! Гробанемся так, что хоронить будет нечего! Тоже мне, ас — мать твою за ногу!
Пока капитан выводил машину из пике, Краснов, довершив маневр, занял доминирующую позицию, зайдя в хвост Храмову, на линии горизонта.
— Ты где делся — Краснов!? — спросил капитан, вращая своей головой во все стороны в поисках напарника, которого и след простыл.
— Тута я! — ответил по рации Краснов. Он слегка приподнял машину над самолетом Храмова и покачал крыльями, торжествуя победу.
Капитан оглянулся. В этот миг Валерка, вновь покачал крыльями, дав понять капитану, что исход учебного боя уже предрешен в его пользу.
Всего двадцать минут схватки и Храмов почувствовал, что этот сержант, сделал его, словно он был ученик, а Краснов его учитель.
Судя по манере пилотирования Краснова, он явно заслуживал того, чтобы после школы военных летчиков он и был определен в первый гвардейский, истребительный полк ПВО особого назначения. Это было его призвание. Это был настоящий врожденный талант. Талант, как говорили летчики, от самого Бога!
— Васильевич, ну и где твоя боевая удача, — спросил комэск гвардии майор Шинкарев. Как это тебя боевого летчика, капитана, сделал Какой-то желторотый сержантик!? — Не зря, видно, этого парня к нам в полк определили. Вот тебе и «желторотый»!
— Бесенок он! Чуть не разнес мою «кобылку» в щепки! Ему только на «этажерках» летать, — зло буркнул капитан, снимая мокрый от пота шлемофон.
По его вспотевшему лбу и волосам было видно, что Храмов в учебном бою испытал настоящий шок. Впервые за все время войны, он почувствовал себя не лихим казаком, разящим врага казацкой саблей, а летающей мишенью, за которой охотится настоящий ас. Молодой девятнадцатилетний пацан вытянул из него все силы, закручивая на виражах такой пилотаж, от которого голова шла кругом.
— Ай, да Краснов! Ай, да, сукин сын! Поздравляю с победой! Я думал, ты летаешь, как патефонная пластинка над огородом, а Ты — ты я вижу настоящий виртуоз, — сказал капитан, обнимая Краснова.
— Да ладно — это же учебный бой, — сказал Краснов, пожимая руку Храмову.
— Вот! Вот! Вот товарищи летчики, какой класс пилотирования! И на вираже режет, и в пике! Прямо на ходу подметки бреет!
Летчики эскадрильи, наблюдавшие весь этот бой, бросились к Валерке с поздравлениями. Кто хлопал по плечам, кто пожимал руку, а кто вообще норовил поднять его на руки, чтобы ликуя подбросить. Впервые в жизни, Краснов, ощутил себя знаменитостью. Это был его второй триумф, и такое положение дела начинало ему нравиться.
Уроки отца, который в течение двух лет показывал ему хитрости боевого пилотирования, не прошли даром. Летая по комнате на игрушечных деревянных самолетиках, Валерка, словно губка, впитал отцовское мастерство. Сейчас, когда был позади аэроклуб и летная школа, он раскрылся подобно куколке, превратившись в совершенную и прекрасную бабочку. Для многих подобные метаморфозы были непонятны, но он точно знал, что все эти виражи, бочки, горки и мертвые петли он уже прошел давно своим сознанием. Сейчас мышцы просто делали то, что диктовал им тренированный мозг, и это было поистине настоящее чудо.
Слух о первой, хотя и учебной победе «воробушка», мгновенно долетела до командира полка. Даже герой Советского Союза, гвардии полковник Шинкарев, найдя минуту свободного времени, срочно примчался к стоянке самолетов на полуторке, стоя прямо на ее подножке. Не каждый день в полк прибывают летчики такого класса, и ему было интересно своими глазами увидеть нового героя дня.
— Смирно! — прозвучала команда, когда герой, гвардии полковник Шинкарев спрыгнул с подножки дежурной машины рядом с летчиками эскадрильи.
— Товарищ полковник, личный состав третьей эскадрильи проводит плановые занятия по отработки элементов воздушного боя. Бой окончен в пользу сержанта Краснова. В результате учебной дуэли, сержант Краснов трижды поразил самолет условного противника. На основании мастерского пилотирования и отличного знания боевых качеств самолета, считаю целесообразным допустить гвардии сержанта Краснова к боевым вылетам в составе звена капитана Храмова, — доложил майор Шинкарев
Полковник закрутил ус, и обратился к летчикам.
— Здравствуйте, товарищи военные летчики!
— Здравия желаем, товарищ гвардии полковник! — дружно ответили летчики.
— Вольно!
— Вольно! — продублировал команду майор Шинкарев.
— Ну, и где, этот ваш новенький? Хочу пожать ему руку от имени командования.
Краснов вышел из строя и, приложив руку к шлемофону, доложил:
— Товарищ полковник, гвардии сержант Краснов…. — хотел сказать Валерка, но полковник прервал его на полуслове:
— Ладно, ладно, Краснов, все знаю — все видел! Майор Шинкарев уже доложил мне о твоей победе. Для новичка — довольно, неплохо! Будешь летать в составе звена…. Комэск подготовит приказ о зачислении в боевую группу, — сказал гвардии полковник Шинкарев. — Да, гвардии капитан Храмов, — обратился он к летчику. — Что это за позывной такой, «Воробушек», который вы там несколько раз повторили?
— Это товарищ гвардии полковник, вполне заслуженный позывной лейтенанта Краснова. Комэск сам одобрил его. Парень не только летает, как Бог, он еще и воробьев влет лупит, снежками на догонном курсе. Это теперь наш местный Покрышкин!
— Это ты про того, которого тетя Нюра ему в суп положила? — спросил гвардии полковник, вновь хитро закручивая ус.
— Так точно! — ответил гвардии капитан Храмов, и вся эскадрилья залилась дружным смехом.
— Вкусно было — орел ты комнатный? — спросил полковник Краснова, и одобрительно похлопал парня по плечу.
— Так точно! Жалко же было добычу выбрасывать, пришлось, есть, товарищ гвардии полковник! — ответил, Валерка, слегка смущаясь. — Да и к тому же, маловат! Я добуду еще дичь, покрупнее воробья!
— Так тому и быть…. Будешь ты «воробушек»! Побольше бы нам, товарищи, таких «воробушков»!? Эх, мы бы устроили этим пресловутым «ястребам Геринга» настоящее падение Помпеи! Заклевали бы их волчью стаю так, чтобы перья с них сыпались по всему центральному фронту!
— Компанией, товарищ полковник, и зайцы льва бьют! — ответил шуткой на шутку Краснов.
— Вот и хорошо, сынок! Будешь со своей эскадрильей бить этих львов плюшевых…. Пусть небо Советского Союза для них станет настоящим адом.
— Есть бить плюшевых львов! — сказал Краснов….

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ПЕРВЫЙ БОЙ

С ослаблением морозов, активность немцев многократно возросла. К Москве вновь потянулись армады «88–Юнкерсов» и «Фоке–Вульфов 190», несущих на себе сотни тонн бомб. «Мессеры» выступали сопровождением бомбардировщиков, профессионально прикрывая эскадру от советской, истребительной авиации, которая вынуждена была выкладываться на все сто процентов.
Очередная сирена боевой готовности оторвала первый гвардейский, истребительный полк особого назначения, в момент коллективного просмотра кинофильма. Летчики полка, выскочив из клуба, в одно мгновение разбежались через заснеженное поле к своим самолетам, с которых технари уже скинули маскировочные сети, и убрав из–под шасси колодки, держали в руках готовые парашюты. Проверять готовность самолета времени не было. Он вскочил на крыло, потянув за ручку и открыв фонарь, плюхнулся в кабину, самолета. Ноги на педали, на автомате включил аккумулятор, вилку шлемофона в розетку радиостанции.
— «Василек», я «третий» готов! От винта!
Взревев моторами, «МИГи» на какое–то мгновение перешли в режим прогрева.
Звено выстроилось на рулежке, и поднимая клубы снега, МИГи замерли в ожидании команды на взлет. Зеленый огонек сигнальной ракеты вспыхнул прямо над взлеткой по ходу разгона истребителей.
— Тройка к взлету готов, — сказал Краснов, придерживая ручку газа.
— Так парни, освобождаем полосу второй, — сказал голос руководителя полета. — Взлет!
МИГ– 3 ведущего гвардии капитана Храмова покатил по полю, поднимая облака снежной пыли, пока не оторвался от земли. Следом за ним самолет гвардии старшего лейтенанта Заломина, а замыкающим звена молодой сержант Краснов.
Через минуту звено МИГов набрав скорость триста, перешла в набор высоты поднимаясь над лесом в сторону Запада. Там, в красном диске заходящего солнца, просматривались безграничные дали огромной страны советов, окрашенные легким кровавым багрянцем.
Вытянули на высоту пять тысяч. Храмов осмотрелся и увидел северо–западней столицы, группу немецких бомбардировщиков, которые крались к Москве, словно ночные воры.
— Я «Василек», — услышал Краснов в наушниках, — Есть фрицы! Группа самолетов слева на пятнадцать часов. Высота пять двести, дистанция три тысячи, курс на северо–запад, — послышался в наушниках голос гвардии капитана Храмова.
Валерка, на мгновение, оторвавшись от светящихся барометрических приборов, взглянул в направлении указанном капитаном. Там в темно–фиолетовом небе, слегка разбавленном последними лучами солнца, мелькнули черные силуэты и сигнальные огни самолетов, приближающегося к столице врага. От количества бомбардировщиков и самолетов боевого сопровождения по его спине пробежали мурашки. Впервые в жизни он увидел целую армаду, летящую на Москву, чтобы сбросить на город смертоносный груз.
— Я тройка — цель вижу, — спокойно сказал он, предчувствуя всей своей шкурой, горячую драку с фрицами.
— «Налим», вижу цель…. Справа пятнадцать, скорость пятьсот, — ответил старший лейтенант Заломин.
— Звено, внимание, подходим сверху…. Атакуем по моей команде, — спокойно сказал Храмов, выводя звено на врага.
— «Василек», «Василек», вас понял! «Налим», к атаке готов!
— «Василек», я «тройка», к атаке готов! — сказал Краснов.
— Тройка, держись за хвост, — передал Храмов, на сегодня это твоя главная задача.
Миг–3 ведущего, слегка задрав нос, полез еще выше.
Следом за ним звено пошло в набор, чтобы уже сверху разить врага кинжальным огнем своих двадцати миллиметровых пушек.
— Парни, высота шесть двести. Атакую, прикрывайте!
Держась за хвост ведущего, Валерка заметил, как самолет Храмова, нырнул в черную пропасть бездны, ориентируясь на черные кресты в белых кругах. Сигнальные огни на крыльях и хвостах вражеских самолетов размеренно моргали красным светом. Капитан, словно ястреб, бросился в бой, и Валерка заметил, как от его самолета отделились две струйки пунктиров трассирующих снарядов. Заработали пушки ШВАК.
Снаряды, выбрасывая снопы искр, впились в черную спину бомбардировщика, отрывая от нее и его плоскостей рваные куски алюминиевой обшивки. В какой-то миг сильнейшая яркая вспышка взорвавшегося ведущего бомбардировщика озарила все небо, и ударная волна тряхнула Валеркин самолет. «Юнкерс» исчез, словно его и не было.
По всей вероятности от попадания в бомбовый отсек сдетонировал запас бомб, и немецкий «Юнкерс» в мгновение ока разлетелся на мелкие кусочки, не оставив от многотонной машины даже заклепок.
Остальная группа бомбардировщиков от воздушного взрыва расстроилась. Два ближних самолета, с поломанными плоскостями и объятые пламенем, стремительно понеслись в сторону земли, теряя по пути обломки крыльев и обшивки.
— «Василек», фриц горит –хорошая работа! — только и сказал Краснов, и тут же заметил, как над его фонарем пронеслась цепочка зеленых огоньков.
— «Василек», у меняна хвосте"Мессер“, — только и сказал он, как услышал, что по корпусу машины, по плоскостям кто-то громко постучал молотком. Инстинктивно еще крепче схватив рукоять управления, Краснов резко на грани срыва отдал ручку управления от себя, и вошел в пике, выводя машину из–под обстрела. Тяжелый „Юнкерс“ в тот миг попал в прицел случайно. Краснов не мог упустить такого случая, и нажав на гашетку, всадил в него короткую очередь из пушек. Мотор бомбардировщика вспыхнул. Раскидывая искры горящего моторного масла, и топлива, он красиво задымил, и, заваливаясь на сторону, пошел по глиссаде, уверенно приближаясь к земле. Камера объективного контроля исправно зафиксировала на пленку попадание. Валерка ощутил, как в нем проснулся дремавший все это время боец. Как „Ю–88"сбросил бомбы в лес, Краснов уже не видел. Он держался за хвост ведущего и ждал когда Ваня Заломин «отцепит» от него надоедливого фрица, который норовил вогнать его в землю. И отцепил. «Мессер» красиво ушел на вираж, и тут же попал в марку прицела. Очередь разнесла мотор и фонарь в хлам.
— А, горишь сука! — крикнул он в ларингофон. — Ваня, спасибо, я твой должник, — сказал Краснов, видя, как фриц, вывалившись из карусели боя, пошел вниз на встречу с землей.
— «Тройка», держись меня, — услышал Краснов, и увидел, что отклонился от курса.
— «Василек» — понял! Уходи на вираж — «Мессер» на хвост подсел!
— Так сними его, — услышал Краснов.
— Есть, снять!
Газ…. Форсаж до перегрузки, и Валерка, крутанув элеронами, словно поднырнул под самолет фрица, уходя из поля его зрения. Потянув ручку на себя, он приподнял МИГ, и в тот самый момент цепочка трассеров прошлась по «брюху» немца. Самолет задымил, и, клюнув носом, потянул на Запад в сторону заката, оставляя за собой черный дым горящего топлива.
В какой–то миг очнулся от перегрузки. Зрение восстановилось. Оглянувшись, Валерка обнаружил, что вновь вывалился из боевой круговерти. Слава богу пронесло – цел.
— Топливо на резерве, — сказал он, увидев, как стрелка прибора застыла на отметке одной третьей бака. Это означало одно, пора на базу.
— Третий выходим…. Идем домой, — услышал он, долгожданную команду капитана Храмова.
Нырнув за ведущим до трех тысяч, звено Храмова сделав дело, возвращалось на аэродром.
Атаку отбили. «Юнкерсы», не желая гореть, разгрузили свои бомболюки, сбросив бомбы в черную бездну. Где–то далеко внизу, то ли на поле, то ли в лесу, беспорядочные вспышки бомбовых разрывов на мгновение осветили окрестности очень — очень далеко от намеченной цели.
Вдруг что-то ударило в фонарь машины, и осколки битого плекса, порвав кожаное ухо шлемофона, глубоко разрезали щеку Краснова. Валерка, в сотую долю секунды мельком взглянул в сторону, и увидел, как слева, словно молния, проскочил с крестами на хвосте и крыльях разрисованный фюзеляж «109– Мессера». На полной скорости он стрелял из пушек, и один снаряд все же угодил в кабину самолета, зацепив фонарь.
Холодный ветер, через пулевое отверстие, ворвался во внутрь самолета, завывая в дыре, словно в пустой бутылке.
— «Василек», «василек», у меня разбит фонарь…. Топлива резерв. Я ранен, сказал он, пересиливая боль.
— «Тройка» — я понял тебя, выходим из боя. Если не дотянешь — прыгай, –приказал ведущий. –Я подстрахую..
Храмов кинул МИГ вниз, уводя за собой из боя пару своих потрепанных ведомых. Спустившись до километра, он направил машину в сторону своего аэродрома, ориентируясь по компасу.
— «Тройка», ты как? Дотянешь?
— Все в порядке, командир. Щеку располосовало, крови много и хреново видно, — сказал Краснов, вытирая рукой залитое кровью лицо.
— «Налим», «налим»!
— «Налим» на связи! Налим в полном порядке! Вас вижу, иду следом за «тройкой»! Если что, я его подкорректирую при посадке.
На подходе к аэродрому луч света от армейского прожектора разорвал темноту ночи ярким столбом. Он несколько секунд простоял в воздухе, а потом лег параллельно земле, высвечивая направление посадки возвращающемуся с боевого задания звену капитана Храмова.
Валерка следом за ведущим, зашел по глиссаде на посадку, и облегченно вздохнул, когда его МИГ, послушно коснулся посадочной полосы.
Не заруливая на стоянку, он заглушил движок, и только здесь на земле, почувствовал и даже услышал, в каком бешеном ритме бьется его сердце. Его руки в этот миг настолько ослабли, что он даже не смог поднять их, чтобы открыть фонарь. Так и сидел Краснов, прислонив раненую голову к разбитому стеклу, пока к самолету не подбежали технари.
Валерка уже не слышал, как открылся разбитый снарядом фонарь самолета. Как его вытащили из машины, и, погрузив на санитарную, тут же увезли в санбат на операционный стол. Щека Валерки была разрезана от уголка рта до самого уха. Наушник шлемофона возможно спас его от смерти, задержав осколок от проникновение в голову.
— Счастливчик, — сквозь туман услышал он, и черная пелена накрыла его сознание.
Сколько он находился в беспамятстве, Краснов не знал. Проснулся он уже в послеоперационной палате. Вся голова была забинтована. Очнулся от яркого света. Взглянул в окно и увидел за стеклом почти бирюзовое бездонное небо, да шапку снега, лежащую на лапах вековой сосны. Он лежал на больничной койке в чистом нательном белье. Сквозь повязку ощутил, как его щека напухла, а неприятная боль свела судорогой половину лица. Краснов тронул повязку и почувствовал, что вся его голова сплошной клубок бинта.
— Я где, — хотел сказать Валерка, но сшитый и замотанный повязками рот, произнес что–то невнятное и несуразное.
— Ой, девчонки гляньте, красавчик, наш проснулся, — услышал Краснов. Он перевел взгляд на голос и увидел девушку, облаченную в белый халат. Рядом с койкой, на стуле сидела «сестричка». Она взяла Валерку за руку и с умилением и странной нежностью посмотрела ему в глаза. Краснов хотел улыбнуться, но острая боль пронзила левую сторону головы.
— Ну, как орел? — послышался голос капитана Храмова из коридора.
Он, словно торнадо, влетел в палату, накидывая на ходу белый халат.
— А что ему будет? Жив! Ранение у вашего сержанта легкое…. Вон, очнулся уже ваш сокол! — сказала медсестра и, встав со стула, уступила место командиру звена.
— Не сокол он, а воробей! Жив, жив, бесенок! А мы думали, тебе совсем башню снарядом сорвало! В машине–то кровищи, будто там свинью резали! Технари сейчас моют и латают твою кобылку. Еще, браток, полетаешь! — сказал капитан, и сунул под подушку Валерке пачку папирос «Герцеговины Флор».
— Тебя, Краснов комэск, к награде представил и внеочередному званию. В одном бою завалить «Мессера» и «Юнкерса», это поверь мне, настоящая удача, и тянет на целый орден! С почином тебя!
— А «Налим» вернулся? — кое, как спросил Валерка, вспоминая, как ночью садился в полумраке, «держась» за хвост ведущего.
— Вернулись все! Потрепали вчера изрядно немчуру! У соседей наших потери. Три экипажа сгорело. На счету эскадрильи — шесть «Юнкерсов» и четыре «Мессера», остальные отбомбились по лесу, и ушли назад в сторону Смоленска.
От слов, сказанных Храмовым, сердце Краснова сжалось, словно юфтевый сапог на трубе самовара. Ведь это в его городе сейчас хозяйничает фашист, устанавливая свои фашистские порядки. Это в его любимом городе осталась Лена, от которой вот уже семь месяцев не было никаких вестей. Где она и что с ней, стали выскакивать в его мозгу вопросы. Простонав от боли, он отвернулся к стенке, чтобы забыться. Ему не хотелось, чтобы сейчас, в эту минуту его взлета, как истребителя, его командир видел слезы, которые как–то самопроизвольно накатывали на глаза. Краснов не хотел, чтобы командир звена видел его слабость, которая как он считал, не украшает такого лихого парня как он.
— Товарищ капитан, свидание окончено, — сказала медсестра. — Больному нужен покой, он потерял много крови.
— Все, все, сестричка, я ухожу, — сказал гвардии капитан Храмов и, встав со стула, потихоньку вышел из палаты.
— Сестричка, что ему принести для поправки? — спросил Храмов, нежно обхватив талию девчонки.
— У него все есть! — сказала девушка, и, убрав руку авиационного ловеласа, кокетливо улыбнулась.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
СЫН

Санитарно-госпитальный эшелон уже три дня стоял в Москве, на запасном пути станции Казанская. Шло переформирование. Медицинский персонал медсанбата на колесах, работал в режиме военного времени, оформляя тяжелораненых в различные госпиталя и больницы столицы. Всего три дня и пополнив запас лекарствами, перевязочным материалом, санитарный эшелон вновь отправиться туда, где шли ожесточенные бои за столицу.
— Товарищ капитан медицинской службы, разрешите доложить, — сказала дежурная медицинская сестра.
— Что у вас, — спросила капитан Лунева.
— Галина Алексеевна, там ваша дочь….
— Ну, ты можешь не мямлить? Доложи по–военному, что случилась, Валюша, — спросила Ленкина мать, откладывая в сторону книгу учета.
— Там ваша Леночка, она уже рожает! У нее начались схватки, — сказала сестра, волнуясь.
— Что, уже и воды отошли? — спросила спокойно Галина Алексеевна.
— Пока еще нет, — ответила сестра, видя спокойное лицо матери.
— Я сейчас иду! Готовьте, Валюша, операционную — я через минуту буду.
Сестра, закрыв купе, удалилась. Галина Алексеевна на какой–то миг задумалась, подперла голову руками, и, уставившись в последний лист, сквозь накатывающие на глаза слезы, вписала в свободную строчку журнала черной тушью — «Новорожденные».
В этой надписи было что–то воистину символическое. На смену умершим, всегда приходят новорожденные, чтобы жить, жить и жить вопреки всем перипетиям этого жестокого мира, вопреки всем войнам, бушующим в нем. Эта вера, словно остров посреди океана зла, отображала надежду на существование, и жизнь, а также надежду на продолжение рода человеческого.
Она достала носовой платок, и, утерев проступившие слезы радости, капитан медицинской службы Лунева покинула купе. Леночка уже была в операционной. Девушка тяжело дышала. По лбу градом катил пот, и все ее состояние говорило о скором разрешении.
— Ой! Мама, мама, мамочка! Ой, я сейчас рожу! Ой, мамочка, я сейчас разорвусь прямо по шву!
Мать подошла к дочери, и, вытерев лицо салфеткой, поцеловала по-матерински Ленку в лоб.
— Ты Леночка, не волнуйся, все будет хорошо…. Потерпи, милая, я буду рядом с тобой, — сказала мать. Она взяла ее за руку м прижала к груди. –Я рядом….
Тут Галина вспомнила, как сама когда-то рожала дочку, и чувство странного и приятного умиления, проснулось в ее душе. Как она радовалась родившейся дочери, и как впервые держа в руках это хрупкое беззащитное существо, которое кормила своей грудью. Лена почувствовав, что рядом мама, успокоилась. Ее дыхание сделалось не таким громким и она, прикрыв глаза, на какой–то миг отключилась. Мать вновь вытерла салфеткой ее мокрое от пота лицо, и погладив дочь по голове, тихо на ухо прошептала:
— Крепись детка, все у тебя получится. Ты же женщина….
Леночка улыбнулась матери, приоткрыла глаза, и тихо сказала:
— Я люблю тебя – мама!
Галина вновь обняла дочь, и заглянув ее в глаза, сказала:
— Давай детка — пора….
Ленка опять тяжело задышала и, закусив свою губу, простонала. Судорожно она схватила мать за руку, напрягла пресс и сжалась всем телом. Сейчас ей было по–настоящему больно. Лежа на операционном столе, она, напрягаясь всеми мышцами живота, тужилась, стараясь выдавить из себя созревший плод. Схватки снова на какое-то время утихли, и тяжесть, давившая на ее живот, постепенно отошла. Волна облегчения прокатила по ее телу. Вновь она размеренно задышала, чтобы уже через мгновение сжаться всем телом, вскрикивая в родовых муках.
— Ма…. Мамочка!
С каждым разом подобные схватки становились все чаще и чаще, пока не переросли в одну сплошную и невыносимую боль. Мать продолжала обнимать Ленку, шепча ей на ухо:
— Леночка, девочка моя, все будет хорошо! Ты только не волнуйся, доченька, дыши, дыши и тужься, тужься. Все мы, бабы, проходим через это. А ты молодая, у тебя все получится.
Ленка вновь собрала все свои силы в одно целое и еще раз сжала пресс. Что-то большое стало медленно продвигаться по ее природному женскому естеству, но в этот миг силы словно покинули ее. Она вновь часто, часто задышала, вновь собираясь с силами и, набрав воздух полной грудью, сильно сдавила мышцы живота. Превозмогая боль, она почувствовала, как плод ее любви стал медленно, медленно продвигаться вперед, чтобы уже через минуту своим криком возвестить всему человечеству о своем рождении. Еще одно усилие и, подхваченный ловкими руками матери, ребенок покинул Ленкино тело.
В это мгновение голова Луневой слегка закружилась и она, инстинктивно цепляясь руками за простыню, на мгновение отключилась. После того, как она отдала все свои силы, она погрузилась в легкое предобморочное состояние, чтобы уже через несколько минут, отойдя от него, открыть свои глаза, и увидеть новорожденного сына.
Очнувшись, Ленка глубоко вздохнула полной грудью, и почувствовала некое облегчение. Открыв заплаканные глаза, ее взору предстало голое крохотное и беззащитное существо, которое держала на руках ее мать.
— Ленка, Леночка, поздравляю, у тебя роскошный малыш — мальчик! У тебя сын! — сказала сквозь слезы Галина Алексеевна, улыбаясь и радуясь вместе с дочерью.
Ленка взглянула на малютку, и, увидев его большие и удивленные глаза, малюсенькую кнопку носа, влюбилась в него всем своим материнским сердцем.
— Здравствуй сынок, — сказала она нежно и потрогала мальчика. Внутри нее, словно прокатился пушистый комочек, который с нестерпимой нежностью касался любящей Ленкиной души, приводя ее режим ликования.
В эту минуту она вспомнила о Валерке, и ту последнюю ночь, которая стала не только началом войны, но и новой жизни. Где он, что с ним? Жив или нет? Задавала она себе вопросы, и не найдя на них ответа, залилась слезами.
— Галина Алексеевна, вас к начальнику госпиталя, — сказала озабоченно медсестра Валя. — Что-то старик сегодня не в духе.
— А, что он еще хочет? — спросила Галина, надевая новый накрахмаленный халат.
Сейчас она своим бабским чутьем чувствовала, что за вызовом к начальнику скрывается какой–то странный подвох. Зверев давно намекал, что не сможет долго содержать ее дочь, на довольствии госпиталя. Возможно, он был прав. Санитарный эшелон постоянно ходил по рокаде вдоль линии фронта, вывозя раненых бойцов подальше в тыл.
Несмотря на красные кресты на крышах вагонов, некоторые немцы не гнушались сбрасывать на них бомбы и обстреливать из авиационных пушек, хотя по неписаному закону летчиков Люфтваффе, подобные действия не поощрялись, и даже осуждались среди немецких офицеров.
Лена, хоть и работала вместе с матерью медицинской сестрой, но, родив ребенка, некоторое время была бы лишь только обузой для всего коллектива госпиталя. Да и ребенок нуждался в настоящем материнском внимании не на колесах поезда, а в нормальной домашней обстановке, подальше от войны.
— Вызывали, товарищ военврач первого ранга? — спросила Галина, войдя в купе начальника госпиталя.
— Да, Галина Алексеевна, проходите, пожалуйста. Будьте, как дома. Поздравить вас хочу с рождением внука. Вы располагайтесь, душечка, сейчас чайку попьем, да поговорим по душам, — сказал полковник, поглаживая свою седую козлиную бородку.
Альберт Сергеевич Зверев, интеллигентный старикашка с седой бородкой, лет шестидесяти пяти, был потомственным военным хирургом. В молодые годы, еще поручиком, он служил корабельным врачом на знаменитом броненосце «Александр– III» и в свое время принимал участие в Цусимском сражении с японцами. Вот тогда тяжелые военные ранения, полученные русскими моряками и солдатами в ходе боев и, определили его направление в военно–полевой хирургии.
С первых дней войны, Зверев стал начальником санитарного -эвакогоспиталя и многие довольно тяжелые операции проводил самостоятельно прямо на колесах, полагаясь на огромный опыт и прочные знания полевой хирургии.
Галина Алексеевна присела к столику и, достав носовой платок, вытерла слезы.
— Ну, душечка Галина Алексеевна, не стоит уже разводить сырость. Оплакивают обычно усопших, а у вас же родился внук! Радоваться надо! Я хотел бы поговорить об этом, — сказал седой полковник, наливая в стаканы заварку.
Альберт Сергеевич достал вишневое варенье и, наложив его в стеклянную розетку, сказал:
— Вареньице– то, душечка, наверное, любите!? Под чаек–то, ароматный!?
— Мне сейчас, Альберт Сергеевич, не до варенья…. Я знаю, о чем вы хотите поговорить со мной.
— О чем же, душечка Галина Алексеевна? Извольте объяснить старику, — спросил Зверев, присаживаясь напротив.
— Я так думаю, речь пойдет о моей дочери? — спросила Галина, заглядывая с надеждой в глаза полковнику.
— Какая проницательность! Вы впрямь, как сама Кассандра…. Мысли читаете прямо на расстоянии и на лету! С вашего позволения, я удалюсь.
Зверев вышел из купе и уже через минуту вернулся с двумя стаканами кипятка в красивых мельхиоровых подстаканниках.
— Погрейтесь, душечка! — Зверев поставил стаканы на стол и, вытащил из шкафа большую плитку американского шоколада. — Это тоже вам! С праздником вас Галина Алексеевна!
— С каким? — удивилась она, выпучив глаза на полковника.
Тот вновь погладил свою седую бородку, и лукаво улыбнувшись, сказал:
— А с восьмым марта и рождением внука– первенца, дорогой мой военврач третьего ранга Галина Алексеевна!
— О, господи, совсем забыла! Сегодня же восьмое марта!? Как быстро время летит.
— Вы угощайтесь, угощайтесь, — сказал Зверев, и указал на варенье в розетке и печенье, лежащее тут же в вазе.
— Спасибо, спасибо, дорогой Альберт Сергеевич, — сказала Галина, и нежно поцеловала своего начальника в щеку.
— Я вот, что хотел предложить вам. Война началась совсем недавно и неизвестно, что нам предстоит с вами еще пережить. Я хотел, чтобы ваш внук, Галина Алексеевна, рос в спокойной обстановке. Намного дальше от фронта, чем наш многострадальный госпиталь, — сказал начальник санитарного эшелона, заглядывая в глаза капитану.
— Мы, Альберт Сергеевич, из Смоленска, а там сейчас немцы. Елене некуда деться! — ответила, Галина Алексеевна, глубоко вздыхая.
— Я, душечка Галина Алексеевна, как раз, как раз об этом, и хотел предложить вам мою московскую квартиру. Я думаю, моя бабка, будет только рада приютить вашу дочь с внуком. Вот ключи, — сказал военврач первого ранга и положил на белую салфетку стола большой латунный ключ.
— Это мой вам подарок…. Я думаю, до конца войны он мне не понадобится, а вашей дочке будет уютно в наших скромных хоромах…. Все же не на колесах. Да и моя жена, Екатерина Дмитриевна, всячески окажет ей помощь. Я ведь продпаек и жалованье по воинскому аттестату, все отдаю своей Екатерине Дмитриевне…. Что мне нужно? Мне старику вполне хватает того, чем потчуют нас наши господа повара.
— Неудобно же? — спросила Галина Алексеевна, не решаясь взять ключ.
— Это, товарищ капитан медицинской службы, мой приказ! Берите ключ и завтра, чтобы вашей Леночки и духа в эшелоне не было! — сказал полковник с таким сарказмом, что Галина Алексеевна, поняв его стариковский юмор, улыбнулась и, прижав к груди ключ, просияла, словно солнышко.
— А как дела обстоят с женихом? — спросил старикашка, интересуясь.
— Отец–то, известен, али так?
— А как же, Альберт Сергеевич! Леночка с ним уже давно встречается, еще со школьной скамьи…. Он сейчас, наверное, уже летчик? Он еще в школе ходил в аэроклуб и летал на планерах. Хороший мальчик, Валерочка! Жаль только, что отца его расстреляли, а мать в ссылку сослали под Иркутск, как жену «немецкого шпиона». Хорошая и очень интеллигентная была семья. Ну, вы же знаете, что это….
— Знаю, знаю. Не мы такие, а времена, в которых мы живем….
Полковник вздохнул, и, взяв со стола салфетку, вытер накатившую слезу. Он прекрасно понял, что сталинский маховик и эту семью подмял под себя, как сотни тысяч других русских семей, которые были просто неугодны коммунистическому режиму.
— Ну, и слава Богу, слава Богу, что у малыша хоть отец имеется…. Будем надеяться, что он жив. Нужно же будет отчество давать. Я, думаю, они после войны обязательно поженятся! — сказал со вздохом военврач первого ранга. — Если им суждено будет встретиться….
— А, как вы насчет спиртика, голубушка? — спросил Зверев. — В честь внука, за его крепкое здоровьице! Ну и за нашу победу! А!?
— Только самую малость! Боюсь, я запьянею! — сказала Галина Алексеевна. — Устала я очень!
Полковник достал две старинные рюмки, и налил в них чистый медицинский спирт.
— Ну, за здоровье вашего внука и нашу победу, — сказал он, и опрокинул рюмку себе в рот.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
КРУТОЕ ПИКЕ

— Ну, за твое воробушек, выздоровление и нашу победу! — сказал майор Шинкарев, поднимая традиционный солдатский алюминиевый сосуд, под названием — кружка.
Летчики тоже подняли емкости со спиртом, и, дружно чокнувшись, вылили себе в рот, заедая бушующий во рту спиртовой жар, добротной американской тушенкой.
— Тебя, Валера, батя к ордену представил! Так, что ты скоро у нас будешь, как и все — с наградой! В нашей боевой эскадрилье должны быть все с орденами! — сказал майор Шинкарев, похлопывая молодого летчика по плечу.
Накрытый стол особым изобилием не баловал. Свиное сало с чесноком, порезанное тонкими ломтиками, две банки американской тушенки, да несколько луковиц и вареных картофелин, вот и все, чем было богато звено капитана Храмова.
За столом, в свете коптящего «бздюха», сидели пилоты третьего звена, комэск, и те девчонки, соседки из ночной бомбардировочной авиации, которым так понравился Краснов, прибывший месяц назад в полк ОСНаза.
— Ну, что за вас, девчонки, в честь восьмого марта! — сказал гвардии капитан Храмов, поднимая свою кружку. — Товарищи гусары, за женщин пьем стоя!
Летчики дружно встали, и, звучно ударив кружками, залпом выпили. Девочки, улыбаясь, лишь пригубили из своих солдатских «рюмок» истинно мужской напиток, испытывая перед спиртом женский страх.
— Что-то девчонки наши, не очень– то к спирту привычные! Им бы сейчас винца «Улыбку» легонького по случаю женского праздника или портвешка «три топорика»!? — сказал комэск.
— Я на минутку! — старший лейтенант Заломин вышел из-за стола и исчез в соседней комнате. Вернувшись, он подбросил в руке бутылку красного крепленого «Каберне» и поставил ее прямо по центру стола.
— Во!
— Ах, вот кто в нашем военторге все вино скупил! — сказал комэск Шинкарев, взяв бутылку в руки.
— Ай, да, Заломин! Ай, да сукин сын! Когда только успевает? Шустрый истребитель! Настоящий гвардеец! И «фокера» завалит, да и Клавку из нашего военторга на ящиках зажмет!
— Я, товарищ майор, к своему дню рождения берег! А тут такой случай! «Воробушек» выписался из санчасти, да и у наших девочек сегодня такой праздник! Че хранить его, может еще скиснет? — сказал Ваня, чувствуя себя героем дня.
— Правильно, старлей! Что его беречь! Сегодня мы живы, а завтра…..
После его слов за столом в одно мгновение наступила странная тишина. Лишь потрескивание горящего фитиля в гильзе «бздюхи» нарушало затянувшуюся паузу.
— Да, что вы, мальчики, все о грустном, да о грустном! Сегодня наш праздник — женский! Вот сейчас музыку поставим, и будем танцевать, — сказала старший лейтенант Светлана Зорина, и вышла из-за стола.
— Приглашаю тебя «Воробушек»! Эх, станцуем мы сейчас с тобой амурские волны!
Девчонка потянула Краснова за руку на середину комнаты.
— А музыка!? — спросил Краснов.
— Сейчас будет музыка, — ответила Света. Она достала из чемодана старенький фронтовой патефон. Открыв крышку, накрутила пружину и опустила иглу на черную пластинку. Все замерли в ожидании. В тот миг, в хате наступила гробовая тишина. Игла, шкрябая черный диск пластинки, вдруг запела «На сопках Манчжурии».
Вновь странный ком перекрыл все дыхание, и Валерка вспомнил выпускной вечер и красавицу Луневу, и этот вальс, который играл школьный оркестр в последнюю ночь еще той мирной жизни, которая осталась в прошлом. От этих воспоминаний его сердце заныло, странной ноющей болью. Ленка вновь предстала перед его глазами, такая красивая и необыкновенно счастливая.
Коснувшись талии Светланы рукой, он почувствовал, как эта стройная и хрупкая девчонка со светлыми волосам Луневой Лены, прямо прильнула к нему всем своим телом. От этого откровенного прикосновения, в его груди, словно загорелся огонь. Нежные девичьи руки легли на плечи Краснова и он, уловив такт музыки, слился с ритмом вечного вальса. Так и танцевал Краснов со Светланой, рисуя в воображении прекрасный и любимый образ его Леночки.
Вечеринка подходила к концу. Летчики наперебой кинулись провожать девчонок, рассчитывая, что за легким флиртом, возможно, наступят более серьезные отношения. Хотя многие истребители уже были женаты и даже имели семьи, но соскучившись по любви, они заново влюблялись в своих боевых подруг.
Эта любовь иногда приводила к проблемам с политуправлением армии. Ведь покинутые жены писали, писали во все армейские инстанции с просьбой повлиять на загулявших мужей. Вот только любовь на фронте, все больше и больше брала свое, связывая влюбленных не только сильными чувствами, но порой и общей кровью, и даже одной смертью на двоих. Только здесь влюбленные познавали друг друга не по комплиментам и поцелуйчикам, здесь были совсем другие критерии. Постоянное чувство опасности, умноженные на двое радости фронтовых буден, и разделенное горе утрат друзей, скрепляло судьбы новых ВПЖ (военно–полевых жен) сильнее, чем бывшие связи со своими законными супругами.
На какое-то мгновение, и Валерка, отдавшись в ее власть, стал жертвой такой военно–полевой любви.
Светлана Зорина, старший лейтенант и пилот легкого бомбардировщика У– 2 вскружила ему голову, и он, поддавшись ее чарам, ее женскому соблазну, последовал за ней, словно за хвостом улетающего от него самолета ведущего.
Светлана держала его за руку и рассказывала, как два года назад окончила школу, как училась, как и он в городском аэроклубе. А когда пришла война, то без всяких сомнений и колебаний добровольно пошла на фронт в авиацию.
Судьба этой девчонки с точностью повторяла Валеркину судьбу, и это настолько трогало его за душу, что даже на какое-то время Леночка просто вылетела из его головы.
— У тебя, наверное, есть девушка? — спросила Светлана, задавая провокационный вопрос.
Краснов не знал, что ответить. Соврать!? Сказать правду!? Просто промолчать!? Он ведь не знал, что случилось с Леди? Он не знал, где она и что с ней? Война развела их судьбы, и теперь было абсолютно непонятно, как в этих условиях жестокой войны жить дальше? То ли, вспоминая, блюсти ей верность!? То ли, забыть!? То ли, попробовать влюбиться заново, и заново окунуться в омут любви!?
— Была, до войны…. Ты не поверишь – мы расстались 22 июня ровно в четыре часа пятнадцать минут…. Я был уже далеко от дома, когда немец бомбил Смоленск. — сказал Валерка, глубоко вздыхая.
— А сейчас, что с ней? — спросила Светлана, лукаво «стреляя» из– под шапки глазами.
— Я не знаю….В Смоленске немцы…. Скорее всего она куда-то эвакуировалась….
— Зайдем? — спросила Светлана, показывая на блиндаж дежурного звена. -Чаю попьем….
— А твои подруги? — вопросом на вопрос ответил Валерка, не желая быть объектом подколок и всевозможных сплетен.
— Мои подруги на вылете…. У них ночная бомбардировка…. Мы же «ночные ведьмы», а ведьмы, только по ночам на своих ступах и летают. У–у! Я страшная, страшная ночная ведьма! — сказала Света, сделав страшную гримасу на своем лице, весело и звонко засмеялась.
— Ты Света, не ведьма, ты — настоящая фея! — ответил Валерка, сделав девчонке комплимент.
— Спасибо! Так зайдем? — еще раз повторила она и, взяв Краснова за руку, потащила вниз по ступенькам.
В блиндаже было темно. В углу, в буржуйке, догорали дрова, высвечивая сквозь дырочки в дверце, кроваво–красные угольки.
Света зажгла «коптилку», и вся подземная «квартира» наполнилась тусклым интимным желто–красным светом.
— Вот так мы и живем, — сказала она, показывая помещение. — Тут вообще–то отдыхает дежурное звено, а мы живем в деревне. Это километра три от аэродрома.
Светлана вновь взяла Валерку за руки и приблизилась к нему почти вплотную. Валерка стоял, словно загипнотизированный, не смея даже шелохнуться. Он чувствовал ее дыхание, тепло ее щеки и приятный запах ее волос, омытых отваром ароматных полевых цветов. С какой-то необычайной нежностью Светлана коснулась губами его губ, и в эту минуту Валерка, словно очнулся. Он хотел сделать шаг назад, чтобы не поддаться своей слабости, но мужское начало стало брать свое. Краснов не уверенно обнял Светлану. Он хотел впиться в ее уста, как некогда целовал свою Леди, но не смог предать своих чувств.
-Прости,- сказал он. -Я не могу….
Девушка глубоко вздохнула и сказала:
-Возможно, ты прав…. Но только представь себе Валера, как страшно погибнуть так и не познав настоящей любви….– Краснов, я хочу быть с тобой, — сказала Светлана, задыхаясь от проснувшейся в груди страсти.
— Мне это очень нужно! Понимаешь, нужно–нужно, как женщине!
Эти слова настолько тронули Валерку, что он отпрянул от девчонки, как бы опомнившись от гипноза, и ее колдовских чар. Не мог, не мог он в эту минуту предать свою любовь, предать Ленку, которая занимала его сердце.
— Ты, что не хочешь меня? — дрожащим голосом спросила Светлана и слеза блеснула в свете мерцающей «коптилки».
-А ты смогла бы предать своего мужа, если бы он был у тебя,- спросил Краснов.
— Знаешь, а ведь за последний месяц в нашей эскадрилье погибло пять девчонок…. Пятеро не вернулись с задания….Они сгорели…. Мы все ходим по острию ножа, и неизвестно доживем мы с тобой до конца этой проклятой войны, — сказала Светлана. Она своими нежными пальцами осторожно коснулась шрама на щеке Краснова.
В этом касании было что-то теплое, нежное и очень человечное, которое, словно электрический импульс пробежал по сердцу Краснова.
Оно забилось с новой силой. Обняв девчонку, Валерка нежно поцеловал ее в щеку. Он чувствовал, как Светлана заплакала. Он чувствовал, как дрожит ее тело. Он понял, что Светлана, желая с ним близости, хочет просто отвести от своего сознания эти суровые прифронтовые будни и хоть на мгновение погрузиться в пучину человеческих чувств и глубину, хоть мимолетной, но горячей любви.
Разве мог он тогда осуждать эту девчонку? Разве мог он думать о ее доступности, ведь она, как и многие другие в любой миг могла погибнуть? Она могла умереть, так и не познав того, ради чего появилась на этот свет. Разве можно было осуждать и Краснова за этот мимолетный флирт.
-Прости,- сказал Краснов, и открыв дверь, вышел из землянки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
АЛЯСКА — СИБИРЬ

Сталин размеренно расхаживал по кабинету, скрипя хромовыми сапогами на кожаной подошве по дубовому паркету. В руке он держал трубку, раз от разу прикладываясь к ней, втягивая в себя дым табака «Герцеговины Флор».
От постоянного курения трубки, его седые усы были слегка окрашены в желтый табачный цвет, что выдавало в нем заядлого курильщика. Сталин знал об этом, но не мог лишить себя этого удовольствия, считая, что это не та проблема, которая заслуживает внимания в эти роковые для страны дни. Да и дымящаяся трубка была знаком его настроения. Никто из ЦК не рисковал зайти в кабинет Кобы, в тот момент, когда известная на весь Советский Союз трубка лежала на столе. Она, словно катализатор усиливала его гнев или милость, и это ее волшебное действие передавалось приближенным Иосифа Виссарионовича из уст в уста.
У Сталина в данный момент было гораздо больше проблем с фронтом, и все они требовали первостепенного решения.
Враг, после зимы 41– 42 года слегка отступил от столицы, но даже эти небольшие победы Красной армии не изменили положения по всей линии фронта. Враг продолжал наступать, занимая новые села и города.
Армия, потрепанная в боях первого года войны, как никогда нуждалась в полноценном обеспечении свежими резервными частями, в огромных количествах техники и самолетов, фуража и продуктов питания. Все эти проблемы заставляли Сталина изыскивать новые и новые формулы решения этих задач.
— Ви, товарищ Молотов, сознаете всю важность и конфиденциальность вашей поездки в Америку? — спросил Сталин, указывая дымящей трубкой в сторону министра иностранных дел Молотова.
— Несомненно — Иосиф Виссарионович…. Литвинов лично мне сообщил телеграммой, что президент Соединенных штатов, Рузвельт, сам лично настаивает на встрече со мной по поводу военной помощи СССР. Америка готова помогать нам….
— Я хорошо осведомлен о возможной трудной судьбе западных конвоев в водах Атлантики! Я так понимаю, что Рузвельт хочет предложить что-то более радикальное, чем тратить деньги на неосуществимые проекты, в которые немецкие подводники и летчики обязательно внесут свои коррективы. Госсекретарь США Корделл Хэлл уже проинформировал меня о предстоящей встрече с послом Соединенных Штатов Америки адмиралом Стендли, — сказал Сталин, пуская клубы дыма, –послом США, нэ позднее 23 апреля! Мнэ так будет удобно!
В точно назначенное время в Кремль прибыл адмирал Стендли. Войдя в кабинет Сталина, он деловито разложил на рабочем столе карту и, взяв в руки карандаш, приготовился к обсуждению со Сталиным маршрутов поставки авиационной техники из США.
— Я хотел бы предложить вашему вниманию разработанный нашим аналитическим отделом маршрут из Африки в Басру (Ирак), а затем в Россию, — сказал посол, вырисовывая на карте замысловатые маршруты будущих воздушных коридоров.
Сталин молча посмотрел на путь указанный послом и, хмуря свои густые брови, выдерживая паузу, сказал:
— Я думаю так, господин посол, что Гитлер не совсем дурак. В свете его наступления на Юг в сторону Кавказа и Каспия, я могу предположить, что основной театр военных действий в ближайшее время будет смещаться именно в этот регион. Гитлеру нужна русская каспийская нефть. Перегон самолетов союзников на данном этапе маршрута может быть саботирован силами немецкого Люфтваффе. Может, есть, какие другие варианты? — спросил Сталин адмирала Стендли.
— О, я имею еще один план экспертного совета о переброске самолетов в Россию через Аляску и Сибирь, — ответил адмирал, вытаскивая из рукава «козырного туза».
— Ви, знаете, господин посол, что на этом участке, от Чукотки до Москвы, абсолютно неустойчивая и плохая погода, да и скорость переброски из-за этого может быть увеличена, не менее чем на две недели. Я предполагаю другой вариант. Канада — Исландия — Англия — Мурманск, — сказал Сталин, отводя внимание от сибирского направления.
— Я думаю, что если американское правительство хочет нам передать несколько тысяч единиц самолетов, мы сделаем все, чтобы взять у вас эти самолеты. Не секрет, что все наши заводы эвакуированы на Урал и дальше…. Ми уже в ближайшее время сможем поставить на конвейер и свою технику. Но нам, адмирал, уже сегодня необходимо заполнить на это время создавшийся на фронте дефицит и вакуум.
— Господин Сталин, мы, используя направление, Аляска — Сибирь могли бы перегонять свои самолеты из Нома до Чукотки, и даже далее по территории Советского Союза…. У нас очень опытные пилоты, которые готовы внести лепту в нашу общую победу над Гитлером.
— Я говорил вам, господин посол, там очень плохая погода! Ваши летчики просто заблудятся в тумане над тайгой Якутии…. Где мы будем потом искать эту бесценную помощь американского народа? Но ваше предложение, господин посол, ми обязательно рассмотрим на ближайшем совещании комитета обороны СССР и Совнаркома.
Сталин знал о нежелательных посещениях американцами этих районов. Только там были сосредоточены свыше двухсот лагерей ГУЛАГа, где тысячи изможденных, голодных и лишенных нормальных условий людей, сгорали словно свечи. Где раз в несколько месяцев проводились массовые расстрелы заключенных, попавших в пятипроцентный лимит, спускаемый свыше из-за переполнения лагерей новым контингентом.
Возможно, тогда Сталин не хотел, чтобы эта информация стала достоянием мировой прессы. Ведь это вполне могло повлиять на весь ход войны и тогда вторжение в Советский Союз гитлеровских полчищ, было бы оправданным в глазах всего мирового сообщества.
В то время, когда между Сталиным и Рузвельтом шли переговоры о поставках военной техники, на участке Анадырь — Яутск -Иркутск уже полным ходом шло строительство взлетно-посадочных полос, общежитий для летчиков и технического персонала.
Восемьдесят тысяч человек, согнанных НКВД, в районы Чукотки, Анадыря, Якутска за триста граммов хлеба, ржавую селедку, да миску лагерной баланды в день, топтали своими ногами глину и щебень, вгоняя ее в таежные мари и бескрайние болота заполярной тундры.
За несколькими основными аэродромами строилось еще большое количество резервных и запасных, чтобы уже к осени 1942 года весь этот маршрут от Аляски до Красноярска функционировал, как хорошо отлаженный часовой механизм.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

С приближением тепла активность немцев усилилось еще больше. Они словно вши, находившиеся в анабиозе холода, зашевелились, выползая из землянок и блиндажей, предчувствуя наступление жаркого лета 1942 года.
На этой волне боевой готовности Восточного фронта к новым наступлениям, из Нормандии был переброшен под Москву авиационный полк JG-51 «Mülders».
С каждым днем и месяцем войны, превосходство в воздухе немецких летчиков все еще было бесспорным. Супер асы, так называемые «эксперты» Люфтваффе, целыми полками перебрасывались из Франции и Голландии для поддержания своих войск в наступлениях на Москву. Они прибывали в Россию, как на стажировку, считая восточный фронт местом повышения своей квалификации.
С самого начала войны русские летчики несли огромные потери, а те, кто выживал в этой бойне, до самых последних дней войны становились настоящими фронтовыми легендами.
Среди прибывших на Восточный фронт после недолгого отсутствия, был и стародавний знакомый сержанта Краснова, Франц Йозеф Нойман.
Двадцатидвухлетний обер-фельдфебель Люфтваффе на своем счету имел до сотни воздушных побед. Его мундир украшал «Железный крест» первой степени, и знак за ранение.
При виде знакомых и до боли родных просторов России, Франц глубоко вздохнул, и, сунув в рот сигару, с удовольствием прикурил. Он уверенным шагом спустился по стремянке из прилетевшего из Берлина «Юнкерса», и, потянувшись, взглянул в ультрамариновое небо своей бывшей родины.
Франц–Йозеф был одним из немецких асов, который в совершенстве владел русским языком. Его мать была русской, и вместе с сыном покинула Россию еще задолго до начала войны, в двадцатом. Он искренне считал Россию своей второй родиной и поэтому всегда мечтал видеть ее без коммунистов, советов и товарища Сталина. В 1917 году большевики надругались над родовым поместьем барона Ноймана. А ведь его прадед, дед и отец преданно служили России и царю на протяжении нескольких поколений. А пришедшие к власти в результате октябрьского переворота коммунисты в одно мгновение стерли с лица земли не только родовое гнездо барона, но и расстреляли деда, считая его немецким шпионом.
— Ты Франц, словно с парада! Что фюреру, больше не нужны хорошие летчики на западном фронте? — спросил лейтенант, здороваясь и похлопывая по плечу обер–фельдфебеля.
— Ты Карл, как всегда — в своем репертуаре! Западный фронт, это тебе не тренировочные полеты над Россией…. Наши летчики едут сюда, словно на отдых…. В Нормандии сейчас намного хуже. Англичане на своих «Спидфаерах» вытворяют в небе такое, что большевикам и не снилось.
— Да, видно, ты мой друг давно не был на восточном фронте и еще многого не знаешь, — ответил Карл, похлопывая обер-фельдфебеля по плечу.
— Ты прав, Карл…. Последний раз в России я был в сороковом году в составе делегации группы «Кондор» — на заводе в Смоленске…. Мы тогда «Иванам» проиграли в футбол, но сейчас я думаю, у них нет таких шансов на победу…. У меня даже фотография осталась в память о той игре, — сказал Франц, хвастаясь.
— Да, я наслышан о вашей встрече с большевиками…. Насколько я осведомлен, «Иваны» тогда нашему «Кондору» наваляли, словно школьной команде, — засмеялся майор Карл– Готфрид Нордманн.
— Ты Карл, как всегда преувеличиваешь…. Мы с «иванами» играли на равных! Подумаешь, они нам закатили штрафной в самом конце игры, зато мы сейчас держим реванш за тот банальный проигрыш! Вряд ли им на этот раз удастся отыграться, штрафных в войне нет….
— А вот тут, барон, вы не правы…. Большевики с каждым днем все больше и больше набираются опыта, и я более чем уверен, что наступит то время, когда они будут диктовать нам условия боя…. Те времена, Франц, прошли, когда мы сбивали их словно фазанов в зарослях терновника в горах Гарц. Сейчас ситуация осложнилась, — сказал майор, стараясь ввести в курс дела своего товарища по эскадрильи.
— Ты Карл, не наводи на меня ужас, а то я от страха сейчас наложу в штаны и вернусь назад в Ниццу, пока самолет не заглушил моторы, — шутя, ответил Франц.
Офицеры–летчики дежурного звена, сидевшие рядом в своих шезлонгах, нежились под майским солнцем и с удивлением, через черные очки, разглядывали пополнение своей эскадрильи.
За разговором Франц не заметил, как подошли к командирскому блиндажу.
— Кто это с Карлом!? Новичок!? — спросил один из молодых унтер– офицеров.
— Нет Генрих, этот парень далеко не новичок! Я знаю этогоего…. Обер–фельдфебель Франц Йозеф Нойман собственной персоной! 93 победы на восточном и западном фронте. Я гарантирую, что этот мальчик в ближайшее время получит рыцарский крест, и дубовую ветвь, с саблями, — сказал летчик– лейтенант.
— Белая кость! Сразу видно из баронов!
— Нет, Генрих, он скорее из этих — фольксдойч! Он из русских баронов! Это хорошо, что парень в совершенстве владеет русским языком. Теперь он будет в эфире путать все карты «Иванам» и жечь их аэропланы, как мы жжем их курятники.
— Забавно! Русский против русских! — ответил унтер–офицер и, достав фляжку с коньяком сделал глоток. — Видно, Йорген, дела у нас в Люфтваффе необычайно хороши, если Геринг с западного фронта снимает «эксперта» такого класса.
— Не будь занудой Генрих! «Иванов» нам хватит на всех! Хороших летчиков мы еще в прошлом году перебили. Ты же сам знаешь, что русские не успевают готовить свои кадры, да и их машины настоящее дерьмо, — сказал лейтенант.
— А барона нам перебросили по причине того, что большевики особый полк сформировали. Они собрали в него всех своих самых лучших офицеров со всех фронтов, чтоб заткнуть дыры в небе перед своей столицей. «Иваны» этим хотят ввести нас в заблуждение, что все русские, настоящие асы. Только почему–то горят эти асы, словно фанерные мишени на полигоном под Кумерсдорфом.
— А, теперь я понял тебя, Йорген! — сказал унтер–офицер, отпивая коньяк из фляжки.
Франц вошел в палатку и, увидев начальника штаба эскадры майора Заммеля, выкинул руку в нацистском приветствии, и доложил:
— Хайль Гитлер, господин майор! Обер-фельдфебель Франц –Йозеф Нойман, направлен к вам для усиления звена «ягдфлигеров» 4 эскадрильи.
— Зиг! — ответил майор, лениво махнув рукой. — Проходите, Франц, присаживайтесь!
Пилот сел в кресло и закинул ногу на ногу, выставив напоказ безукоризненный щегольской блеск офицерских сапог.
— Я осведомлен о характере вашего прилета…. Хочу, Франц, ввести немного вас в курс дела, — сказал майор, присаживаясь напротив новичка.
— Русские на подступах к столице сформировали первый гвардейский истребительный полк особого назначения. Подобные этим асам собраны и в этом полку. Они, Франц, подчиняются только Сталину и никому больше. Хочу предупредить, чтобы у вас господин обер– фельдфебель, не было иллюзий по поводу мастерства русских летчиков.
— Я, господин майор, прислушаюсь к вашим советам…. А сейчас позвольте мне убыть в эскадрилью. Полет из Берлина слегка утомил меня и мне хочется отдохнуть перед жаркой схваткой.
— Да, обер–фельдфебель, вы на сегодня свободны…. Но завтра, завтра уже пожалуйте в строй! Полетите в составе 4 звена на свободную охоту вдоль линии фронта.
— Хайль! — сказал Франц — Йозеф и вышел из штабной палатки вместе с командиром IV эскадрильи JG51 майор Карлом– Готфридом Нордманом.






ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ЗОРИНА

— Эй, Краснов! — обратился комэск майор Храмов, к сидящему в курилке. — Ты чего тут расселся? Давай быстрее вали к бате, там тебе на петлицу «кубарь» свалился. Сегодня вечером наливать будешь….
Краснов поднялся, и, бросив окурок в зарытое ведро, поправил свою гимнастерку, разведя складки под портупеей. Застегнув подворотничок, Валерка ускоренным шагом направился в сторону штаба, придерживая рукой болтающийся на боку планшет.
По всей вероятности новость о присвоении ему внеочередного звания младшего лейтенанта была наисвежайшей, и комэск узнал о ней из первых уст от полковника Шинкарева.
Шинкарев стоял спиной, рассматривая карту воздушной обстановки. На карте россыпью лежали фотографии немецких полевых аэродромов, сделанные воздушной разведкой, и полковник через лупу пристально изучал их, что-то мурлыкая себе под нос
— Разрешите войти, товарищ полковник, — спросил Краснов, просунув голову в кабинет командира полка.
На голос сержанта, полковник обернулся, и сказал:
— Легок, на помине, гвардии младший лейтенант!
— Младший лейтенант, — переспросил Краснов.
— Только сейчас о тебе шел разговор с комэском…. Из штаба ВВС армии пришел приказ о присвоении тебе внеочередного воинского звания — гвардии младшего лейтенанта. Так, что хочу тебя поздравить. Через час построение полка, по случаю награждения. Так что давай! Держи письмо от матери, и шуруй в расположение, приводи себя в порядок. Чтобы был, как огурчик!
— Гуркен….
— Что ты сказал, — спросил полковник Шинкарев.
— Я сказал гуркен — это товарищ гвардии полковник, по-немецки огурчик…. Так меня мать называла!
Батя, как любовно называли подчиненные с командира полка, крепко пожал Краснову руку. Лицо Валерки расплылось в улыбке. Его распирало от счастья. Это была его первая награда.
Полковник, подал Валерке слегка пожелтевший солдатский треугольник и глубоко вздохнув, сказал:
— Свободен, гвардии младший лейтенант Краснов…. Через час построение полка….
Письмо от матери было более желанным, в данное время, чем даже получение ордена «Красной звезды». Радость присвоения звания сменилась настоящим счастьем. Даже сквозь бумагу Краснов ощутил теплоту и любовь, с которой была написана эта долгожданная весточка. После того, как он прибыл в часть, четыре месяца назад, это был первое материнское письмо.
— Разрешите идти, товарищ полковник? — спросил Краснов.
— А ты еще здесь?
Как только Валерка вышел из кабинета командира полка, он тут же открыл письмо, и, завернув за угол штаба, уединившись, предался чтению. Двигаясь на «автопилоте», он присел на лавочку, и углубил свой взор в череду аккуратных букв, выстроенных в слова материнской рукой. Сердце голубкой рвалось из груди, и было готово в эту минуту выпрыгнуть.

Здравствуй Валерочка, сынок мой дорогой!
Письмо твое получила, поэтому, не откладывая в долгий ящик, сразу пишу тебе ответ. Я очень рада, что ты окончил школу, и теперь служишь под Москвой. Я рада, что у тебя теперь есть много друзей, которые помогут тебе в случае трудностей. Большой компанией легче бить врага. Я очень горжусь тобой, и знаю, что твой отец был бы он жив, тоже бы гордился тобой, и был бы по–настоящему счастлив.
Совсем недавно я получила от твоей Леночки Луневой письмо. С ее слов ее призвали работать санинструктором в санитарном -эвакопоезде вместе с матерью. Вот их адрес: Почтовый ящик -341 «К». Леночка пишет, что тебя очень любит, и очень тебя ждет. Она надеется на скорую встречу с тобой. В данный момент, я работаю в леспромхозе недалеко от Иркутска. Мы с девчонками сколачиваем (спецукупорку) — деревянные ящики для фронта под патроны и снаряды. Здоровье мое нормальное, так, что можешь не переживать. Я живу в общежитии спецкомендатуры. У нас свободный выход в поселок, но только до 18—00. Ты меня извини за столь коротенькое письмо, но у меня нет времени, иду на работу. Напишу потом, уже более подробно.
Целую тебя и призываю — береги себя, мой сыночек! Будь осторожен, ведь ты единственный, кто остался у меня! Целую! Пусть бог хранит тебя! Я каждый день за тебя молюсь….

Валерка трижды перечитал письмо и никак не мог поверить, что Ленка, его любимая Леди нашлась, и она жива и здорова. Глаза Краснова повлажнели. Не отрываясь от письма, он рукавом гимнастерки вытер накатившие слезы. Достав из кармана пачку папирос, он закурил, и глубоко затянулся. Письмо хоть и было коротким, но в нем было столько любви, что Валерка, ощущая ее своим сердцем, не мог сдержать слез. Сложив листок, он вложил его в нагрудный карман и на мгновение задумался: где, как и каким образом встретиться с Луневой. В голове в одно мгновение проскочила мысль о том, чтобы расписаться с Леной, не смотря на войну. Ему захотелось срочно ей написать и сообщить о своем местонахождении.
— Не грустите товарищ младший лейтенант! Не гоже сталинскому соколу разводить под глазами сырость, — сказал гвардии лейтенант Заломин. –Тебя Краснов, можно поздравить!? Народ говорит тебе и звание досрочно и орден Красной звезды присвоили…. Комэск сказал, что вечером намечается гуляние с массовым употреблением спиртных напитков, и танцами с боевыми подругами. Мы и девчонок уже с бомбардировочной пригласили, чтобы твой кубик так обмыть, как это полагается настоящему советскому летчику.
— А знаешь Ваня, я сегодня первое письмо за целый год получил от матери…. Она у меня на выселках в Иркутской области. Спецкомендатура НКВД, для содержания членов семей врагов народа. — уныло сказал Валерка.
— Не убивайся ты так «старик», — сказал Заломин, и положил другу руку на плечо. –Все у тебя будет хорошо, и у твоей матери твоей тоже. А представь, что она осталась бы в Смоленске. А там сейчас фашист лютует. А батька твой хоть и покойный командир, майор РККА, а все же имел статус большого начальника…. Так, что нюни распускать не советую. Через час построение полка! Возьмите себя в руки, гвардии младший лейтенант Краснов! Нам пора идти к Клавке в военторг! Приказ комэска к вечеру надо водочки, колбаски, икорочки взять…. Для девушек портвейна и шоколада.
— А Света будет, — спросил Краснов.
— Светка? И Светка будет, и Анька, и Люська — ответил Заломин. — Все будут….
Краснов, вздохнув, достал из нагрудного кармана материнское письмо и переложил его в планшет. Докурив папиросу, он бросил окурок в ведро для мусора, и достав платок, вытер покрасневшие от слез глаза.
— Ну, что я готов! Пошли, Ваня, будем отовариваться, пока есть время гулять купечеству.
В военторге, как всегда стояла длинная очередь. Технари, солдаты из обслуги и охраны. Всем хотелось побаловать себя конфетами, пряниками, ну и хорошим табачком в частности.
— Тетя Клава, — обратился Иван Заломин к продавщице. –А кавалеров ордена «Красная звезда», вы без очереди можете обслужить? У нас через сорок минут построение полка.
— В очередь, кавалер!
— Вот так вот…. Как только захочешь орден обмыть, так надо обязательно становится в очередь, — сказал Заломин, подчиняясь «приказа» продавщицы.
— Стань Ваня, героем Советского Союза, и я тебя отпущу без очереди. Читать обучен?
Краснов приподнял глаза и увидел на будке автолавки объявление:
«Герои Советского Союза обслуживаются без очереди».
На душе, как — то стало легче, и он сказал:
— Слушай Иван, а давай оставим ей записку с ассортиментом и деньги. А после построения, придем и заберем нашу покупку. Ей все равно делать будет не хрен, когда весь полк будет на поле стоять….
— Ну, ты Краснов голова, — сказал Заломин. –Это хорошая идея…. Ты пиши, а я пойду с Клавой по этому поводу поворкую.
Краснов достал листок бумаги, оторвал четверть и чернильной ручкой написал, список товара. Приложив к записке деньги, он подал список Ивану, который что-то шептал на ухо продавщице, а та заливалась смехом.
Позже Краснов узнал, что рассказывал Заломин, что так развеселило продавщицу. Он вспомнил историю, про подбитого Красновым воробья, который умер не от попадания в него снежка, а от смеха над Красновым. А после был торжественно обжарен в масле и съеден им.
— Полк, становись, равняйсь, смирно — прокричал начальник штаба.
Командир полка гвардии полковник Шинкарев, вышел на середину поляны, которая заменяла солдатский плац, и зачитал приказ, о присвоении воинских званий и награждении отличившихся в боях с немецко-фашистскими захватчиками. В какой –то миг Краснов услышал и свою фамилию:
— Гвардии сержант Краснов, третья эскадрилья…. За проявленное мужество и героизм, по отражению массового налета на столицу нашей Родины Москву. За уничтоженный в одном бою бомбардировщик «Ю—88», и вражеский «Мессершмитт БФ—109» досрочно присвоить сержанту Краснову воинское звание младший лейтенант, и, наградить орденом «Красной звезды». Для получения награды выйти из строя.
Краснов строевым шагом вышел из строя, и повернувшись лицом к эскадрильи, и взяв под козырек, доложил:
— Гвардии сержант Краснов, для получения награды прибыл.
— А ты молодец, сынок, — сказал полковник Шинкарев, вручая Краснову орден и командирские петлицы. Он пожал Валерке руку и сказал: — Давай сынок, громи супостата…. Отомсти им за наш народ и за своего отца….
— Служу трудовому народу, — сказал Краснов, отдав честь.
— Встать в строй, — приказал начальник штаба, и новоиспеченный гвардии младший лейтенант Краснов строевым шагом вернулся на место эскадрильи.
После построения Иван схватив Краснова за руку, тайными тропами одними из первых вернулись в военторг. Тетя Клава, собрав уже заказанный товар, завернула его в бумагу и аккуратно вложила в солдатский вещевой мешок.
— Ну, где!? Ну, где, где наши родные и любимые пузырики, — сказал Заломин, прыгая перед прилавком, словно он хотел в туалет. — Знакомьтесь тетя Клава, новоиспеченный гвардии младший лейтенант, и кавалер ордена «Красной звезды».
— Станет героем, познакомлюсь, — буркнула Клава, и подала Заломину сдачу и мешок.
— Ты Краснов, счастливчик! За четыре месяца боев и звание отхватил, и орден «Красной звезды» — сказал комэск Шинкарев, пожимая руку.
— А еще три с половиной тысячи рублей заработал за два самолета, — сказал Заломин. Так, что в наших рядах на одного богатого Буратину стало больше, товарищи красные командиры.
— Фамилия моя Краснов, и поэтому все красное на меня липнет, словно мухи на мед! — ответил Валерка, открывая бутылку водки. — Я думаю, что еще меня ждут и орден «Красного знамени», и, золотая звезда героя Советского Союза, чтобы без очереди отовариваться в военторге.
— Ага, а еще красные спортивные трусы и красные революционные шаровары, — сказал гвардии майор Храмов, и все засмеялись.
— Так и будет, дайте, мужики, только время.
— О, глянь, куда парень–то замахнулся! На генерала метит!
— «Воробушек»? у нас мужик с амбициями! Да и война еще в самом разгаре, есть время для карьерного роста, — сказал Заломин. — Только бы он не «наломал дров»!
— Рано радуетесь, — произнес майор Шинкарев. — По донесению разведки немцы на наш участок перебросили асов из Нормандии. Оперативные полки Люфтваффе JG– 51 и JG– 54 крестовой и пиковой масти. Отличительный знак «горюющий ворон». На их совести уже сотни наших ребят. По всей линии фронта от Волхова до Вязьмы немцы растянули полевые аэродромы. Самые лучшие асы будут противостоять нашему полку.
— Да видали мы этих трефовых, горят они неплохо, — сказал комзвена гвардии майор Храмов, и проиграл на гитаре фрагмент похоронного марша.
— Зря ты Вадик, недооцениваешь фрицев! Они с англичанами воевали, а у союзников и машины лучше наших, да и летчики налета имеют втрое больше, чем мы. Англичане — серьезный противник.
— Зато у нас русский дух и безграничная любовь к отечеству….
— Мальчики, вы все о немцах, да о немцах. Мы будем обмывать Валерочкино звание или столь торжественное событие перевернем в оперативное совещание вашего звена? — спросила капитан ВВС Валентина Семина, командир звена ночных бомбардировщиков.
Краснов достал из нагрудного кармана новенькие кубики, показал их, и демонстративно, бросил в кружку с водкой. Туда же он опустил орден «Красной звезды».
— Ну, что, мужики, вздрогнем!? — сказал гвардии майор Шинкарев. — За то, чтобы нам в этой войне повезло! Хочу, чтобы вы парни до Берлина дошли! И чтобы все вернулись домой — все! Так, гусары пьют стоя!
Все собравшиеся летчики третьей эскадрильи поднялись с лавок, и, подняв кружки, чокнулись, и словно по команде, выпили.
По случаю такого торжества, Краснов приобрел из–под прилавка для девчонок легкой бомбардировочной эскадрильи, две бутылочки крымского вина, еще из довоенных запасов.
Клавка была бабой запасливой, и знала пристрастия летчиков истребительного полка. Они обожали дарить «ночным ведьмам» хорошее вино, и всякого рода бабские финтифлюшки, чтобы за них приобретать расположение, и симпатии. На витрину она товар не выкладывала, а как обычно держала их в подсобке, для «своих людей». Лишь немногим летунам удавалось разжалобить тетю Клаву, подсовывая ей, то шоколад из наркомовских продпайков. То добытые странными способами всевозможные подарки в виде отрезов материала, или американскую тушенку, которая начинала поступать в войска по договору с Америкой. Тетя Клава, ссылаясь на приказ командира, и какое–то тайное указание зам. по тылу, использовала дефицит для своих нужд, наваривая на нем не плохую копейку.
В этот вечер, старший лейтенант Светлана Зорина специально присела за стол, рядом с виновником торжества.
Уже вся эскадрилья знала, что Краснов нравится ей. Нравится с того момента, когда он впервые появился в «хозяйстве» гвардии полковника Шинкарева.
Зорина была девушкой веселой и общительной. Ее серо-голубые глаза были настолько проницательны, что она, глядя на Валерку, словно бурила в его душе глубокую скважину. Светлана с первой встречи влюбилась в него, как влюбляется девушка в красивого и умного мужчину. С момента их первой «вечеринки», она не могла вырвать его из своего сердца. И теперь Зорина не могла даже представить свою жизнь без молодого лейтенанта. Сегодня не смотря на награду и повышение в звании, Краснов был холоден и задумчив. Его, словно подменили. Вместо прежних ухаживаний, и внимания к Светлане, он как–то странно изменился.
— Валерочка, что с тобой происходит, — спросила тихо Светлана.
— Все нормально, — ответил Краснов, понимая, что с возвращением в его жизнь Луневой, ему придется прекратить все отношения с Зориной. Иначе это будет подло по отношению к Леди. Хотя, как ему казалось, они еще не успели далеко зайти, чтобы было больно расставаться.
— Я чувствую, что с тобой, что-то не так. У тебя проблемы?
— Я Света, сегодня, получил от матери письмо. Она у меня, как жена «немецкого шпиона», отбывает наказание в Иркутской области, — сказал Краснов, делая акцент на фабулу приговора.
— Не бери в голову, в моей семье, тоже «врагов народа», как клопов под матрацем, — сказала Светлана.
Своим бабским сердцем Зорина чувствовала, что ее «Воробушек», как — то странно от нее отдаляется. И дело было не в письме от матери. Видно в этом послании мать написала такое, что заставило Краснова пересмотреть свои отношения к ней. Света, не показав вида, затаила на Валерку горючую обиду. За ее холодной улыбкой и мимолетными шутками было видно, что она странно напряжена. Сегодня не было тех добрых и искристых глаз, не было светлых и счастливых усмешек, которыми еще недавно она щедро одаривала летчиков звена. Светлана почувствовала, что Краснов стал к ней более холоден. Произошло то, чего она больше всего боялась, без всяких на то оснований, какая-то трещина прошла между ними, оставляя на сердце глубокий след.
Со слов Краснова, Зорина знала, что у него до войны была любимая девушка, которую он называл Леночка, в те минуты, когда он рассказывал ей о своей довоенной жизни. Она знала, но не могла сдержать себя и свои чувства, которые вспыхивали в ее сердце против ее воли.
В то же время, Валерка, понимал, что Светлана, питает в отношении него какую-то надежду, и ему стало необычайно стыдно, за свою опрометчивость. Письмо от матери с адресом Лены, жгло ему мозг, словно утюг, наполненный жаркими углями. Сегодня он сотни раз перечитывал, этот листок в школьную косую линейку с аккуратным материнским почерком. Ему было стыдно за то, что он, попав в благодатную среду, забыл о своей любви, и он так легко поддался соблазну местных красавиц. Ему было стыдно, что он дал девчонке шанс, а влюбив ее в себя, он чуть не воспользовался им. Хотя если быть до конца честным, Светлана, как и Лунева, была дорога ему. За последний месяц он настолько прикипел к ней, настолько полюбил ее чистую и ранимую душу, что его сердце сейчас разорвалось на две половины.
— Ну, и что ты младший лейтенант, нос повесил? — спросил майор Шинкарев, видя, как Краснов ушел в себя.
Он сидел за столом, подперев голову рукой и пристально молча, смотрел в кружку с водкой, которая стояла перед ним. В его руке тлела папироса, а он, забыв о ней, не обращал на нее никакого внимания.
— Оставь его, командир! Парень сегодня письмо от матери получил, — сказал Ваня Заломин, выдавая секрет друга.
— Так надо же радоваться! — сказал майор Шинкарев, разливая девчонкам вино.
— Так он запутался, его довоенная пассия отыска…., — хотел было сказать Ваня Заломин, но не договорил — осекся.
Осекся на последнем слове, но этого хватило, чтобы Светлана все поняла. Она, странно, словно кошка прищурила свои серо-голубые глаза, молча, взяла со стола кружку с водкой, и в одно мгновение вылила себе в рот. Даже закусив, она с силой выдохнула, и, выхватив у Краснова из рук горящую папиросу, глубоко затянулась. А после, поднявшись с места, Зорина с силой толкнула дверь, и в расстроенных чувствах вышла из хаты.
— Дурак ты Ваня, такую вечеринку испортил, — сказал гвардии майор Храмов и, сделав музыкальный перебор струн, отложил гитару в сторону.
— Че я!? Че я!? Я же не хотел обидеть ее…. Откуда я знал, что Светка, так отреагирует…. Я думал, у них легкий фронтовой флирт, — стал оправдываться Заломин, видя, что не со зла стал инициатором раскола.
— Вся эскадрилья знает, а Ты Ваня, ну ни хрена не знаешь, что у Зориной с Красновым настоящая любовь….
— Что, ты не видишь, как парень мается? Ему ведь, наверное, тоже больно!? А ты, ты словно серпом, да по помидорам, — сказал комэск.
В тот миг за столом наступила гробовая тишина. Все замерли, глядя на Краснова. Каждый из присутствующих представлял, что чувствует в эту минуту парень.
Краснов резко встал. Оттолкнув ногой табурет, он, молча, выскочил следом за Зориной. В ту секунду в его груди будто разорвался вражеский снаряд. Сердце жег огонь, и эта боль, словно пульсар отдавала в виски. Выпив столько водки, он так и не запьянел. Голова была на удивление свежа, но только внутри что–то странное испепеляло его сердце. Для него — Леди была далеко, а Светлана была рядом.
Светлана Зорина, стала не просто дорогим ему человеком, она стала настоящим фронтовым другом, который в минуты передышки был, словно отдушина и единственное дорогое сердцу существо. Она, как и Валерка, постоянно была в смертельной опасности, и этот риск еще больше сближал их сердца. Зная, что в любую минуту они могут погибнуть, их отношения переросли в абсолютно иную форму дружбы, и они растворились друг в друге без всякого остатка. Отсюда и были у Краснова все эти сердечные переживания, которые давили грудь, изматывающей болью.
— Света, Света, стой! — проорал он с гортанным хрипом вслед уходящей девчонке.
Но девушка, не останавливаясь и не оборачиваясь, шла в сторону базирования своей эскадрильи, в соседнюю деревню. Краснов, расстегнув ворот гимнастерки, побежал следом за ней. Ему казалось, что он сейчас задохнется. Сердце, словно надутый футбольный мяч, распирало изнутри грудную клетку, и от этого дышать было немного не комфортно.
— Прости! — сказал он, хватая девушку за руку. — Прости меня! Я хотел рассказать, но все это так неожиданно. Я же думал, что наши пути уже разошлись! — стал оправдываться Валерка.
— Я все понимаю Валерочка! Но ведь ты мог сказать мне об этом чуть–чуть раньше. Понимаешь, ты оттолкнул меня! Ты очень обидел меня, — сказала Светлана дрожащим голосом. — Разве я не поняла бы! Я же знала, знала, что ты любишь свою Лену. Этого можно было ожидать.
Это я дура, настоящая дура, я доверилась тебе! Я полюбила тебя, а теперь что? Что может быть между нами?! Прости и прощай! Ты разбил мне сердце!
— Светка, не делай этого! Не рви мне душу, я же живой человек, — заорал Валерка от досады.
— Прощай! — сказала Светлана, и побрела через взлетное поле в сторону базирования.
Вечер клонился к закату, а на Западе красный диск солнца наполовину уже спрятался за черную кромку леса. В этом красном диске мелькнуло три силуэта дежурного звена, а вспыхнувшая в фиолетово–синем небе зеленая ракета, указала группе «МИГов» добро на посадку.
На душе Валерки было муторно, и он, чувствуя, что назад Светлану не вернуть, сел прямо на взлетное поле. В ту секунду мысли и чувства словно перемешались в нем. Валерке хотелось кричать. Хотелось даже рвать волосы на своей голове, но внутренний голос, раз от раза повторял: « П».
В этих скупых строчках было все: любовь, надежда, а самое главное вера, вера не только в победу, но и в будущую встречу с самой дорогой и любимой девушкой на свете.
Закурив папиросу, Краснов лег в траву, и уставившись в небо, нащупал кобуру с пистолетом. Все мысли сейчас были о его девчонках. Ему до глубины души было жалко, что так получилось со Светой, было жалко, что он теряет настоящую боевую подругу, и от этой душевной боли слезы, накатив на глаза, лениво стекали по щеке.
Валерка достал пистолет и передернул затвор. Почему ему показалось этот вариант решением проблемы, с его женщинами, он не знал.
Голос часового привел лейтенанта в чувство.
— Потушите, пожалуйста, папиросу, товарищ младший лейтенант! Здесь курить не положено! Демаскируете военный объект!
Краснов затушил папиросу, воткнув ее в землю, и поднялся. Он отряхнул галифе, расправил гимнастерку и поставив ТТ на предохранитель, сунул обратно в кобуру. Глубоко вздохнув, он махнул рукой и направился в сторону картирования звена. После слов, сказанных часовым, с души, словно свалился камень. Вероятно, он не был готов, чтобы вот так из-за любовных интрижек, свести счеты с жизнью. Появление часового остановило его от необдуманного поступка. Валерка вспомнил слова, сказанные ему когда–то матерью:
— «С бедой сынок, нужно переночевать, а наутро, она сама от тебя отойдет.
Несомненно, было очень больно потерять такого человека, который был так близок по духу. Душа Краснова рвалась на части, но у судьбы были свои коррективы. Вероятно, все, что произошло несколько минут назад, было угодно каким-то неизвестным силам, которые заставляли его сердце трепыхаться, при одном только упоминании о Луневой.
Весть о том, что звено гвардии капитана Валентины Семиной не вернулось на базу, мгновенно облетела все службы аэродромного обеспечения, и истребительные эскадрильи. Уже через несколько минут полевой телефон разрывался от звонка.
Вернувшись с «охоты», звено майора Храмова находилось в состоянии «дежурного отдыха». Вылет был не особенно удачным.
«Легендарные асы» 51 эскадры Молдерс, словно узнав о вылете звена Храмова, попрятались под стволы зениток. В небе, кроме воздушных шаров артиллерийских корректировщиков, не было ни одной цели. Истребители, отстрелявшись, по воздушным «шарикам», да маломерным наземным целям, так и вернулись на базу, не имея на своем счету ни одного сбитого самолета.
— Что он там тарахтит? — спросил гвардии капитан Храмов, читая очередной номер «Красной звезды». — Неужели некому взять трубку!? Ты бы, Краснов, послушал! Может быть, на сегодня еще вылеты намечаются?
Младший лейтенант нехотя поднял трубку и спросил:
— Алло — «Лютик» на проводе!
В это время его уставший лик, словно исказила страшная нервная болезнь. Такого ни гвардии майор Храмов, ни лейтенант Иван Заломин еще не видели. В одно мгновение лицо Краснова посерело и странно осунулось.
— Что случилось? — спросил Храмов, затягиваясь папиросой.
— Мужики! Этой ночью наши девчонки на базу не вернулись! Звено Семиной на зенитки фрицев напоролось. Сгорело три машины, — сказал Краснов, дрожащим голосом.
Он приложил трубку к своей груди, и в это самое мгновение, он впал в ступор. Слезы покатились по его лицу. Еще позавчера девчонки были живы, а сегодня….
В этот момент он вспомнил все, что связывало его со старшим лейтенантом Зориной. Вспомнил их первую встречу, ее улыбку и озорной курносый носик, который так нравился ему. Вспомнил бездонные, серо-голубые глаза девчушки–хохотушки. Вспомнил и первый поцелуй, подаренный ему на женский праздник восьмого марта. От этих воспоминаний на душе стало настолько плохо, что он, не скрывая эмоций, и не стесняясь боевых друзей, заплакал. Бросив трубку на аппарат, он плюхнулся на кровать и уткнувшись лицом в подушку зарыдал, словно ребенок.
Нет — Краснов не плакал, все его тело взрывалось от приступов подступившей горечи. Краснов рыдал, как рыдают люди, потеряв самых близких людей. Только сейчас он понял, насколько Света Зорина была ему дорога. После ссоры, он еще лелеял надежду, помириться. Верил в то, что их размолвка, всего лишь очередной девичий каприз. А теперь, он чувствовал за собой настоящую вину, которая, как ему казалось, привела к гибели Зориной. Было такое ощущение, что эта нелепая смерть есть следствие их раздора. Если бы Света знала, что Краснов любит ее. Если бы она знала, что ее ждет на земле дорогой девичьему сердцу младший лейтенант, точно так же, как она ждала его из боевых вылетов, она бы сделала все, чтобы вернуться домой. Ведь Зорина была классным пилотом и смогла бы даже на одном крыле без опасения за жизнь, посадить разбитую машину. Если бы она только знала. Если бы знала, что дорога Краснову, она бы обязательно вернулась.
Только сейчас летчики поняли, почему сегодня в небе не было фрицев. Зная, что за смерть боевых подруг русские будут мстить безжалостно, «доблестные» асы, словно крысы прятались в своих «норах», под защиту четырехствольных «Эрликонов». Они уже знали, что карающий меч расплаты обязательно настигнет их, и не будет к ним ни жалости, ни пощады. И будет до последнего патрона бить их простой русский Иван, с утроенной, нет — удесятеренной неземной яростью. Будет бить так сильно, что пресловутые и легендарные «Мессеры и фокеры», будут гореть, словно костры на масленицу.
Вечер прошел в полном молчании. Никто из летчиков не вымолвил ни слова. Все ходили, словно тени, и было видно, какая неописуемая скорбь появилась на суровых лицах русских мужиков.
Ведь еще позавчера, все девчонки были живы. Они сидели в этой комнате. Пили вино, смеялись и верили в то, что когда придет победа, они вернутся к мирной жизни. Верили, что смогут нарожать детей, и любить, любить тех, кто все эти годы войны был рядом с ними, разделив нелегкую судьбу военного летчика.
Но сегодня все было иначе. Боль утраты, словно черная пелена, накрыла каждого. К вечеру, как подобает, был скромно накрыт стол. Поминали погибших девчонок.
Поминки проходили молча. Среди скромной закуски из тушенки, вареной картошки, свежего лука, и кружек с водкой, не было больше ничего. Фотографии любимых девчонок стояли на полочке в самодельных рамках и лишь черные ленты, вырезанные из упаковки аэрофотопленки, перечеркивали портреты боевых подруг. Они были, словно живые. Они смотрели с карточек, и продолжали улыбаться.
Спиртное пили, молча и стоя. Сказать добрые слова не хватало сил, чтобы перебороть ту скорбь, которая холодным льдом заморозило души. Может быть, ребята еще надеялись, что это какая-то ошибка. Может, быть, думали, что уже скоро придет тот момент, когда вдруг над полосой застрекочут «кузнечиками» моторы У-2, и вернутся девчонки, одаривая всех радостными улыбками. И каждый служащий полка скорбел по невосполнимой утрате, которая черным крылом накрыло всех, от простого рядового солдата из роты охраны, до командного состава.
Гнев и ярость к врагу, закипала в те трагические минуты еще с большей силой. Словно расплавленная магма эти горькие чувства скапливались в жерле незримого вулкана, чтобы в один момент, достигнув критической массы, вырваться на волю, испепеляя ненавистного и подлого врага ураганным огнем. В ту скорбную минуту каждый пилот, словно перед иконостасом клялся отомстить фашистам за смерть боевых подруг. Каждый пилот, красноармеец или командир в те скорбные минуты представил, как будет смертельным огнем пулеметов и пушек разить того, кто пришел на землю русскую. Тех, кто ворвался в мирную жизнь, и перевернул все устои простой человеческой морали. Кто уже давно заслужил смертной кары и сейчас ждет, когда меч справедливого правосудия, опустится на фашистскую шею.
С триммером в руках Краснов, курил одну папиросу за другой. Водка, словно вода, вливался внутрь организма, обжигая душу и желудок. Но эта боль была во сто крат меньше, чем то, что испытывала его разорванная душа. Она горела. Она ныла нестерпимой болью, и эта боль была несопоставима ни с чем.
Валерка достал из планшета потрепанную по краям фотографию, и положил ее на стол.
— Ну, что мужики хотите взглянуть на рожи убийц наших девчонок, — спросил он, впервые за эти месяцы, показывая фото легиона «Кондор». Вот эти пресловутые ястребы Геринга! Запомните их рожи! Вот эти хваленые «рыцари» неба, без чести и доблести! Все они достойны только уничтожения! Пусть по ним скорбят их матери и жены! Пусть дети никогда не вспомнят своих отцов, а вспомнив, пусть краснеют от стыда за то, что эти нелюди, сделали на этой земле.
На фотографии среди футбольной команды Смоленского авиационного завода, сидели, улыбаясь, немецкие летчики.
— Ну, ни хрена себе!!! Ого! Краснов, откуда это у тебя? — спросил гвардии майор Храмов, рассматривая фото перед мерцающим светом коптящего «бздюха».
— Приезжали, к нам в сороковом году, по обмену опытом на завод. Там в футбол поиграть. Мы им навешали, как щенкам 2:1, — сказал Краснов.
— А вот мой отец. Вот я, а это — сволочь белогвардейская, фельдфебель Франц -Йозеф Нойман. Бежал в гражданскую из России в утробе своей мамаши. А это его однополчане. Легион «Кондор». Это они истребляли Гернику, Барселону Мадрид в тридцать шестом.
— Ты Краснов так свободно этой фотографией не размахивай. Особисты, тоже даром хлеб свой не едят! Как узнают, что ты еще до войны с немцами в футбол играл, разбираться не будут. Дай бог, в лагерь попадешь, а могут и к стенке поставить. Отправят к черту в пехоту на передовую! — сказал Храмов, передавая фото.
— Холеные какие, суки! Держатся уверенно, словно хозяева этой жизни! — сказал Иван, дымя папироской. — Эх, я бы надрал им задницу!
— Я мужики, специально держу это фото, чтобы помнить врага в лицо! Хочу всю эту команду сжечь, чтобы даже в памяти ее не было. За этих одиннадцать сволочей, мне господь спишет все прегрешения в этой жизни! Я отомщу им смерть наших девчонок! Клянусь, мужики! Честью военного летчика клянусь! — сказал Валерка, крепко сжав зубы.
— А давайте, мужики, за нашу победу выпьем. Мы ведь поквитаемся с ними. Это уже личное. А с личным счетом и воевать легче! — сказал комэск, и поднял кружку с водкой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ЯРОСТНАЯ МЕСТЬ

Сирена боевой тревоги разорвала тишину ночи за час до рассвета. Вместе с ее завыванием полевой телефон звена также, не умолкая, тарахтел, вырывая из теплых постелей истребителей гвардейского полка.
Храмов спросонья схватил трубку и, прокашлявшись, осипшим голосом сказал:
— Алло — «Лютик» на проводе!.
— Боевая тревога, — кашлянул телефон, голосом дежурного по полку.
— Звено, боевая тревога! Готовность один! — повторил он вслед за «Ромашкой», и, бросив трубку, изверг из себя лавину слов отборного русского мата.
— Краснов, Заломин, подъем — мать вашу! Готовность один! Наш вылет через десять минут! — проорал он, и в мгновение ока, вскочил с кровати.
В один миг старый рубленый деревенский дом наполнился необычайными звуками общего сбора. Кто, надев галифе, прыгал на одной ноге, стараясь попасть в сапоги, кто скрипел пружинами фронтовой кровати, сидя, облачаясь в униформу после вчерашних поминок. В эту секунду казалось, что в доме творится настоящий хаос и все эти люди просто не в состоянии выполнить то, что еще вчера делали с абсолютной четкостью. Но уже через две– три минуты дверь деревенской хаты с лязгом открылась, и третье звено майора Храмова в полном составе помчалось через деревню к самолетам, стоящим на краю леса накрытых маскировочными сетями.
— От винта! — прозвучали команды пилотов, и боевые «МИГи», выплюнув из труб сгустки дыма и пламени, взревели многосильными движками, в ожидании команды на взлет.
— Убрать колодки!
Всего несколько минут на прогрев, и самолеты, словно огромные птицы приготовились к дальнему перелету, выруливая на старт звеньями.
Зеленая ракета с шипением взвилась над полем и первая эскадрилья, поднимая лопастями винтов, клубы пыли, оторвавшись от земли, растворилась на фоне леса и исчезла в предрассветных сумерках.
В бой вступили в тот момент, когда солнце, лишь показало четверть своего диска. В этот миг оно, как бы замерло перед долгим путешествием по небосклону. Алые, желтые, золотистые облака под крыльями самолетов переливались перламутром и выглядели удивительно сказочным морем, которое манило и звало видом умиротворенного великолепия. В такой момент было не до войны. Душа при виде подобной картины в золотых тонах хотела петь.
Несколько истребительных эскадрилий, подкравшись в полном молчании к немецкой эскадре, идущей в сторону Москвы, просто вывалилась из этих окрашенных солнцем облаков на врага, сходу разя его кинжальным огнем. Расстроив стройные ряды бомбардировщиков Люфтваффе, «МИГи», словно огромная стая волков, бросились терзать вражеские бомбардировщики и самолеты прикрытия, увлекая немцев в кровавую смертельную карусель.
Все, что видел Краснов, так это было то, что «мессеры», сопровождающие бомбардировщики, словно воронье кружились над выпавшими из гнезда птенцами, стараясь отогнать сталинских соколов. Черные кресты на крыльях, словно трефовая масть, тасовалась в огромной колоде карт прямо перед глазами еще не совсем опытного «Воробушка».
Сквозь перебивающие друг друга переговоры советских и немецких летчиков в эфире, Валерка вдруг услышал до ужаса знакомый голос, который одновременно звучал и по-русски и по — немецки. Среди помехи и треска, этот немецкий голос нырял в глубину неизвестности эфира, и тут же вдруг всплывал извне, отборной русской бранью, вводя в заблуждение летчиков эскадрильи и полка.
Прислушавшись, Краснов в сотую долю секунды вспомнил, кому принадлежит этот голос. Он вспомнил веселого молодого белобрысого немецкого обер-фельдфебеля, который с сигарой во рту, расхаживал по заводской территории, поражая всех знанием русского языка. Вспомнил и футбольный матч на поле смоленского авиационного завода, и мяч, который подарил холеный и щеголеватый летчика. Следом за воспоминаниями, на марке прицела проявилось, как бы лицо отца. В тот момент, он смотрел на Валерку, и словно шептал ему прямо в мозг: «Отомсти сынок! Отомсти, за меня, мать, за Лену, за Светлану»!
В тот миг Валерке пришла на память рыдающая мать, и та спасенная девушка, которую он вытащил из искореженного вагона после бомбардировки. Вспомнил и первые поцелуи Зориной Светы, которая любила его, и всего лишь два дня назад сгорела в У– 2, не вернувшись на базу.
Увидев на линии огня «Мессер», со странной картинкой «горюющего ворона» Валерка стиснул зубы. Из груди вырвался протяжный стон. Будто страшный, свирепый зверь проснулся в его душе после долгого сна. С какой-то нечеловеческой яростью он бросил машину в эту кровавую мясорубку, прикрывая истребитель ведущего. Работали тройками. Все его мышцы, подчиненные только сознанию, и силе воли, включились в настоящее сражение. Своей шкурой он ощутил, каким жестоким может быть бой, когда до земли шесть километров бесконечной высоты.
Доведенные до автоматизма действия пилотирования, полученные Красновым, заставляли машину ложиться на боевой курс, при этом, не теряя из вида, своего ведущего. Через стволы пушек, он изливал свой гнев и ненависть на заклятого врага, который пришел на его землю, с целью поработить Родину. Раз, за разом, при виде вражеского самолета в зоне ответственности, он давил на гашетку, до онемения пальцев.
В случае удачного попадания, куски вырванного снарядами алюминия, отрывались от обшивки плоскостей и фюзеляжа немецкой машины. Вспыхнув факелом, поверженный фриц, со «стоном», потерявшего обороты двигателя, камнем падал на землю, чтобы долетев, упокоить вместе с обломками очередную фашистскую гадину. Вновь и вновь звено Краснова бросалось в драку, запуская очередной виток колеса смерти. Прикрывая друг друга, как это предписывал боевой устав, Валерка держался за хвост самолета майора Храмова. Такая тактика была неудобной. Немцы зная это, меняли плоскость маневрирования, и, заняв доминирующую высоту, падали сверху на звено, стараясь разбить и разорвать кровавую карусель.
Краснов выжимал из своего самолета последние лошадиные силы. Он, то взбирался в горку, то вращаясь, бочкой врезался в стаю «Фокеров» и «Мессеров», выхватывая из этой круговерти очередную жертву. «Миг» беспощадно «рубил» лопастями винта, воздух любимой родины, словно шуруп, закручиваясь в самый небосклон. Вновь и вновь пунктиры трассирующих снарядов прошивали пространство, устремляясь в сторону врага. Стрелами «Зевса» Краснов крошил «Мессеры», словно он был той карающей десницей, которой не нужен был, ни приговор суда, ни иные доказательства вражеской вины. Он рвал супостата на куски, и за ревом двигателя отчетливо различал звук попадающих снарядов, которые он выпускал из пушек. С жужжанием они впивались в хищное, темно– зеленое тело, очередного «трефового туза». Валерка видел, как карающие «стрелы» разорвали бронированный плекс «фонаря» и разметали на мелкие части голову пилота. Кровь и мозг летчика разлетелись по кабине и очередной «Мессер», завывая от «боли», устремлялся к земле, расчерчивая небо дымным шлейфом.
В момент боя Валерка не принадлежал себе. Он был, словно избранным господом палачом, который махая топором, сеял вокруг себя неотвратимое возмездие. Он был тем оружием, которое несло на себе кару за страдания русского народа, его родных и близких. Самозабвенно Валерка громил врага на пределе сил и возможностей. Эта святая и яростная месть каждый раз настигала немецких пилотов, не давая им шансов на спасение.
За круговертью боя он не заметил, как загорелся самолет капитана Храмова. Лишь после крика, и отборного мата командира, который раздался в наушниках, он увидел, как «Мессер», с «горюющим вороном» на фюзеляже с номером 042, всадил в «Миг» майор порцию снарядов. Словно хищник, он незаметно подкрался снизу от земли, и против всех законов аэродинамики, зависнув в мертвой точке, дождался своего победного триумфа.
«Миг» майора Храмова мгновенно вспыхнул. Шансов выпрыгнуть с парашютом у него не осталось. Объятый пламенем истребитель, словно шаровая молния понесся вниз, рассыпая по небу яркие магниевые искры горящего двигателя и дюралевой обшивки. Со всего разгона, он успел рубануть лопастями винта тучное тело двухмоторного «Хенкельа». Огромной силы взрыв бомбардировщика разметал оба самолета на мелкие фрагменты, которые, словно метеоры в теплую летнюю ночь, посыпались на землю ослепительно огненным дождем. Ударная волна толкнула самолет Краснова и он в этот миг услышал.
— Я «налим»! Храмов погиб…. Я за ведущего, — услышал Краснов в наушниках. –«Воробей», держись мой за хвост.
— Суу– кк– ка! — заорал Краснов. Он бросился на фрица со всей яростью, не выпуская из вида желтое брюхо самолета лейтенанта Заломина.
В тот миг ему хотелось порвать фрица на куски. Он хотел раздавить его, и вогнать его труп в землю, так чтобы никто ни в какие времена не нашел его могилы.
«Мессер», почувствовав преследование, вращался в воздухе, словно уж на сковороде. Он, то взмывал в небо, то камнем падал вниз, стараясь сбросить висящего на хвосте самолет «Воробушка» выдерживая для себя идеальную высоту в три тысячи метров.
На этих высотах, «Миг-3» радикально уступал «Мессершмитту», а неме лезть в облака не имел никакого желания. Краснов старался наперед просчитать его действия и маневр, но фриц был опытный пилот. Он, словно бешеная муха выскальзывал из прицела. Очереди трассеров проносились мимо. Шансы Краснова иссякали пропорционально с боекомплектом. Зная, что на виражах «Мессер» теряет скорость, Краснов постарался загнать его на длительный вираж, чтобы, срезав путь, распороть борт огнем пушек. Всего три секунды преимущества «МИГа», против «Мессершмита» на развороте, давало приличную фору. Но «Мессер» закладывал в воздухе такие фигуры пилотажа, что уловка Краснова не сработала. Немец, словно чувствовал, что за ним началась охота за смерть ведущего. Он, словно слышал переговоры с Заломиным, и мгновенно реагировал на эти действия.
Звонкий звук электрозатвора.
— Ваня, выходим, — сказал Краснов. У меня ноль!
С надеждой на чудо Краснов передернул затворы пушек, но опять услышал звонкий лязг пугающей пустоты пушечных лент. Ожидания выстрелов рухнули, как рухнули и надежды на месть. Все, боекомплекта не было. Не суждено было ему исполнить сегодня свое предназначение, и это придавало еще больше злобы и ярости к хитрому врагу. Немец тоже почувствовал, что у Краснова закончилось боепитание. Бросив самолет к земле, и маневрируя среди перелесков, он исчез из вида, так и не ввязавшись в драку. Он ушел на аэродром, чтобы там, пополнив запас горючим и снарядами, вновь вернуться в бой.
— «Налим», «налим» — Ваня! Прикрывай меня! Уходим на базу! — сказал Валерка в ларингофон, провожая глазами потрепанного фрица.
— «Воробей», я понял –уходим на базу! — сказал Заломин, и, пройдя над самолетом Краснова, повел ведомого на базу.
Выйдя из боя, пара потрепанных «Мигов», словно с горки спустившись к земле, развернулись в сторону своего аэродрома и так же, как немец, скрылись, слившись с растительностью.
Посадив машину, Краснов вырулил на рулежку и зарулив на стоянку, заглушил двигатель. Соскочив с плоскости, он рухнул от усталости лицом в траву. Вся его гимнастерка была от пота мокрой. Он настолько вымотался, что, не смотря на окруживших машину технарей, продолжал лежать, пока к самолету подъехал командир полка. Всего несколько минут на отдых, и собрав в кулак оставшиеся силы, он предпринял попытку подняться.
— Товарищ гвардии полковник! В результате воздушного боя звено гвардии майора Храмова уничтожило четыре самолета противника. Командир звена гвардии майор Храмов геройски погиб, таранив бомбардировщик врага, — доложил Краснов и стянул с себя шлемофон.
Душевная и нестерпимая боль потери командира Храмова сжала сердце лейтенанта. Стиснув зубы, он добавил: — Товарищ гвардии полковник, он погиб, как настоящий герой.
— Ты сынок, сам– то, как? — спросил полковник, сняв фуражку.
— Отдышаться надо! И буду готов к вылету! — сказал Краснов, стараясь приободриться.
— Машина?
— Машина, товарищ полковник, вроде бы в порядке. Через десять минут будет готов к бою.
Выйдя из боя, самолеты других эскадрилий и звеньев стали садиться на поле. Кровавая баня осталась позади. Чтобы, заправиться, хватало сорок минут, включая обед. Пополнив боекомплект, полк вновь взмывал в небо. Шесть машин из полка, так в тот день и не вернулись на базу.
Заправщики подъезжали к каждому самолету, скачивая бензин, а в то самое время технари уже готовили самолеты к очередному вылету, забивая ленты патронами и снарядами.
— Эй, Краснов ты как? Часом не ранен? — спросил подошедший к нему лейтенант Заломин.
— Что–то вид у тебя бледный, — сказал он, присаживаясь рядом.
— Храмова жалко! Я видел, как он рубанулся в «Хенкель». Я думал, у меня от взрывной волны плоскости отлетят! — сказал Валерка, жадно затягиваясь дымом папиросы.
— Ты бате, доложил?
— Доложил! Батя, сказал, передать тебе, чтобы ты, ему после полетов написал рапорт. Теперь, наверное, ты будешь комзвена вместо нашего майора!?
— До вечера Валера, еще дожить надо. Я так думаю, у нас сегодня еще будет жаркий денек, немцы, суки, словно взбесились.
— Ладно, давай обедать, пока суп не остыл, — сказал Краснов вытаскивая из сапога ложку. Будем живы, вечером помянем Храмова. Если нас самих не придется поминать.
Позывной «Налим» прилип к Ивану Заломину, несколько месяцев назад, когда он приказал своему технарю выкрасить брюхо самолета желтой краской, которую выдал зам. по тылу полка, для окраски табличек химической разведки. Иван был мужик рачительный и не мог допустить, чтобы остаток краски просто так засох в банке. Так и летал Ванька с желтым «брюхом», как у налима.
Комэск майор Шинкарев, несколько раз приказывал привести истребитель в соответствие с уставным цветом камуфляжа, но Заломин, ссылался на отсутствие краски уходил от исполнения приказа.
Обед кушали молча. Силы были на исходе, и даже лишнее слово, произносилось с большой неохотой. Допив компот, Валерка закурил, и сунув ложку обратно в сапог, прилег в траву, подсунув под голову парашют. Не успев докурить папиросу, Валерка не глядя, утрамбовал окурок в землю, и тут же задремал, ожидая команду на взлет.
— По коням, прозвучала команда, и три зеленых ракеты взвилась над полосой в направлении взлета.
Запрыгнув в самолет, Краснов пристегнулся и включив зажигание прокричал: -От винта!
Мотор самолета взревел, выкидывая в воздух сотни литров раскаленных газов вперемешку с факелами огня. Краснов затянул хлястик шлемофона и сказал:
— «Воробей», к взлету готов.
Он увидел как самолет Заломина вырулив со стоянки пошел к полосе. Краснов придав газа отпустил стояночный тормоз и Миг-3 послушно покатился следом за ведущим.
По мере готовности, остальные машины полка, стали подтягиваться к рулежке, выстраиваясь в парные шеренги. Окружающая атмосфера наполнилась гулом моторов. Красная ракета прочертила небо, и самолеты, попарно стали уходить со старта в сторону фронта. Там впервые за несколько месяцев разворачивалось настоящее воздушное сражение.
Краснов находясь в полете вспоминал, как «Мессер», зайдя снизу, из мертвой зоны, продырявил топливные баки командира звена Храмова. Машина мгновенно вспыхнула. Гвардии майор Храмов не имел никакого шанса на спасение. Его отчаянный поступок был по– настоящему примером мужества и самопожертвования во имя великой победы. Только героический таран, горящей машиной немецкого бомбовоза, навсегда приравнял его в одну шеренгу, с истинными героями.
«Смог бы он поступить так, как Храмов?» — задавал Краснов себе вопрос, абсолютно не зная на него ответа. Разве можно знать, на что способен человек в минуты отчаяния, когда нет никакого шанса на спасение. В тот миг дорога каждая секунда и человек принимает единственное решение, которое или переводит его в ранг героев, или в разряд неудачников.
— Эх, Франц, я видел, как русский трепал тебя, словно новичка. Это тебе не Па– де Кале, и здесь нет англичан на своих «Спидфаерах»! Мне, помнится, ты имел неосторожность сомневаться в мастерстве большевиков?
— Прости Карл, ты оказался прав! Этот был какой-то бешеный русский. Он выжал меня, словно лимон для лимончелло. Я запомнил его позывной — «Воробушек», — сказал Франц–Йозеф Нойман, скидывая с себя мокрый от пота комбинезон. — Sperling!
— Sperling — «Воробушек»!? — удивился Карл. — Что за птица, и почему «Воробушек»?
— «Воробушек»! — повторил Франц. — Это, наверное, от того, что он непредсказуемо маневрирует. Когда вступаешь с ним в бой, ты не знаешь, что он выкинет!
— Если у Иванов такие воробушки, то интересно, как тогда выглядят легендарные соколы Сталина? — спросил Карл ерничая.
— Ничего, еще познакомимся! Я думаю, он теперь объявит на меня настоящую охоту. Я на вертикали, завалил его ведущего, — сказал Франц. — Этот «иван» будет мне мстить за своего командира, потому, что будет чувствовать свою вину в его смерти.
— Если бы у Ивана были патроны, то вряд ли мы бы с тобой сейчас разговаривали. Я видел, как ты удирал, прячась за верхушки деревьев, словно заяц. Может попросить Юргена, чтобы он тебе на фюзеляже зайца намалевал вместо «горюющего ворона»?
— Да, Карл, ты бы сам попробовал –этот русский попался довольно цепкий. Подвернись такой случай, я бы сразился с ним еще один на один, — сказал –Йозеф Нойман. — Хорошо, если бы такой ас стал моим сотым. Не каждый день судьба подбрасывает такого достойного противника, сказал Франц.
— Не боишься!? — спросил Карл.
— Если это угодно Богу, то нет! — ответил обер– фельдфебель.
Делясь впечатлениями о воздушном бое, Франц– Йозеф вместе с Карлом вошел в палатку. Франц бросил шлемофон на кровать и, вытащив из-за пазухи свою фуражку, водрузил ее на голову. Он достал сигару и, откусив кончик, выплюнул его на земляной пол, который был застелен деревянными трапиками.
— Я вижу, старина, ты все еще под впечатлением боя!? — спросил Карл, наливая в рюмки шнапс.
— Да, что-то такое есть! Меня до сих пор трясет! Представь себе, что у меня ощущение, что я уже где–то встречался с этим красным большевиком. Только не помню, где. Если Ты Карл, наблюдал за боем, то, наверное, видел, что у этого парня очень интересная манера пилотирования. Красиво работает, как на вертикалях, так и в маневре. Русские обычно летают по своим формулярам, а этот плевал на правила, он цепляется за хвост, словно клещ и держит тебя в прицеле. А когда тебе в затылок нацелена русская пушка, ты начинаешь съеживаться до состояния спичечного коробка.
— Брось ты, Франц! На вот, лучше выпей шнапса, да успокойся. Откуда этот «Иван» мог постичь тайны, которыми владеет только Люфтваффе? — ответил офицер, протягивая рюмку своему другу.
— И все же, это для меня загадка! За нашу победу! — сказал –Нойман, поднимая рюмку.
— Прозет, Франц, всего лишь прозет! За твою победу над этим бешеным «воробушком»! Я думаю, у тебя будет еще шанс надрать ему задницу, — сказал Карл и, взглянув через хрустальную рюмку, подмигнул Нойману.
— Я его сделаю, -сказал Франц, и сделал глоток.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ЛИЦЕНЗИЯ НА ОХОТУ
— Разрешите, товарищ полковник!? — спросил Краснов, войдя в кабинет командира полка.
— А, лейтенант Краснов!? Что привело тебя сынок, заходи!? — спросил полковник Шинкарев, расхаживая по кабинету.
— Я, товарищ полковник, принес рапорт. Хочу просить вас, на базе нашего звена создать подразделение свободных охотников. Я хочу- нет…. Я должен отомстить за капитана Храмова.
— У вас, товарищ старший лейтенант, есть командир эскадрильи. В армии не принято обращаться через голову своего начальника. Рапорт пусть подпишет майор Шинкарев, а я потом рассмотрю. Я, Краснов, тебя прекрасно понимаю. Да и цели твои благородны, но устав есть устав, и нам его соблюдать! — сказал полковник, вернув рапорт Краснову.
— Разрешите идти!? — спросил Валерка.
— Нет! Не спеши! Подойди к столу, — сказал полковник.
Краснов подошел к столу, на котором лежала оперативная карта.
— Ты мне вот, что скажи, старший лейтенант, где вы вступили в бой, и где был сбит гвардии капитан Храмов?
Валерка наклонился над картой и, немного постояв, как бы ориентируясь, взял в руки карандаш, и указал на то место, где вчера произошел воздушный бой. В своей голове он с точностью восстановил всю картину воздушного сражения. Сейчас Валерка смотрел на карту и вместо лесов, полей, речушек и оврагов, нанесенных умелой рукой топографа, видел вполне реальный ландшафт, оставленный памятью, словно он был сфотографирован его сознанием.
— Капитана Храмова подбили в этом районе. Он протянул в направлении северо– запада и где–то над этим полем, врезался в «Юнкерс». Я видел, там, на окраине леса было озеро. Вот оно! А вот немец опустился метров до пятидесяти, и пошел в этом направлении. Он исчез, словно приведение, мелькая среди перелесков. Слился, сучий сын, с лесом, — выругался Краснов
Полковник стоял, молча, сосредоточенно вглядываясь в карту, что–то размышляя. После чего взял карандаш, и примерно провел прямую, от той точки, где Краснов потерял фрица, до места базирования вражеского полевого аэродрома.
— Я знаю, где искать твоего фрица. Так говоришь, у него ноль сорок второй номер и на борту была нарисован «плачущи ворон»!? — спросил полковник.
— Так точно, товарищ полковник, «горюющий ворон»!
— Вот смотри — это деревня Белоусовка. По нашим разведданным, там и расположился полк JG– 51. Оперативная группа прикрытия «Werner Mölders». Полк входит в состав эскадры под командованием двадцативосьмилетнего генерала Адольфа Галанда. Отъявленный сука, стервятник! Хотя благородства в нем не занимать! Ни один подбитый самолета, который удачно приземлился, им на земле не был добит! Рыцарь, мать его! А вот эту карту нам пехота доставила. Изъяли у мертвого летчика, которого вы вчера в том районе завалили. Вот видишь, тут отмечен их аэродром. Наши соседи уже готовятся к бомбометанию по этим координатам. Вот ты и полетишь в составе своего звена прикрытием бомбардировщиков. Возможно, что тебе удастся, встретить своего крестника.
— У нас же нет командира? — спросил Краснов.
— Приказом командира полка назначен старший лейтенант Заломин, приказ о его назначении и присвоении ему воинского звания, я подписал. В ваше звено Краснов, сегодня ожидается пополнение. Так что, ожидайте. Да, Краснов, чтобы без всякой прописки. Знаем мы ваши традиции фронтового братства, обмывать назначение, да принимать пополнение через спиртовой шок.
— Так, товарищ полковник,…. — хотел было сказать Краснов, как командир полка перебил его:
— Я, Краснов, по–моему сказал — без пьянки! Вылет может быть в любой момент.
— Так точно, товарищ полковник, без пьянки! — ответил старший лейтенант, улыбаясь.
— На, держи, карту, и изучи, как положено боевому летчику. Чтобы знал, как «Отче наш»! — сказал полковник, и передал немецкую карту Краснову.
Тот открыл планшет, и хотел было сунуть ее туда, но зоркий глаз полковника увидел фотографию, вставленную в целлулоидный, прозрачный карман планшета военного летчика.
— Это что у тебя за дагерротипчик такой!? — спросил Шинкарев, протягивая руку. — Дай– ка полюбопытствую, уж больно мне интересно, я же до войны фотографией занимался….
Краснов, предчувствуя интерес командира, нехотя вытащил ту фотографию, на которой были изображены немецкие летчики с футболистами смоленского авиационного завода. Сидящий рядом с ним фельдфебель, был аккуратно обведен химическим карандашом.
— А это, что за черт из табакерки? И за какие такие заслуги ты его кружочком пометил!? Знакомый что ли?
— Это товарищ полковник, фельдфебель Франц– Йозеф Нойман. Сынок барона фон –Йозефа Ноймана, служившего его величеству царю Николашке. Его беременная мамочка бежала в Германию в 20 году, еще в гражданскую, — сказал Валерка. — Уже там, в Германии, они и родили этого выродка Франца, который по всей вероятности и сбил майора Храмова.
— А что это ты его так любовно пометил кружочком? За какие такие подвиги?
— Мне кажется, товарищ полковник, я слышал его в том бою, когда сбили капитана Храмова. Фриц этот отлично говорит по– русски! Нам кто-то тогда все карты попутал. Вот гвардии капитан Храмов клюнул на его уловку и нарвался своим брюхом на его пушки.
— Так ты считаешь, это он и есть пресловутый Нойман?
— Я еще, товарищ полковник, не знаю! Но вот голос был очень похож. Я же в сороковом году разговаривал с ним на авиационном заводе. Отец мой служил военпредом. Вот этот фельдфебель подарил мне футбольный мяч. Запомнился сука, на всю жизнь.
— Ты спрячь от греха подальше эту фотографию. Не хватало, чтобы тебя еще в особый отдел затаскали, за связь с врагом. Я в личном деле прочитал, что якобы батька твой был репрессирован?
Краснов глубоко вздохнул и, опустив в пол глаза, сказал:
— А кого в нашей стране еще не репрессировали? Отца — расстреляли! И вот из-за этих ублюдков. Не было бы их тогда на заводе, может быть он остался бы жив?
Полковник похлопал парня по плечу и сказал:
— Я не дам тебя в обиду, лейтенант! Помни, сынок, это не мы такие, это такое время! Сам должен понимать, не мальчик же! А за два «Мессершмитта», которых ты завалил вчера, я уже написал представление. Пусть хоть мать тобой гордиться, если отцу уже не дано! Да коль у тебя такой интерес к этому Нойману, то я, пожалуй, подпишу твой рапорт на «свободную охоту». Только передай его майору Шинкареву, пусть все будет по уставу.
— Йозеф Нойман!
— Что!? — переспросил полковник.
— Его, товарищ полковник, звать Франц– Йозеф Нойман! — сказал Краснов.
— Разрешите идти?
— Ладно, давай сынок, иди, ищи своего фрица, а сегодня готовьтесь к прикрытию.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
УЖИН С ГИТЛЕРОМ

О, Франц, тебя можно поздравить! Я слышал, ты завалил сотый самолет? — спросил майор Нордман. — Я чувствую камрад, что тебя ждет дубовая ветвь с мечами и бриллиантами. Майор Заммель о твоей сотой победе уже отправил докладную в штаб эскадры в Смоленск!
— Я Карл, не в курсе…. Бой сегодня был довольно жаркий. Я с удовольствием бы выпил Баварского пива, или даже штоф русского шнапса. Сегодня символический день. У русских он называется Илия. А Илья –это конец лета! — сказал –Йозеф Нойман, доставая по привычке сигару.
— Я вижу, опять этот «Sperling» тебя достал? Что-то у твоего «Эмиля» сильно перья потрепаны, — сказал командир IV/JG51 майор Карл– Готфрид Нордман, рассматривая дырки в крыльях.
— Я второй месяц летаю вдоль линии фронта, все стараюсь найти этого чертового «воробушка», вот только это собачье дерьмо, словно испарилось, — ответил Нойман.
— А кто тогда, тебе дырок столько наделал Франц?
— Мало ли у русских, дураков с пулеметами да пушками летает? — ответил он, стараясь обойтись шуткой.– Каждый «Иван» мнит себя асом и норовит моего «Эмиля» подстрелить!
— Ладно, ладно, Франц, встретишь ты еще своего «воробушка». Видно, парень хорошо достал тебя, раз ты уже два месяца не можешь успокоиться!? — стал подкалывать его лейтенант Рейнвотерн.
— Не то слово, Карл! Я сплю и вижу, как я влеплю этому самонадеянному «Ивану» весь боекомплект. Во мне черт бы его побрал, проснулся азарт далеких предков. Я даже от англичан так не бегал, а они все же имеют больше опыта, чем эти дикие русские.
С самого раннего утра следующего дня в палатку к Францу –Йозеф Нойману стали входить летчики 51 эскадрильи. Ничего не понимающий обер– фельдфебель сидел на кровати, и дымил сигарой. Голова жутко болела после вчерашнего торжества, и все происходящее казалось очередной шуткой летчиков эскадрильи «ягдфлигеров».
— Тебя, Франц, можно поздравить, — сказал лейтенант Йорган.
Он пожал руку — Йозеф Нойману, похлопал по плечу и тут же вышел, так ничего и не сказав. Следом за ним зашел Карл и также поздравил Франца. Все это выглядело странно и интригующе. После того, как Карл покинул палатку, Франц услышал, что снаружи кто-то из однополчан засмеялся, давясь в кулак. — Йозеф не выдержал и, накинув подтяжки на плечи, выскочил на улицу. Летчики четвертой эскадрильи полка пятьдесят первого полка «Mölders» стояли около входа и при виде перепуганного и удивленного лица –Йозеф Ноймана, дружно смеялись.
— Ты знаешь камрад тебе Франц, лейтенанта дали! Майор Заммель еще ночью телефонограмму получил из Берлина! Тебя и Какеля фюрер ждет 22 августа в ставке под Винницей в «Вольфшансе» шансе, чтобы наградить золотой дубовой ветвью к твоему Рыцарскому кресту.
Франц при виде летчиков, так близко принявших его продвижение по службе, сел на лавочку около офицерской палатки и, придя в себя, сказал:
— Так что, господа офицеры, праздник продолжается, сегодня снова пьем шнапс? Господи, как чертовски болит голова!
— Поздравляем! Поздравляем! Поздравляем! — заорали летчики и, схватив Ноймана, стали подбрасывать его вверх.
— Эй, эй, эй, господа, я забыл одеть парашют! — заорал Франц, болтаясь в воздухе. По его лицу было видно, что он приятно удивлен. Ведь со звания лейтенанта уже начинается его настоящая офицерская карьера.
Офицерская вечеринка по поводу присвоения звания выдалась как всегда веселой. Летчики расположились в одной из деревенских хат. Стол был накрыт, словно на католическое Рождество. Во главе стола сидел лейтенант Франц –Йозеф Нойман. Офицерский китель с новыми лейтенантскими погонами был накинут на его плечи. Посередине стола высилась бутылка мутного русского самогона, купленного у местных жителей деревни Белоусовка. Жареный гусь, шпик, яйца, свежий картофель, огурчики украшали фронтовое застолье.
— И заметьте, господа, это только начало. Наш Франц вполне может переплюнуть самого генерала Галанда или даже Эрика Хартмана. — сказал командир IV/JG51, майор Карл Нордман, глядя одним глазом на окружающих через рюмку самогона.
— Ты лучше скажи нам, дорогой Франц, из какого дерьма «Иваны» делают шнапс?
— Ты никак рецепт хочешь перенять, дорогой Карл? — ответил Франц. — А может, решил заняться самогонным бизнесом?
— Ты прав! Я после победы над советами хочу построить маленький заводик по производству этой редкостной дряни. Мне кажется, даже наши «птички» смогут вполне уверенно летать на этом шнапсе? — сказал Карл и сморщившись, выпил мутную жидкость.
— Не дури, Карл! Если «Иваны» прознают, что наши самолеты летают на самогоне, они еще с большей яростью будут бить нас. Не стоит затрагивать их национальной достояние, — сказал фельдфебель Антон Хафнер. Хафнер был один из лучших пилотов полка IV/JG51.
— Да, Антон, ты прав! Не стоит будить русского медведя, пока он спит, — сказал Нордман. — Поэтому, я все же добился приказа генерала Галланда о снятии полка с прикрытия бомбардировочных миссий. Будем сами истреблять Иванов, как завещал нам Бог и фюрер.
Эта хорошая новость еще больше вдохновила «охотников». Избавившись от прикрытия, они могли более рационально и продуктивно использовать все достоинства 109 «Мессершмитта», и это решение командира еще больше прибавило ему авторитета среди летчиков Люфтваффе.
— За это, Карл, надо обязательно выпить! Теперь у нас, слава Господу, развязаны руки, — сказал обер — фельдфебель Йахим Брендель и разлил по опустевшим рюмкам мутную русскую сивуху.
— За весь воздушный флот Рейха! За нашу господа победу над советами! — сказал виновник торжества –Йозеф Нойман, и все летчики поднялись из-за стола и, чокнувшись, стоя выпили.
— Бр — рр! Какая все же дрянь! Настоящее собачье дерьмо! — сказал один из офицеров.
— Английский виски, господа, ничуть не лучше! Доводилось мне пробовать его во Франции. Но скажу честно, приятней пить домашний русский шнапс здесь, на восточном фронте, чем пить виски и воевать с англичанами над Ла– Маншем, — сказал Франц, на своей шкуре испытавший мастерство англичан.
К назначенному времени самолет –Йозеф Ноймана 042, стоял на взлетной полосе с полными баками горючего. Немецкая пунктуальность не позволяла опаздывать на прием к фюреру на столь радостное мероприятие.
Раз встреча с Гитлером была назначена на 22 августа, то кровь из носу, а лейтенант — Йозеф Нойман должен был явиться в точно назначенное время. К тому же тридцатилетний генерал Адольф Галланд, прибывший с инспекторской проверкой частей Люфтваффе, ждал его в штабе в Смоленске, чтобы лично поздравить с заслуженной и высокой наградой. Аккуратно сложив свою парадную форму в походный фронтовой чемодан, Франц на прощание помахал рукой однополчанам и, закрыв фонарь самолета, сорвался с места. Два «МЕ– 109», пилотируемые фельдфебелем Какелем и лейтенантом — Йозефом Нойманом взлетели с полевого аэродрома и, взяв курс на Смоленск, растворились в облаках.
Уже на следующий день после аудиенции у командира эскадры генерала Адольфа Галланда, лейтенант Франц Нойман, и фельдфебель Какель приземлились на полевом аэродроме невдалеке от Винницы. Опель с открытым верхом, поджидал героев восточного фронта, чтобы доставить их на аудиенцию к фюреру в штаб-квартиру «Вервольф».
Франц предчувствовал встречу с Гитлером, и его душу охватило настоящее волнение. Машина, проехав километров двадцать, въехала в лесной массив с вековыми соснами. Дорога шла через лес. На первом КПП к машине подошли два солдата СС и потребовали предъявить документы. Франц и фельдфебель Какель достали свои офицерские книжки летчиков Люфтваффе и послушно подали их унтер– офицеру лейбштандарта фюрера. Сравнив фамилии со списком гостей, унтер выписал пропуска и отдал документы назад.
— Все в порядке, господа офицеры! Фюрер вас ждет! — сказал он и, козырнув, отдал распоряжение открыть шлагбаум. Машина, рассекая песчаную дорогу своими колесами, проехала внутрь второй зоны безопасности около километра и вновь остановилась возле КПП внутренней охраны. Офицер СС взял у летчиков пропуска первой зоны и оставил у себя, выдав им новые. Вновь «Опель» покатил по наезженной лесной дороге, пока не остановился у огромных бетонных сооружений, спрятанных под тенью вековых сосен.
Два здоровенных солдата из лейб–штандарта, вышли из дежурки навстречу гостям и, козырнув белыми перчатками, пригласили офицеров пройти.
— Пройдемте с нами, господа офицеры, — сказал один из солдат и повел летчиков в ближайший бункер. Второй солдат, вооруженный автоматом в соответствии с принятым порядком шел слегка позади летчиков, контролируя их действия. Спустившись по бетонной лестнице на нижний уровень, они прошли по длинному коридору, и оказались внутри большой комнаты.
Убежище фюрера было убрано с аскетической простотой. Большой письменный стол в углу венчало несколько оперативных географических карт. Огромный плетеный ковер из соломы располагался по самой середине комнаты. Садовая мебель из лозы виноградника создавала антураж «Den volkseigenen Stil» и вписывалась в бетонные стены, как бы разбавляя их монументальную холодность этаким, народным стилем. Напротив письменного стола стоял длинный стол со стульями для военного совета с командующими фронтов.
Гитлер уже был готов к встрече и стоял лицом к вошедшим. Парадный китель горчичного цвета украшал железный крест, которым он очень гордился, полученный фюрером еще за кампанию 1914– 1918 годов в России. Круглый значок члена НСДАП и знак за ранение дополняли парадный гарнитур фюрера.
— Ягтфлигер IVэскадрильи JG51 полка Франц–Йозеф Нойман! — представился Франц Гитлеру. Следом за ним представился и фельдфебель Какель –так предусматривал регламент личных встреч.
Гитлер подошел к летчикам, и поздоровался с ними, пожав руку каждому. Жестом он пригласил героев рейха присесть за стол. Не сводя с асов своего проницательного взгляда, фюрер по– товарищески, приступил к расспросам, интересуясь воздушной обстановкой под Москвой и Ржевом. Ординарец Гитлера, здоровенный фельдфебель, поднес ему две коробки с наградами, и фюрер, пожав каждому руку, лично вручил их летчикам.
Разговор был не долог, и продлился всего минут двадцать. Гитлера интересовало все, от сбитых самолетов противника до самого современного вооружения русских. На удивление, фюрер был спокоен и за время разговора ни разу не повысил голоса. Он внимательно выслушал пожелания летчиков и, сделав небольшую паузу, пригласил новоявленных героев Рейха разделить с ним торжественный ужин.
Гитлер встал из-за стола, и жестом указал на дверь в столовую. Фюрер шел впереди, как подобает хозяину и, войдя в столовую сел во главе. За большим столом, накрытым по случаю торжественного награждения, уже находились несколько генералов и офицеров вермахта. При виде Гитлера они встали и, вытянувшись в струнку, поприветствовали фюрера кивком головы как предписывал имперский этикет.
— Садитесь, господа офицеры, — сказал фюрер и, сделав жест рукой, словно повелитель, усадил своих вассалов на отведенные им расписанием места.
Изъяв у летчиков ремни и головные уборы, солдаты СС аккуратно повесили их в гардеробе на костяные вешалки, и, открыв двери в столовую, ввели новоявленных героев, для последующего чествования.
По случаю торжеств, все руководство рейха было одето в парадные белые мундиры.
Гитлер, присев в середине стола, встал, увидев вошедших летчиков. Он поднял хрустальный бокал с минеральной водой и сказал:
— Господа! Мы присутствуем при торжественном событии в истории нашего тысячелетнего Рейха. Я рад вручить сегодня лично заслуженные награды нашим доблестным летчикам пятьдесят первого полка «Ягтфлигеров». Только за такими верными сынами Великой Германии величие и могущество нашей родины! За победу господа! За нашу победу!
Офицеры, дружно встав, крикнули троекратное:
— Зик Хайль! Зик Хайль! Зик Хайль!
— Норман впервые в жизни, был удостоенный такого приема. Не смотря на свой статус героя Рейха, он чувствовал себя слегка смущенно и не в своей тарелке. В душе, словно расцвели тюльпаны, и их колыхание приносило массу приятных мгновений. Фюрер выпил газированную воду, по причине полного неприятия алкоголя и отставил бокал в сторону.
Торжественный ужин, проходил в атмосфере молчаливого общения, который иногда прерывался вопросами генералов, желавших знать о делах на фронте. Лишь изредка, поддерживая компанию, фюрер обращался к офицерам, не давая гостям скучать. Он вновь и вновь поднимал не выпитый бокал с водой, заставляя всех остальных присутствующих не забывать о алкогольных напитках, которые стояли на столе. Гитлер был задумчив и не многословен. Каждый раз он замирал, сжав руки вместе, и уперев на эту опору подбородок, погружаясь в размышления. Потом, он как бы, отойдя от раздумий, лениво и нехотя довольствовался тушеной спаржей, ковыряясь без желания в своей тарелке серебряной вилкой. Фюрер был вегетарианец и мяса не ел ввиду своего внутреннего убеждения. Это факт, абсолютно не сказывался на общем фоне предоставленных гостям блюд. Овощные салаты, острые, жареные баварские свиные ножки с квашеной капустой. Бифштексы по– гамбургски, из первоклассного мяса, выглядели настолько аппетитно, что перед этими блюдами не устоял бы ни один немец. Надо было отдать должное поварам фюрера, которые в такие дни всеобщего ликования превзошли самих себя. Фюрер по вегетарианской сущности не ел мясного, и поэтому довольствовался овощными блюдами, лениво ковыряясь в салате.
После ужина Франц и лейтенант Какель, получив назад свои портупеи и, вышли из бункера, в сопровождении солдат личной охраны Гитлера.
— Ваше авто господа офицеры, — сказал фельдфебель лейб–гвардии СС, указывая на «Опель адмирал» с открытым верхом.– Он доставит вас в нужное место.
— Наше место на фронте, — сказал Норман, находясь в легкой стадии опьянения.
— Не обращайте на него внимания господин фельдфебель, мой друг слегка принял лишнего, — сказал Какель. –Не каждый день мы встречаемся с фюрерами и этот факт, дает нам повод, для маленьких плотских радостей.
— Это господа такая традиция. Каждые десять дней фюрер награждает героев, и, обильно угощает их, зная, как вас кормят на восточном фронте.
— Надеемся, что мы еще раз сможем навестить эту чудесную кухню, — сказал Норман, и сев на заднее сиденье дежурной машины, развалился, словно на диване.
Настроение было изумительное, ведь теперь перед Францем открывались новые далеко идущие перспективы. — Йозеф сейчас чувствовал себя тевтонским рыцарем на белом коне, которого господь обласкал своим вниманием, любовью и благословением.
Приятное событие в виде ужина с фюрером было продолжено уже в личном поезде генерала Адольфа Галланда, который уже стоял на запасных путях возле Винницы в ожидании счастливчиков, которые имели честь, быть принятыми с Гитлером.
Начальник штаба Галланда, полковник Лютцев, встретил двух героев Рейха, довольно радушно и приветливо.
— Поздравляю вас, господа офицеры, с большой наградой! — сказал полковник.
— Как вам фюрер? Как кухня!? Жива ли его сука, Блонди, или ожирела от недоеденных мясных деликатесов!?
— Все было довольно пристойно, господин полковник! — сказал Франц. — Фюрер даже с нами отужинал за одним столом, и произносил тосты во славу героев рейха, силу и мощь нашего немецкого оружия.
— Вам, господа офицеры, генерал Галланд даровал отпуск в честь таких высоких наград. Ведь героям после подобных наград, положен отпуск на родину, не правда ли? Я господа, вам завидую! — сказал полковник, приглашая гостей в командирский вагон.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА
Весть о том, что 51 полк «Молдерс» снят с прикрытия бомбардировочной авиации и переведена в режим свободной охоты, была встречена летчиками истребительного полка особого назначения без «ожидаемого» энтузиазма.
Этот факт сулил еще большую опасность русским истребителям, а значит и большие потери. Немецкие «Мессеры», барражируя вдоль линии фронта, словно стая волков, беспощадно набрасывались на самолеты советов, терзая их пушечным огнем. Такая тактика имела свои результаты, и не давала больших шансов достичь легких побед, советским пилотам. Нередко трофеи немецких асов за один день достигали до десятка советских самолетов, и этой кровавой жатве казалось, не было ни конца, ни края.
Конец лета 1942 года выдался для первого истребительного не просто жарким, а скорее каким–то сумасшедшим. В один из таких дней августа, Краснов в составе своего звена, вылетел на свободную «охоту». Каждый полет он мечтал встретить в бою тот злосчастный «Мессершмитт», который досаждал нашим летчикам.
Использовав, преимущество «мигов» в высоте, звено забираться на такую высоту, куда немецкого асса не заманишь, даже бутылкой прекрасного шнапса. «Мессеры» задыхались, от нехватки кислорода, и не выдерживали скоротечных схваток, в отличие от МИГов.
Возвращаясь с патрулирования звено фрицев, было перехвачено на подлете к своему аэродрому. «МИГи», вынырнув из–за облаков, бросались в пике в драку, и безжалостно нанесли сокрушительный удар, уничтожая их огнем пушек и пулеметов.
В один из таких воздушных боев, самолет лейтенанта Краснова, получив повреждение. Пробитый маслопровод хлестал масло на выхлопной коллектор. От этого пламя через кожух рвалось из двигателя, наполняя кабину удушливым дымом. Валерка, увидев, что машина падает с огромной скоростью, потянул ручку управления на себя. Ему показалось, что мышцы на руках просто разорвутся подобно гнилым веревкам. МИГ вышел из пеке, но, потеряв в скорости, плюхнулся в торфяное болото. Скользнув брюхом по многолетнему мху, самолет несколько раз подпрыгнул на кочках, и, раскидывая искореженным винтом мох, торф и воду, уткнулся носом в черной жиже и замер, задрав хвост. Огонь, оказавшись без масляной подпитки, перестал бить из маслопровода и мгновенно потух.
Вытирая рукавом разбитый до крови лоб, Краснов открыл фонарь самолета, и прокашлявшись от гари, глубоко вздохнул свежего воздуха. Отдышавшись, он выполз из машины, и с плоскости провалился в болото. Отстегнув бесполезный парашют, он на животе стал ползти по мху, пробираясь к высокой кочке, на которой росли чахлые сосенки. В тот миг пара «МИГарей» пронеслась над болотом, помахав напоследок крыльями, и скрылась за лесом.
— Черт! Вот же влип! — сказал он самому себе, и стал медленно выбираться туда, где почва под ногами не так сильно проваливалась.
Ноги уходили вглубь болота в мох до самого колена. Каждый шаг приходилось делать с трудом. Подгребая руками всевозможные болотные растения, Краснов вылез на островок и отключился. Где–то над лесом вновь послышался звук мотора.
— «Мессер», — подумал Краснов, и замер, превратившись в болотную корягу. Пропитанный черной жижей комбинезон, скрыл его от зоркого глаза немецкого аса.
Валерка открыл глаза, и увидел приближающееся рыло фашистского «Мессершмита». В его крыльях загорелись огоньки, и две струи снарядов, подняв в воздух фонтаны болотной грязи, прошили хвост «МИГа», не причинив ему следа. Валерка, сжался в комок, словно жаба, и погрузился в болото, прикрыв голову охапкой выдранного мха.
Немец улетел. Дождавшись, когда фриц скроется за кромкой леса, Валерка, выполз на кочку. Усевшись на сухой выгорке, он достал из непромокаемой упаковки НЗ папиросу, спички и закурил. Осмотревшись, он обнаружил, что на несколько километров в округе, было сплошное болото. Лишь где–то севернее, виднелась черная кромка леса, до которой было не больше трехсот метров. Достав из планшета карту, и компас, он сориентировался. Выбрав среди этого унылого ландшафта контрольную точку, Краснов, закинув в рот несколько горстей зеленой клюквы, направился в сторону леса. Мох, словно вата, опустился под тяжестью ноги, и черная вода вновь хлынула за голенища сапог. Шаг за шагом, он все ближе и ближе приближался к лесу на краю болота. Иногда он проваливался по пояс, но каждый раз вылезал.
День подходил к концу. Выбранная контрольная точка в сумерках слилась с общим фоном. Лес был уже близок. В темноте Краснов добрался до первых деревьев,. Здесь его поджидал более неприятный сюрприз, чем болото. Зеленый мох заканчивался, и все дальнейшее пространство заполнила черная торфяная жижа, которая не оставила ему никаких шансов. Выломав длинный шест из сухостоя, он воткнул его в грязь. Палка ушла в трясину, словно провалилась в бездну. В такой темноте ползти через это жуткое место было полным самоубийством. Любой неверный шаг, и можно было утонуть, вдоволь перед смертью нахлебавшись тухлого торфяника.
Валерка вернулся обратно на мох. Он нашел сухую кочку, поросшую кустарником вонючего багана, и развалился на нем, словно на перине. Закурил. Пришлось обдумывать свое положение. До линии фронта от этого болота, было километров двадцать. Сейчас он находился в глубоком тылу врага, и добраться до своего полка, было задачей не из легких. Кругом по прифронтовым дорогам шныряли немецкие патрули и пьяные хиви. В каждом селе кишели полицаи и расквартированные строевые части вермахта. Идти, возможно, придется через леса, сторонясь жилых мест, чтобы не попасть в лапы немцев.
Краснов лег в мох. С каким-то странным удовольствием он уставился в бездонную черноту ночного неба, на котором, словно маленькие лампочки, вспыхивали звезды. Сколько он так лежал, всматриваясь ввысь неба, Краснов не знал, но постепенно его глаза стали слипаться. В голове закрутилась круговерть воспоминаний, которая плавно перешла в сновидение.
Во сне Краснов поднимался на заснеженную и покрытую льдом гору. Он, то карабкался по ней, и почти достигнув вершины, снова срывался вниз. Гора была очень высокая. Глядя вниз, руки странно холодели от страха, точно также, когда он впервые прыгал с парашютом. Странная ложбина около самой верхушки горы, постоянно удерживала его от дальнейшего падения, и это пока спасало его. Вновь и вновь Валерка, цепляясь ногтями за лед, карабкался вверх.
Вдруг на самой вершине появилась Ленка. Она была в образе снежной королевы. Она протянула ему свою руку и удержала Краснова от падения. Валерка, чувствуя ее поддержку, вновь напряг все свои мышцы. Он сделав рывок, забрался на вершину чтобы с этой высоты взглянуть на землю. Вдруг он увидел, как по заснеженному полю, кто-то к нему ползет. В тот миг страх и холод смешались вместе, и он почувствовал, что замерзает.
Краснов открыл глаза. Дождь крупными каплями срывался с неба и падал ему на лицо. Ночь под натиском утра уже стала отступать и Краснов, приподнявшись, осмотрелся. Было тихо. Одинокие скрюченные сосенки торчали из болота, навевая унылое настроение неизвестности. Холод пронизывал до самых костей. Все внутренности, словно свела судорога, и сквозь эти спазмы, жалобно урчал голодный желудок, который нестерпимо требовал пищи. Неприкосновенный запас боевых рационов остался в самолете, а до него было метров триста. Вспомнив о еде, Краснов закурил. Он, старался дымом папиросы приглушить голод. Не было сил вернуться назад к самолету. Открыв планшет, он достал «дежурную» плитку шоколада, и, ломая ее на квадратики, съел. На какое-то мгновение, желудок, приняв угощение, успокоился.
Сумерки под натиском солнца стали испаряться, и сквозь легкий туман, стелющийся над болотом, Краснов вновь осмотрелся. До твердой земли было метров сто, не больше, но эти сто метров были самые трудные. Черная ольха росла из топи, образуя островки из корней. Все пространство между деревьями, заполняла бездонная, черная торфяная грязь.
Краснов, выбрав шест из сухостоя сосновой выгонки, воткнул его в трясину и, оттолкнувшись, перепрыгнул на корневище соседнего дерева. Оттуда он вновь перепрыгнул на следующее, и уже через несколько минут таких прыжков выбрался на окраину болота, и вступил на земную твердь. Осторожно раздвинув ветви кустов, он, словно черная пантера выбрался на заросшее травой поле.
Было тихо. Лишь где–то очень далеко бухали выстрелы артиллерии, которые были настолько слабыми, что звуки жужжащих вокруг него комаров, пересиливали эту далекую канонаду.
Достав «ТТ», Краснов передернул затвор, и, загнав патрон в патронник, спустил курок, поставив его в положение предохранителя. Засунув планшет с картой за пазуху, лейтенант, пригнулся и пошел через поле, останавливаясь и прислушиваясь даже к незначительным шорохам. Враг мог быть везде. Его присутствие диктовало Краснову особые меры предосторожности.
Короткими перебежками от куста к кусту он шел четко на север. Там, всего в двадцати километрах от места падения самолета были части красной армии. Каждый раз, вытаскивая компас, Валерка намечал новые ориентиры, и, дойдя до них, вновь переориентировался, выбирая себе новый курс. Вскоре его путь пересекла грунтовая дорога. Пыль, прибитая дождем, выявляла все следы, оставленные не только техникой, но и людьми. Словно охотник–следопыт, Валерка стал всматриваться в следы, среди которых были свежие.
Плоские — без рисунка, блестящие на глине полосы, говорили о проехавшей подводе. Следы, оставленные подковами лошади, были прибиты двумя парами следов от кованых солдатских сапог. Вероятно, еще ночью здесь прошли немецкие фуражиры, собирающие продукты в близлежащих селах и деревнях. Судя по глубине колеи, телега была тяжелая, груженая.
Краснов осторожно, перешел на другую сторону дороги, которая, словно контрольно– следовая полоса фиксировала любые отпечатки. Они могли стать объектом нездорового интереса немецких патрулей, или местных полицаев, которых могли послать проверить место падение самолета. Пройдя по лесу километра три, Валерка оказался невдалеке от деревни, которая располагалась на невысокой горке. Он вытащил карту и сверился, по компасу. Заняв выгодную позицию, Валерка стал наблюдать за окружающей обстановкой, стараясь запомнить все, что привлекало внимание.
Немецкая машина радиосвязи стояла во дворе одного из деревенских домов. Ее торчащие антенны, среди крыш крытых соломой, выдавало присутствие в деревне немцев. Голод вновь напомнил о себе. Желудок заурчал, словно расстроенный полковой оркестр. Надо было идти. Валерка снова взглянул на карту, выбирая место, где можно было обойти эту деревню, оставаясь незамеченным. Справа на карте была помечена речка, через которую был проложен мост. По всей вероятности, на мосту мог стоять немецкий караул. Слева, было огромное поле, пройти через которое, не представлялось возможным. На поле немцы дрессировали собак, и этот факт сразу исключал продвижение в этом направлении.
Ползком, а где и короткими перебежками, Валерка двинулся вправо. Нестерпимая жажда подстегивала его держаться вблизи воды, да к тому же лейтенант не терял надежды найти попутно какую–нибудь рыбацкую снасть с рыбой, чтобы хоть чем–то утолить голод. Пробираясь сквозь заросли, он вышел к реке. Припав к воде, с жадностью стал пить ее, наполняя желудок живительной и прохладной влагой. На какое–то время, голод вновь отступил.
Река петляла среди зарослей ивняка, крапивы и черной ольхи. Крутые берега местами переходили в песчаные отмели и каменистые плесы. Река была неглубокой, местами вода доходила до пояса, но в основном выше колена не поднималась. Идти по реке было более удобнее, чем продираться через заросли крапивы, которая была фактически высотой в человеческий рост. Местами река образовывала и большие виры, где могла водиться рыба, но никаких рыбацких снастей он не нашел. Пока было тихо.
Как Краснов не заметил сидящего с удочкой полицая, было непонятно. Когда до моста оставалось не более сотни метров, его кто-то окрикнул:
— Гей, вуйку, і куди ти так поспішаєш? Чай заблукав?
Краснов выхватил пистолет, ориентируясь на голос, но тут же звук передернутого затвора винтовки насторожил его.
— Не балуй, летун! Кидай свою гармату, і підніми руки вгору! — приказным тоном сказал неизвестный.
Краснов так и застыл среди реки, словно цапля при виде плывущей жабы.
— Давай, давай, летун, кидай свою гармату і рухай сюди! Бачили ми, як ти вчора в трясовину хряпнувся. Я думал ты утоп, а ты курва еще жив! Не берет же вас краснопузых ни пуля, ни окаянная сила!
В этот момент Краснов все же рассмотрел полицая. Он стоял за толстой ивой, держа в руках немецкий карабин. Тут же на рогатке лежала удочка. Полицай, по– видимому, ловил рыбу, и Валерка не сразу заметил его среди этих прибрежных зарослей.
— Че стоїш! Давай, вилазь на берег! — сказал полицай. — Я, тобі сказав, гармату свою кинь!
Краснов бросил пистолет в воду, и с поднятыми руками вышел на берег. Только здесь он рассмотрел полицая. Ткнув стволом в спину, тот приказал идти в сторону моста. Краснов, держа руки вверх, вышел на поляну. Пройдя через нее, он увидел около деревянного моста на обочине, вырытое пулеметное гнездо. На бруствере из мешков с песком стоял станковый немецкий пулемет. Здоровенный немец в пилотке и в майке с орлом на груди, сидел на мешке, и, держа в руках солдатский котелок, ел гороховую кашу с тушеной свининой. Второй немец сидел на мосту на перилах, и ловил рыбу струганной из орешника удочкой.
— Эй, Вальтер, принимай гостя! — сказал полицай немцу.
— О, дас ист русише пилот! Вундабар! Ком, ком майне либе фройнд! Ду ист майне гаст хойте! — сказал немец, откладывая в сторону котелок. — Вили, Вили, ванден цу унс дер русише гаст гекоммен! — обратился он к сидящему на мосту солдату. Тот поставил удочку, облокотив ее на перила, а сам слез и подошел к Краснову, улыбаясь во всю ширину своего рта.
— Я, Вальтер, натюрлих! Дизе ист русише Ферфлюхтер флюхт шайсе нихт!
Валерий прекрасно знал немецкий язык и понял, что немец назвал его вонючим, летающим дерьмом. Он, выдержав паузу, пока немец обыскивал его, и после того, как тот достал планшет с картой, Краснов на немецком языке сказал:
— Их бин ист русише официре, унд нихт ферфлюхт шайсе! Ест Ире Люфтваффе флюхт шайсе! — сказал Краснов, гордо держа голову вверх.
— О, дас ист фантастишь! Дисе русише Иван загт дойче шпрахе гут! Унсере гауптман вирд цуфрайден саин!
— Да, господин фельдфебель, я хорошо говорю по– немецки! — сказал Краснов, перейдя на язык врага.
Фельдфебель расстегнул планшет и стал вытаскивать из него карту, письма от матери, конспекты по пилотированию и фотографию, где Валерка сидит в кругу немецких офицеров.
— Это что, ты? — спросил он Краснова, показывая пальцем на его фото.
— Да!
— А это кто? — спросил немец, с любопытством разглядывая своих соплеменников.
— Это легион «Кондор». Ваш дерьмовый Люфтваффе! — ответил Краснов по– немецки.
— Вальтер, ты только посмотри, этот Иван знает наших летчиков! Его надо доставить на аэродром. Пусть они с ним и разбираются! Может он очень ценная птица?
— Ты Иван, хочешь кушать!? — спросил здоровенный солдат– пулеметчик, предчувствуя небольшое вознаграждение за свою службу.
Краснов ничего не ответил, лишь проглотил густую слюну, которая образовалась во рту после слов сказанных врагом.
— На, Иван, ешь! Это вкусно! — сказал солдат и протянул ему банку колбасного фарша и кусок хлеба.
Краснов отвернулся. Было противно брать из рук врага пищу. Ему, как советскому летчику не хотелось унижаться и недостойно выглядеть.
— Кушай, кушай, Иван, это очень вкусно! — сказал, солдат, приветливо улыбаясь.
Чувство голода на какое-то время пересилило его гордость. Краснов подумал, что ему еще понадобятся силы, чтобы вернуться к своим, вернуться в строй и бить этих гадов до самого Берлина.
— — Гей ти, летун, давай жри, раз тобі пан Вальтер пропонує! Не кожного гостя з такими почестями зустрічають! Я пригостив би тебе не тушонкою, а порцією німецького свинцю! — сказал полицай, ткнув Краснова в бок стволом карабина.
Краснов взял банку и, вытащив из–за голенища сапога ложку, стал есть.
— Эй, Вили, глянь, русский Иван ложку за голенищем сапога носит, — сказал солдат и засмеялся.
— Я знаю, у них это принято! Это же настоящие русские свиньи!
Валерка ел, не обращая внимания на подколки со стороны немецких солдат. Сейчас он себя клял, что так легко попался в плен и сейчас ест их пищу. Но сейчас силы были важней всего. Возможно, что ему удастся бежать? Возможно, подвернется такой случай? Что тогда? С голодным желудком далеко не убежишь. Пока он ел, фельдфебель связался по полевому телефону, и Валерка услышал, как тот доложил:
— Господин капитан! — слышал Валерка. — На третьем посту в плен взят Иван, летчик. У него есть фотография, где он сфотографирован с немецкими офицерами. Что нам делать!? Может он нужный человек!?
Фельдфебель положил трубку и, подойдя к Краснову, сказал:
— Сейчас Иван, за тобой приедет машина. Гер капитан сказал, что тебя отправят разбираться в JG51 к майору Готфриду Нордману. Их база находится в десяти километрах отсюда, в деревне Белоусовка.
Минут через пятнадцать со стороны деревни подъехала легковая машина. Щеголеватый, худой и высокий капитан–связист, в зеркально начищенных сапогах вышел из машины.
Фельдфебель подскочил к нему и, держа у ноги карабин, доложил о пойманном русском летчике. Фельдфебель передал ему планшет, документы фотографии и, щелкнув каблуками, махнул рукой солдату, чтобы он привел летчика.
— Давай, Иван, иди к машине, господин гер капитан ждет тебя.
Краснов подошел, держа руки за спиной, словно арестант.
— Как тебя звать? — спросил немецкий офицер.
— Лейтенант Валерий Краснов, — сказал он по– немецки.
— Садись в машину! — приказал капитан и, вытащив из кобуры пистолет, передернул затвор.
— Давай, Краснов! Только, Иван, без шуток, я буду стрелять, — сказал капитан твердым голосом и посадил Валерку на переднее сиденье рядом с водителем. Он держал пистолет наготове, опасаясь, что Краснов бросится на него, как это обычно делали отъявленные коммунисты.
Немец, по всей вероятности, знал, что русские иногда бывают непредсказуемы, и могут вполне пойти своей грудью на пулю.
Машина тронулась и, переехав через мост, направилась в сторону полевого аэродрома. Впервые Валерка увидел, сколько немцев сосредоточилось на этом плацдарме невдалеке от Духовщины. Машины, бронетранспортеры, танки готовились к наступлению на Москву. Все перелески были наполнены немецкими солдатами и офицерами и в такой обстановке Краснов понимал, что побег в данный момент просто невозможен. Он расслабился и полностью отдался во власть своей судьбы. Машина въехала на полевой аэродром и направилась в сторону, где стояли хаты и многочисленное количество немецких палаток.
«Мессеры» звеньями по два самолета взлетали с поля, и, набрав высоту, уходили в сторону фронта. Другие заходили на посадку и, вырулив к стоянке, глушили моторы. Возле контрольного пункта машину остановил патруль полевой жандармерии. Один солдат вальяжно сидел в коляске мотоцикла за пулеметом, подставив свои голые ноги под последние лучи летнего солнца. Он, сквозь черные очки, наблюдал за машиной, держась за рукоятку пулемета. Унтер– офицер жандармерии подошел к машине и спросил пароль. Капитан назвал. Унтер махнул рукой:
— Зигфрид, пропусти капитана! Они взяли в плен русского летчика. Пусть наши ягдфлюгеры посмотрят, с кем они воюют! — услышал Валерка.
Стоящий у шлагбаума солдат отпустил веревку и открыл его.
Валерий чувствовал, что с каждой минутой тучи над его головой сгущаются все сильнее и сильнее. Еще вчера он и представить себе не мог, что окажется в плену. Он знал, что ждет его, но чувство побега ни на минуту не покидало его. Подъехав к штабной палатке, «Опель» остановился, и капитан, ткнув ему в спину пистолетом, приказал Краснову выйти.
Навстречу капитану из палатки вышел майор Люфтваффе. Его хромовые сапоги, мундир и галифе были идеально подогнаны по фигуре, словно он собирался на парад.
— Господин майор! Нашим патрулем взят в плен русский летчик. Я звонил в штаб армии, и полковник Бельке мне приказал привезти его прямо к вам, — сказал капитан. — У него изъята странная фотография и карта полетов.
— Его место, господин капитан, в лагере для военнопленных! У нас не дом отдыха для русских летчиков! — ответил майор, не проявив никакого интереса.
— Я так не считаю! Я думаю, это вам будет интересно, господин майор! — сказал капитан и передал майору планшет с картами и фотографией. Немец взглянул на фото и радостно вскрикнул:
— Бог мой, это же наш Франц! Это парни из легиона «Кондор»! Эта фотография действительно была у этого Ивана? — спросил майор, заинтересованно глядя на фотографию.
— Так точно! Но это еще не все, господин майор. Русский хорошо говорит по– немецки.
— Это правда? — обратился он к Валерке с удивлением.
— Да!
— Откуда у тебя это фото? Ты знаешь нашу группу «Кондор» — спросил майор, подойдя к Краснову.
— Да! — ответил тот по–немецки, –встречались до войны.
— Вы, капитан, свободны! Пленный останется здесь у нас до прилета нашего героя Франца. Он нам расскажет, где и как познакомился с этим Иваном.
— Есть! — сказал капитан и, щелкнув каблуками, сел в машину. «Опель» заурчал мотором и уехал назад в деревню.
Майор щелкнул пальцами и двое солдат с автоматами из роты охраны, встали за спиной Краснова, словно почетный караул.
— Проходи, Иван! — сказал он лейтенанту и жестом указал на вход в палатку.
Держа руки за спиной, словно арестант, Краснов вошел. Там внутри сидело несколько немецких летчиков. Кто–то пил кофе, держа в руках чашечки, кто-то играл в карты и курил сигары. Терпкий запах табачного дыма и хорошего кофе пропитал палаточный брезент, создавая иллюзию фронтового борделя. При виде Краснова все с удивлением привстали, рассматривая пленного Ивана.
— О, Карл, какой у нас шикарный трофей! Ты где взял этого матерого русского аса?
— Этот большевик на наш патруль нарвался. Называет себя летчиком. Он был вчера сбит над болотом и упал к нам в тыл.
— О, Иван, так это ты так красиво горел, когда я влепил тебе по твоему фанерному чемодану! — с издевкой в голосе спросил Хафнер и немцы засмеялись.
— Видно он шел к своим? Вы лучше взгляните, господа, вот на это, — сказал майор и положил на стол планшет Краснова и фотографию. — Это многое объясняет.
Летчики с удивлением подошли к столу.
— О, да это же наш Франц в полном составе футбольной команды легиона «Кондор». Я помню, они в сороковом ездили в Смоленск играть в футбол. Тогда команда «иванов» « Дом Красной Армии» навешала нашему «Кондору» 2:1, — сказал один из летчиков, ерничая. — Так это значит, один из тех футболистов к нам в гости пожаловал? Решил видно, Иван, с нами в футбол сразиться, как в былые годы?
— Жаль, что Франц уехал в Берлин в отпуск. Вот будет встреча так встреча. Как твой позывной Иван? — спросил майор.
— «Шперлинг –Воробей»!
— О, господа, посмотрите! Это тот «воробей», который пощипал нашего «Кондора» и героя. — Йозеф будет чрезвычайно удивлен встрече. Он же тогда поклялся сразиться в честном бою с этим «воробьем, если он его поймает. Эта встреча видно действительно была угодна самому богу, раз ты «воробушек» попал к нам в клеточку!?
Судьба еще один раз преподнесла Краснову сюрприз. Немцы хорошо знали, что за позывным «Воробей» скрывается настоящий ас, сталинский сокол. Не один немецкий самолет, сбитый Красновым, уже нашли упокоение в лесах и болотах его родины.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
ОЖИДАНИЕ ЧУДА
Старший лейтенант Заломин стоял в штабе по стойке смирно. Гвардии полковник Шинкарев, держа скрещенные руки за спиной, расхаживал по кабинету из конца в конец. Он нервно курил «Казбек», и от волнения перекидывал папиросу языком из одного уголка рта в другой, как это делают любители табака в случае стресса. Пауза затянулась.
— Так вы говорите, что на ваших глазах был сбит самолет старшего лейтенанта Краснова?
— Так точно, товарищ полковник! — сказал Ваня Заломин. — Он жив, товарищ полковник. Я своими глазами видел, как он вылез из самолета. Да и самолет, как в болото воткнулся, так сразу же и потух.
— А вы, товарищ старший лейтенант, предприняли возможность эвакуации пилота!?
— Там товарищ полковник сесть негде. Одно сплошное болото. Я хотел сбросить НЗ, но тут «Мессер» на хвосте. Пришлось уходить на базу. Я на сто процентов уверен, что Краснов жив.
— Жив, жив! А если Краснов в плен попал? Там же по данным нашей разведки целая дивизия расквартирована по лесам.
— Я, товарищ полковник, не хочу даже думать об этом, — сказал Заломин. — Краснов быстрее застрелится, чем сдастся в плен. Вы же знаете, насколько он предан своему делу и Родине.
— Таких летчиков теряем! Таких летчиков! Храмов, Краснов, Лукин! Асы! Настоящие сталинские соколы! Им бы еще летать, бить врага! Больше никогда не будет таких летчиков.
— А я, товарищ полковник, верю, что Краснов жив и вернется! Он должен выйти к нашим! Вы бы, товарищ полковник, предупредили на всякий случай пехоту, что Краснов может появиться на передовой.
— Это правильно, Заломин! Так, где говоришь, видел самолет Краснова?
Заломин склонился над картой и карандашом стал выискивать то место, куда плюхнулся Валерка. Сориентировавшись, он показал:
— Во! Вот тут, товарищ полковник! Как раз, почти посередине болота.
— Так, хорошо. Если Краснов пойдет на север, то выйдет…..– полковник положил линейку и прочертил карандашом предполагаемый маршрут старшего лейтенанта. — Плюс– минус пять километров, деревня Макуни.
— А тут у нас, сто семнадцатая стрелковая дивизия рассредоточена. Это хорошо, старший лейтенант, я свяжусь с комдивом этой дивизии и сообщу ему о том, что на них должен выйти наш летчик Краснов. Пусть разведчиков своих напрягут. Может они быстрее найдут его? — сказал Шинкарев.
— Разрешите идти, товарищ полковник!? — спросил Заломин.
— Давай, старший лейтенант! Иди! Увидишь майора Шинкарева, направь его ко мне.
— Есть! — сказал Заломин, щелкнув каблуками, вышел из кабинета.
— «Ромашка», «ромашка»! — сказал полковник, подняв трубку телефона. — Соедини– ка меня с комдивом сто семнадцатой.
— С «Урканом», что ли? — переспросила телефонистка.
— С «Урканом», с «Урканом»! — утвердительно ответил Шинкарев, и сев на край стола, на ощупь вытащил из пачки папиросу.
Закурив, он тряхнул рукой, затушив спичку, и бросил огарок в пепельницу. Трубку поднял комдив.
— Товарищ «Татаринов», это гвардии полковник Шинкарев, первый истребительный гвардейский полк. Там у нас за линией фронта сбили нашего летчика, гвардии старшего лейтенанта Краснова. По сведениям наших парней из эскадрильи он жив, и может выйти через линию фронта в расположение вашей дивизии. Предполагаемый маршрут — деревня Макуни. Посодействуйте в поисках, если располагаете такой возможностью. Разведочку с опытными красноармейцами послать бы навстречу, может быть, и отыскали нашего парня?
— Макуни! — поправил его генерал, делая ударение на последнем слоге. — Хорошо полковник, я позабочусь об этом. Так и быть, направим навстречу полковую разведку. Одно же дело делаем. А такие орлы, и нам небезразличны, — сказал генерал.
— Спасибо, товарищ генерал! — и герой Советского Союза Шинкарев положил трубку телефона.
Ни через три дня, ни через неделю, и даже через месяц, Краснов к условной точке не вышел. Все поиски разведгрупп полковой разведки успехом не увенчались. Разведчики прочесали весь предполагаемый маршрут, выйдя почти к самому самолету. Удивило тогда их то, что немцы, согнав всю технику, тянули из болота подбитый и брошенный Красновым «МИГ».
За это время в первый полк уже прибыло новое пополнение, и воспоминания о Краснове слегка померкли на общем фоне проблем войны. Сколько было уже летчиков, которые не вернулись с боевых вылетов? Кто-то сгорел в самолете, кто-то попал в плен, а кто-то просто пропал без вести, как и Краснов. Никто не знал, где упокоен их прах и вряд ли родные и близкие смогли бы когда нибудь, узнать об этом, даже после окончания войны.
Многие так и закончили ее до последнего своего часа, до последней минуты оставаясь летчиками, идущими на жестокого и кровавого врага.
И пройдут десятилетия. И вот однажды, в Какой-то теплый, летний день через много лет после войны, мрак вечности вновь зальется светом. И появится из торфа поднятый краном покореженный «МИГ», или трудяга «Ил–2». А когда стечет с него болотная жижа, и пожарная машина омоет его от болотной грязи зеленый фюзеляж и бортовой номер самолета, вот тогда, открыв разбитый фонарь, уже внуки увидят, что их дед по прошествии шестидесяти лет, держится за штурвал и продолжает идти в атаку. И снимут все присутствующие шапки. И слезы горечи и скорби потекут по мужским щекам уже будущего поколения, которое знало о войне только по фильмам. И вот тогда, когда над свежей могилой грянет последний залп, появится на обелиске фамилия героя летчика, которого столько лет искала Родина, чтобы отдать ему последний долг….
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
КОВАРНЫЙ СЮРПРИЗ
Прошел месяц с того момента когда самолет Краснова плюхнулся «на брюхо» в болото. И вот после заслуженного отдыха на родине из отпуска, возвратился Франц–Йозеф Нойман. Его Bf.– 109М2 «Мессер» приземлился на полевом аэродроме. Спустившись по крылу самолета, набравшийся сил Франц –Йозеф Нойман, улыбнулся сослуживцам.
— С возвращением в строй, — сказал майор Карл Нордманн, радушно встретив кавалера рыцарского креста. — Мы Франц, уже успели по тебе соскучиться! Как отдохнул? Как Берлин, Германия? — стал приставать с расспросами командир полка.
— Я, господин майор, две недели не выходил из отеля «Белая лошадь». Это на берегу Кенигзее. Почти две недели без войны. Это было настоящее счастье. Там такие фроляйн! Швейцарки, француженки, чешки и все стремятся обслужить твое тело. Они Карл, наполняют твою душу такой любовью, что ты забываешь, что идет война, и где-то умирают люди, — сказал новоиспеченный лейтенант.
— Тебя послушать Франц, так ты настоящий развратники балагур Тиль Уленшпигель, — завидуя, сказал майор. — Пора бы и мне понежиться где — ни будь на набережной Круазет.
Франц пристально посмотрел на майора, пустыми глазами и с долей сарказма сказал:
— Франция господин майор, нам не светит. Эти места, к сожалению, зарезервированы. Эти наци — любимчики Геринга не любят воевать на восточном фронте. Так что Карл, нам до самой победы придется воевать с большевиками!
За разговором незаметно спустились в командирский блиндаж. При виде похорошевшего и отдохнувшего лейтенанта, летчики эскадрильи, которые играли в карты, привстали, радостно приветствуя боевого камрада.
— Франц, а ну скорее похвастайся, нам теми дубовыми листьями, которые вручил тебе Гитлер! Мы тоже хотим такие! Расскажи боевым камрадам, как фюрер вас встречал? Что пили, что ели? О чем говорили? — спросил один из офицеров, пожимая руку Нойману.
Тот, расстегнув воротник своего мундира и вытащив крест на черно–красной ленте, хвастаясь рыцарским крестом с дубовой ветвью и мечами. Франц присел на край стола и закурил сигару. Со всеми подробностями он рассказал однополчанам, как принимал его Гитлер в своей резиденции под Винницей. Говорили долго и много смеялись, заведенные алкоголем.
Франц, достав из портфеля три бутылки оригинального можжевелового шнапса, поставил их на стол. Камрады увидев немецкий продукт, одобрительно загомонили, собираясь на выпивку.
Выпили за возвращение в строй своего боевого друга. Выпили за победу, и когда торжественная часть встречи подошла к концу, капитан Брендель сказал:
— Пока ты Франц, на озере, в женских объятиях, капитан Хафнер твоего «воробушка» завалил в болото. Так что камрад не судьба тебе востриться с ним в воздухе.
— Черт! Это правда!? — спросил Франц, с чувством сожаления.
— Правда! — ответил майор Нордман. — Это произошло буквально на следующий день после твоего вылета к фюреру на аудиенцию.
— Жаль! Я весь отпуск мечтал встретиться с ним. Я думаю, что он, принял бы мой вызов!?
Майор Нордман достал фотографию, которую он изъял у Краснова, и бросил перед Нойманом на стол. На ней лицо Франца было аккуратно обведено кружочком.
— Эй, парни! Кто испортил мою фотографию? — спросил лейтенант. Еще минута и он бы перешел на повышенный тон.
— Это, Франц, фотография из планшета твоего «Воробушка». А этого парня ты узнаешь, — спросил лейтенант Брендель. Он ткнул пальцем в фото показывая на Краснова, сидящего по правую руку от –Ноймана.
— О, я его знаю! — восторженно завопил Франц. — Это Краснов, а это его отец! — указал Нойман на человека в военной форме летчика РККА.
— В сороковом. За год до начала войны нашу команду легиона «Кондор» пригласили на завод в Смоленск. Черт, мы тогда продули этим большевикам. Я помню! Я этому парню даже подарил мяч. Признаюсь честно мне даже жаль, что он погиб. Так хотелось встретиться, и вспомнить те времена, когда мы еще не смотрели друг на друга в прицелы пулеметов.
— Кто погиб, — спросил майор Нордманн.
— Кто, кто, этот русский парень….
— Ты Франц, ошибаешься, Твой «Воробушек» жив и здоров! — сказал лейтенант Йоахим Брендель. Уже больше месяца он ждет твоего возвращения.
— Камрады, я непременно хочу видеть его! Карл, где этот парень? — спросил Франц, вскакивая с места.
Для присутствующих в командирской землянке возникло ощущение, что это был его друг, а не враг, и он всю жизнь мечтал встретиться, чтобы поделиться впечатлениями о прожитом времени. И вот пришел тот долгожданный час, когда настал этот миг их свидания.
— У тебя, Франц, какое-то странное трепетное отношение к этому «Ивану». Ты забываешь, что он враг? Мне сдается, что это не фронт, а прямо мужской клуб по–интересам! Встречаются друзья в воздухе, поговорили по радио, постреляли друг в друга, сели, выпили шнапса, сходили на рыбалку, — сказал лейтенант Брендель с ядовитым сарказмом, и вся эскадрилья залилась звонким и искренним смехом.
— Если бы, Йоахим, я бы не был наполовину русский, то мне и судьба этого русского, была бы так же безразлична, как и тебе. А так, мне просто интересно поговорить с тем, с кем еще до войны гонял в футбол. До этой войны, если вспомнить, мы же не были врагами, а были друзьями, связанными договорными обязательствами. И это не моя вина, что Адольф Гитлер пожелал напасть на Россию!
— Не заводись — Франц! Жив твой «Иван» и здоров! Его машину наши саперы умудрились достать из болота. Техники сейчас ее ремонтируют, и приводят в соответствующий вид. Мы всей эскадрильей хотели тебе сделать подарок к твоему возвращению. У тебя же с ним что–то личное? — спросил майор Карл Нордманн, закуривая сигару.
— Спасибо Карл! — сказал — Йозеф и достал еще бутылку можжевелового шнапса.
— Я так понял, четвертая эскадрилья взяла выходной полным составом, — шутя спросил майор Нордманн, глядя как его подчиненные потянулись за очередной порцией.
— Так там же, господин майор, погода нелетная! Вы что, майор, не видите, какой жуткий туман!? — сказал Брендель. Летчики четвертой эскадрильи оценив шутку вновь засмеялись.
Франц разлил по рюмкам шнапс и произнес:
— И все же, господа, я рад видеть вас всех! За подарок вам отдельное спасибо! Цум воль!
— Цум воль! — дружно ответили летчики, и выпили налитую в штофы водку.
Встреча Краснова с Францем Нойманом не была теплой. Уже больше месяца Валерка был в плену и сидел в холодном подвале, укрываясь чей — то, брошенной шинелью. Всей душой, всем своим существом, он чувствовал, что немцы готовят ему Какой-то «сюрприз», который должен был удовлетворить их неестественное «гостеприимство». Каждый день его неплохо кормили офицерским пайком, и выглядело это довольно удивительно по отношению к пленному. Ежедневно солдат с автоматом выводил его без сапог на прогулку. Было видно, что, немцы боятся, что он может убежать, оставив их с носом. За этот месяц русские самолеты неоднократно совершали налеты на немецкий аэродром. Краснов ждал и всем сердцем надеялся, что сможет в момент общей суматохи, скрыться и вернуться к своим. Но, увы, бомбы падали вдалеке, а его мечты о побеге, так и остались несбыточными мечтами.
— Эй, «Иван», держи! — сказал вошедший в подвал часовой, и бросил ему сапоги. — Живо одевайся, тебя ждет майор Нордманн.
Краснов надел сапоги, и вышел из подвала. Он щурился яркому осеннему солнцу, которое висело над летным полем.
— Давай вперед! — сказал часовой.
Валерка, не торопясь, двинулся в сторону штабного блиндажа, держа руки за спиной. В этот миг он чувствовал, что время его жизни подошло к концу. Голова работала, как никогда ясно Анализируя ситуацию, он постарался мобилизовать все свои внутренние резервы, чтобы не быть застигнутым врасплох.
«Что еще надумал этот Нордманн!?» — подумал Краснов и спустился в блиндаж.
— О, Иван! Тебя ждет маленький сюрприз! — сказал майор Нордманн, с выражением лица предвещающего легкую интригу.
В этот миг Краснов увидел его. Да это был Йозеф Нойман, который, сидел в шезлонге, вытянув свои ноги. При виде Краснова, он привстал, и улыбнулся, словно был старым знакомым.
Холеный молодой лейтенант был одет с иголочки. «Рыцарский крест» красовался у него на шее. Волосы были аккуратно зачесаны на пробор и от него вкусно пахло дорогим французским одеколоном, запах которого перебивал запахи кожаных летных курток, и сапог собравшихся поглазеть на эту встречу.
— Ну, здравствуйте Валерий Леонидович Краснов, — сказал он по–русски, протянув свою руку.
Краснов взглянул на Франца с некоторой долей равнодушия. Нет, он не презирал Франца, но и не подал руки. В ту минуту он вспомнил горящий самолет майора Храмова. В душе вспыхнула злоба. Так и продолжал Валерка стоять, держа руки за спиной, словно арестант.
— Я вижу, тебя не радует наша встреча, — спросил Нойман.
— А чему мне радоваться, — спросил Краснов. — Встретились бы мы в воздухе, вот тогда бы я обрадовался! Жаль, что в прошлую нашу встречу у меня кончились патроны. Я бы вогнал тебя в землю. По самый хвост бы вогнал, прихвостень ты гитлеровский.
Франц улыбнулся на слова Краснова, которые абсолютно его не тронули. Он достал сигару и закурил.
— Ну, что так и будешь стоять, — сказал Франц, указывая на табурет. — Присаживайся Валерий Леонидович…. Мне импонирует твоя гордость. Я вижу, у тебя есть настоящие рыцарские качества. А это дорогого стоит. Как поживает твой папаша?
— Нет больше у меня папаши, — ответил Краснов, сжимая зубы.
— А что так, — переспросил Франц.
— Расстреляли ровно два года назад.
— За что, — спросил удивленный немец.
— За все хорошее, — ответил Краснов.
— Хочешь отомстить за него? Я могу предложить тебе место в моей эскадрилье. Будешь воевать против «большевизма» на лучшем в мире самолете?
Валерка смолчал. Он понимал, что его призывают предать свою Родину, предать мать, предать Луневу Ленку, предать любимый Смоленск. Нет, — не мог он допустить этого, чтобы кто — то вспоминал о нем, как о предателе.
Лейтенант Нойман, налил в рюмки водку. Несколько бутербродов со шпиком лежали на тарелке, украшенные колечками соленых огурчиков, которые аппетитным видом вызывали в желудке Краснова голодные спазмы.
— И правильно! Я бы тоже не смог предать, — Выпить с тобой хочу! — сказал немецкий лейтенант.– Выпить — как русский с русским….
— А я не хочу пить с тем, кто предал свою Родину. — ответил Краснов.
— А за свою победу пить будешь!? — спросил –Нойман, ухмыляясь, желая вывести из себя своего давнего знакомого.
— За нашу победу — буду! — ответил Краснов. Он присел на табуретку напротив Франца.
— Давай тогда выпьем за вашу победу, — сказал Франц, и поднял рюмку.– Ты же знаешь, что режим Сталина обречен и скоро сапог немецкого солдата пройдет по Красной площади, чеканным шагом.
— А почему тогда ты пьешь за нашу победу? — спросил Валерка. — Если ты, прислуживаешь этим ублюдкам, то и пей за свою победу, которой никогда не будет! Вот только все равно победа будет за нами, и враг будет разбит! — сказал Валерка словами Сталина.
— А мне все равно, за чью победу пить. По матери я русский, по отцу немец. Выиграют войну немцы, значит, моя немецкая половина будет праздновать победу. Выиграют русские — русская половина! — сказал Йозеф, ехидно улыбаясь пьяной улыбкой.
— Нет у тебя Франц, ни Родины, ни флага, и мне тебя жалко, — ответил Валерка.
— А кто тебе мешает иметь две Родины? Ты Краснов, классный летчик, и мог бы спокойно воевать на нашей стороне. Получил бы, как и я «Рыцарский крест». У тебя в Германии было бы все: дом, красивые женщины, деньги и слава! А что у тебя в сейчас России? Ни кола, ни двора! — сказал немец, ухмыляясь. — Так, советский голодранец….
— Я, Франц, русский летчик, и Родину свою не продаю, какая бы она не была! Да и какой из тебя рыцарь, если ты, словно крыса, бежишь с поля боя?
В тот миг слова Краснова затронули самолюбие — Ноймана, и он вспылил:
— Ты меня щенок, тут за советскую власть не агитируй, засранец! У меня и в России было все, пока ваши голодранцы не пришли, и не уничтожили то, что было нажито веками моими предками! Мой прадед и дед служили царю честно, и родину свою Россию, я люблю не меньше твоего, только без этих козлов коммунистов. Я Леонидович, не с народом воюю, а с большевиками! Я воюю со Сталиным, и вот это и есть моя правда!
— Дурак ты Франц, и многого еще не понимаешь, — сказал Краснов, и залпом выпил водку, налитую фашистом.
Немецкие летчики со стороны наблюдали за разговором бывших знакомых. Им было не понятно, о чем шла речь между старыми знакомыми. Каждый из них надеялся только на одно,. Им не терпелось посмотреть бой между своим кавалером рыцарского креста и этим лапотным советским летчиком, который мнил себя ассом.
Лейтенант Брендель, предчувствуя плывущую в руки выгоду, решил поставить сто марок на победу лейтенанта Ноймана. Очередь была за остальными. Ставки с каждой минутой стали возрастать и смертельный тотализатор начал выходить за рамки четвертой эскадрильи. Уже, к вечеру того же дня он переместился до самых дальних служб всего аэродрома. В игру был втянут весь личный состав полка, начиная от солдата охраны, до самых высших лиц командования. За один день было собрано три тысячи шесть сот марок. Никто из немцев не хотел ставить на Ивана. Все верили в победу кавалера «рыцарского креста» лейтенанта — Ноймана.
Краснов даже в подвале сельсовета, где его содержали под охраной, чувствовал эту возню, которую устроили фрицы в преддверии схватки. Некоторые солдаты аэродромных служб приходили к окну подвала, и кричали:
— Рус, а рус, Сталин капут….
Краснов ясно понимал, зачем немцы держали его в течение месяца и даже хорошо кормили. Все это шоу было заранее запланировано. Фрицы хотели преподнести лейтенанту Нойману подарок в честь награждением его рыцарским крестом. Немцы хотели позабавиться боем Ноймана с этим русским, который, судя по ставкам, был уже приговорен к смерти. Только один самый хитрый фриц лейтенант Брендель, поставил сто марок на Краснова. Его расчет был понятен: Выиграй бой «Воробушек», он один срывал половину всего банка, вторая половина которого, по правилам должна была достаться Краснову.
Все, что происходило с ним походило на настоящее шоу, которое было в коронном стиле немецких летчиков, любивших в минуты передышки чем — то почудить, чтобы развеять скуку фронтовой жизни.
На следующий день после разговора с Францем, Краснов услышал, как дверь в его камеру открылась. На пороге стоял лейтенант Нойман. Он улыбался, желая с первого момента психологически надавить на своего соперника.
— Ну что, Валерий Леонидович, можешь меня поздравить. Меня назначили командиром десятой эскадрильи. Вот, что делает настоящий рыцарский крест. Он словно золотой ключик открывает все дверки, к движению вверх. Ну что Краснов, только ты и я! — сказал лейтенант утвердительно. — Ты и я! Один на один, как в русском кулачном бою. Как рыцари на ристалище!
— Ну, что, попробуем. Только вот самолет. Я ни разу не летал на «Мессершмите», — сказал Краснов.
— С самолетом вопрос решен. Наши саперы достали из болота твой «МИГ». Его уже отремонтировали и даже покрасили.
Валерку, словно облили холодной водой. Он понимал, что немцы реально настроены увидеть, как он будет гореть и закончит свою жизнь, став посмешищем в глазах коварного врага. Этого он допустить не мог.
— Я так думаю, что ваши технари уже насыпали в картер битого стекла?
Франц взглянул на Валерку, и слегка приподнял пальцем фуражку за козырек изображая удивление.
— Зачем, — спросил он.
— Затем чтобы, ты имел возможность победить меня, — ответил Валерка. — Не попадешь из пушки, так дождешься когда у меня заклинит двигатель.
— Это бред! Это что у вас большевиков все так поступают?
— Ты Франц, забыл, что ваши парни поставили на тебя. И это им нужна твоя победа, а не тебе.
— Не ссы Краснов, бой будет честный. По сто литров высокооктанового девяносто шестого бензина и по тридцать снарядов.
— Не получится Франц. МИГ не летает на девяносто шестом бензине. МИГ летает на семьдесят восьмом, с антидетонационной присадкой. На девяносто шестом его заклинит.
— Эх, Краснов, Краснов, вы русские почему — то привыкли думать, что немцы дураки и то, что русскому в радость немцу смерть. Нет! Биться будем на равных. Наши инженеры об этом позаботятся
Всю ночь Краснов лежал на нарах, покрытых соломой и, переваривал все то, что произошло накануне. Зная немецкий язык, он фактически знал и даже понимал замыслы врага. Он знал, что ему предстоит схватка с Францем один на один. Он знал, что немцы в этой игре больше ставили на –Ноймана. Фактически к тому моменту, когда он должен был встретиться в воздухе с этим новоявленным асом, соотношение ставок уже было не в его пользу.
Краснова не пугал такой расклад. Он знал, что кроме мастерства пилотирования, летчик еще должен иметь ненависть к врагу, и безграничную любовь к Родине. Этого у немецких летчиков не было. Они воевали, они имели хорошую подготовку. Но они не имели главного допинга — у немцев не было ненависти. Зная свое преимущество в скорости, в маневре, в стрельбе, они рутинно делали свою работу, без импровизаций. Только русский летчик, яростно ненавидевший врага до самой последней клеточки организма, мог делать в воздухе то, чего немцы никогда сделать не могли. Это был его русский козырь. Только русский, мог пойти в лобовую атаку, жертвуя собой, ради победы. Только русский мог умирая, убить своего ненавистного врага, любым способом и это была такая загадка русского характера.
Когда Краснов увидел свой «воскрешенный» «МИГ» он чуть не лишился дара речи. Его свежевыкрашенный розовой краской фюзеляж, напоминал подарочную коробку. Новые красные звезды на плоскостях казались намного крупнее, а по всему корпусу машины были нарисованы красные сердечки, которые придавали боевой машине образ какого — то шутовского предмета.
Немцы, как могли, поиздевались над русской машиной и сделали все, чтобы боевой «МИГ», был не только виден далеко на фоне всего неба, но и, словно клоун вызывал смех.
За месяц немецкие технари поработали на славу. Все дырки от пуль и снарядов были заделаны свежими латками. Винты «МИГа», загнутые в болоте при падении, были восстановлены. От вида своего самолета, сердце Краснова забилось от какой-то странной досады поселившейся в его сердце.
Как узнал Краснов позже, сам майор Готфрид Норманн лично занимался его самолетом. От начала и до конца он не только контролировал ремонт, но и требовал установки на «МИГ» всех оригинальных деталей. В результате этого, даже заслонки воздухозаборника, были немцами конструктивно изменен. От этого, самолет прибавил в скорости еще пятьдесят километров.
Турнир был намечен на один из дней середины октября. Немцы готовились к празднику основательно. Неизвестно откуда, появились несколько «Эрликонов», установленных на гусеничные бронетранспортеры. Ставки достигли сумасшедшего соотношения. Теперь на каждую вложенную марку в случае победы Краснова, можно было выиграть пятьдесят пять марок. Офицеры, унтер–офицеры, солдаты технари и даже солдаты полевой жандармерии собрались поглазеть на бой «гладиаторов». Все должно было выглядеть натурально, как в стародавние времена, где вместо резвых коней выступали современные самолеты.
Два «Мессера» поднялись в воздух за пять минут до вылета. Им было категорически запрещено вступать в схватку, при любом раскладе воздушного боя. Сильно большая ставка была сделана, на — Ноймана, так на авторитет Люфтваффе. Ради такого случая из Берлина был вызван специальный кинооператор, который должен был снять победу Ноймана в этом ристалище.
Краснова подвели к самолету два автоматчика. По условиям боя парашют Краснову не дали, а вместо него бросили на сиденье охапку ветоши в мешке. Выброситься с парашютом, Валерка не мог, а значит, должен был выиграть схватку с врагом, а, проиграв, умереть прямо на глазах довольной немчуры, словно гладиатор на арене Колизея.
МИГ послушно запустился. Валерка прислушался к работе двигателя, чтобы еще до взлета знать, что можно от него ожидать. Двигатель монотонно жужжал без чихов и сбоев, что говорило о хорошем качестве немецкого топлива. Датчик топлива показывал треть всего запаса. Этого вполне хватило бы добраться до своих. Тогда как же бой? Скорее всего, –Йозеф имеет полные баки и догонит его как гончая зайца. Нужно было, не подставляя свое брюхо, набирать максимальную высоту. «Мессер» выше шести тысяч сдохнет, а у него будет шанс спикировать и увести врага в сторону фронта под наши зенитки.
Краснов знал, что самая комфортная высота для «Мессера» — это от трех до шести тысяч метров. Недостаток — затянутость на виражах. Разворачивая машину в горизонте, немец не сможет достать его даже перед носом. Нужно было дать ему шанс, избавиться от своего боезапаса впервые минуты боя. Преимущество «МИГа» было в том, что русский летчик видел, что у него за спиной, а немец нет. Необходимо было зафиксировать этот момент в мозге. А как иначе, ведь он буквально перед последним вылетом отправил письмо Луневой. Ему надо было вернуться, любыми силами. По всей вероятности, он должен был получить ответ. Скорее всего, вместо письма, по адресу Луневой, уже из части была отправлено уведомление — «пропал без вести» Однополчане, скорее всего, считали, что его нет в живых. Может, даже выпили за упокой его души. Все это, еще больше злило Краснова, и он крепко, до боли в суставах сжимал рукоятку управления самолетом.
Ракета, прочертив небо, вспыхнула над полем зеленой звездочкой. Самолеты со старта начали разбег, и, оторвавшись от земли, взмыли в небо.
«Мессер» Ноймана, заложив вираж, сразу ушел с набором высоты в сторону солнца, чтобы сбить Краснова с толка. Он старался занять доминирующее положение. Это была излюбленная тактика всех немецких летчиков. Краснов, взглянул на компас и заложил машину в сторону Севера. Он знал, что солнце, от которого будет атаковать немец, будет находиться справа. «МИГ» карабкался в гору довольно уверенно, словно новенький. Винты «МИГа» рубили воздух и тянули самолет все выше и выше. Земля с разноцветными осенними пятнами полей, лесов, озер осталась далеко позади, и уже через несколько секунд полета покрылась легкой дымкой.
— Ты готов? — услышал он в наушниках голос Франца.
— Готов! Готов! А Ты хочешь умереть в небе России!?
— Ну, тогда поехали, — сказал — Йозеф спокойно. Краснов увидел, как черная точка зашла со стороны солнца. Светило отразившись, блеснуло искрой на вражеских плоскостях, и именно этот блик, дал команду на вираж. Краснов заложил вираж, продолжая тянуть машину в сторону Севера.
«Мессер» как ему показалось, шел в лобовую атаку. Несмотря на огромный слепящий диск, Валерка, видел, как Франц старается незаметно подойти к нему на расстояние гарантированного уничтожения. И он подставил ему «брюхо». Выпущенная цепочка снарядов «облизала» обшивку фюзеляжа. Теперь, когда немец промахнулся, Краснов пошел ва-банк. Он, рассчитывая на скороподъемность «МИГа», лез в высоту, вынуждая Франца догонять его на пределе сил своего «Мессера».
Мысль пришла мгновенно. Это, наверное, была даже не мысль, это был боевой опыт, это был инстинкт, наработанный за время боевых вылетов. Пока враг видит точку, ему труднее попасть в нее. Так стоило держать машину и дальше. Увлеченный боем Нойман, будет неотступно следовать за ним, а там и до линии фронта оставались считанные километры. Мозг Краснова работал на опережение. В тот момент, когда он внутренним чутьем ощутил, что немец жмет на гашетку, он резко уходил бочкой. Он даже слышал хруст фюзеляжа, вызванный такими перегрузками. В этот миг он мог бы сорваться в штопор. Невидимая сила держала его в воздухе вопреки всем законам аэродинамики.
Он поднырнул под контролирующим бой «Мессершмиттом», на котором работал оператор. Франц не мог стрелять, поэтому сработал с задержкой в полкорпуса. Очередь с жужжанием прошла сверху. Оставив врага за собой, он потянул штурвал, и самолет резко и послушно задрал нос, вновь уходя в небо свечой. Он отчетливо видел, как враг, промахнувшись, завалил «Мессер» на вираж. Он старался встретить самолет Краснова в более выгодном для себя положении. Но «МИГ», уходя в «мертвую петлю», вновь оказался выше Франца. Решение пришло мгновенно. Дойдя до мертвой точки, Валерка, вновь рискуя отказом техники, убрал газ. Он «переломил» «МИГ» в мертвой точке. Самолет, лишенный тяговой силы, на секунду завис и под тяжестью двигателя клюнул в сторону земли, тут же вошел в управляемый «штопор». Теперь Краснов видел самолет Франца еще ближе. Газ на полную мощность. Двигатель ревет, пожирая остатки бензина. «МИГ» стремительно, выйдя из штопора, словно молния ушел в пике. Вот близок хвост немецкого самолета. Снова очередь мимо.
Нужно начинать сначала. В сотую долю секунды Краснов увидел один из «Мессеров» наблюдения. Он был в таком положении, что не выстрелить Краснов не мог. Не мог он пропустить такой подарок. Всего три снаряда и три трассера впились в сто девятый в районе пилотской кабины. Разорвав фюзеляж на лоскуты вспыхнувший «Мессер» клюнул носом. Дым мгновенно повалил из самолета, и он, завывая, словно раненый зверь, ринулся камнем к земле, рассыпая по небу магниевые искры.
— Э, э, эй! «Воробей»! Это же рыцарский турнир! Только ты и я! — проорал в наушники –Йозеф.– Ты и я! Понимаешь!? — стал в истерике вопить немец.
— А мне плевать! Чем больше ваших рыцарей я угроблю, тем быстрее выпью за свою победу в Берлине! — сказал Краснов с такой решимостью в голосе, что Франц уже пожалел о затее.
В этот миг он как бы сломался, видя безмерную волю к победе простого русского парня. Что-то щелкнуло в его душе, и все его действия, как бы сковала невиданная ранее болезнь.
В тот миг самолет Франца стал как–то неуклюж, словно это был не современный истребитель, а допотопный бомбардировщик. Что он только ни делал, а его любимый «Эмиль» не хотел слушаться. Руки и ноги сделались, словно ватные и в тот миг он увидел, что самолет Краснова находится на линии огня. Но, как только Франц нажимал гашетку, в тот момент «МИГ» круто уходил на вираж. Трассирующие пули запоздало проносились веером далеко от цели.
— Черт, ты Краснов, словно заколдованный, — говорил Франц, после неудавшейся очередной атаки.
— А ты будь резвее, может и тебе повезет, — отвечал Валерка, уворачиваясь от немца. –Ты Франц, расслабился в отпуске и утратил реакцию, — прошипела радиостанция.
— Наверное, ты прав, но я все равно тебя сделаю, — ответил немец, переведя ручку газа в положение форсажа.
— Ты главное не волнуйся. Фюреру придется тебя оплакивать, тебя, а не дарить кресты.
Совсем незаметно, увлекшись круговертью боя, соперники все ближе и ближе переместились в сторону линии фронта. Краснов, то умышленно петлял, словно кролик, то непредсказуемо нырял, то в одну сторону, то — в другую. Он чувствовал, что враг морально сломлен. В нем потух огонек охотника. Это придавало ему еще больше силы. После очередного маневра на вертикали Краснов даже не понял, как в прицел попал «Мессер» Франца. На автомате Краснов нажал на гашетку, и услышал один выстрел.
— «Все — пусто! Надо идти на таран» — проскочила в голове мысль.
Но последний снаряд, словно в замедленном фильме прочертил небо от пушки до вражеского «Мессера» и попал ему в масляный радиатор. Облако раскаленного масла вылетело из двигателя, и шлейф белого дыма вырвался из–под капота. Через мгновение двигатель фрица должен был заклинить, и тогда сваливание в «штопор» было гарантировано. От радости, сквозь просторы эфира, забитого командами немцев, Валерка заорал:
— Ага, сука, горишь, -кричал в ларингофон Краснов, и Франц по радио слышал его победоносный крик.
Садиться лейтенанту Нойману пришлось, уже на русской территории, прямо на передовую. Сопровождающий «Мессер», напуганный звеном русских истребителей вышел из боя, и тут же вернулся на базу.
«Ноймана погубила самонадеянность», — подумал лейтенант Брендель, и сложил выигранные деньги в полевой кофр….


ГЛАВА ТРИДЦЫТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ВОСКРЕШЕНИЕ

Валерка всеми силами старался удержать в воздухе глохнущую машину, которая так и норовила свалиться в штопор из-за потери скорости. Фрицы лишили его парашюта, а значит, изначально знали, что победа будет за Францем, а он постарается сорвать весь куш. Используя эффект планирования и затаив дыхание, он тянул к своему аэродрому, ориентируясь по знакомому ландшафту, который набил за последние полгода оскомину. Если бы не первые полеты на планере, то, возможно, что Краснову было бы намного труднее столь длительное время находиться в воздух с «умершим» мотором. Переключив чистоту радиостанции, он запросил по радио командный пункт управления полетами. Ему нужно было разрешение на посадку. Он летел настолько тихо, и ни кто из служб ПВО аэродрома не сообразил, что на полосу заходит странного вида неизвестный летательный объект. Краснов, щелкнув рычагом, вниз, выпустил шасси. Зеленые лампочки контроля, загорелись на приборной панели, уведомив пилота о срабатывании системы. Валерка облегченно выдохнул. Он увидел, как три раза подряд, над аэродромом взлетели красные ракеты, подтверждающие, закрытие «полосы». Ни времени, ни возможности на маневр уже не оставалось, и выйдя на глиссаду, он слегка завалил самолет, на два десятка метров правее, чтобы на всякий случай лоб в лоб не столкнуться с взлетающей парой. Заливаясь от напряжения потом, он коснулся края «полосы». Самолет уверенно помчался по полю, подскакивая на ухабах. Дрожь и грохот от прыгающих по неровностям шасси, передавалось всей конструкции планера. Вытянув рычаг тормоза, Краснов обнаружил, что у самолета отказали тормоза. С каждой секундой «МИГ» приближался к складу ГСМ, который находился ровно по курсу.
В тот миг никто из дежурных по полетам и служб аэродромного обслуживания не мог понять, откуда взялся этот крашеный в розовый цвет самолет, да к тому же с красными звездами, и алыми сердцами. Все были в полном шоке. Никто не мог даже представить, что это именно тот самолет, который полтора месяца назад пропал при выполнении боевого задания.
«МИГ» Краснова, по касательной проскочил «старт», и не снижая скорости, помчался дальше до конца полосы. Для рулевого маневра не было простора, он на полном ходу врезался в кусты ивняка, которые окружали небольшую лужу, где беспечно плавали деревенские утки и гуси. Промчавшись сквозь срубленные плоскостями кусты, самолет провалился в черную жижу, и задрав хвост, встал на «козла».
— «Встречай Родина героя», — сказал сам себе Краснов.
В этот миг он увидел, как к самолету бегут люди. Американский «Виллис» командира полка, поднимая пыль, мчался в сторону пруда впереди всех, со скоростью самолета. Краснов, глубоко вздохнул, и устало присел на крыло, свесив ноги. После такой посадки можно было уже не спешить спускаться в вонючую жижу — кругом были свои.
Гвардии полковник Шинкарев, на ходу спрыгнул с машины, и бегом бросился к самолету, стараясь рассмотреть поближе русское чудо раскрашенное немецкими технарями. Вот тут, увидев Краснова, он радостно заорал:
— Жив! Жив! Чертяка! Где ты столько времени пропадал?
Не смотря на черную воду и грязь, полковник по колено вошел в лужу. — Иди сюда, сынок, хочу обнять тебя «Воробушек» ты наш! С возвращением!
Краснов, видя, что герой Советского Союза, в четыреста первого гвардейского истребительного полка, гвардии полковник Шинкарев идет к нему по грязной воде, спрыгнул с крыла самолета и доложил, как полагается по уставу:
— Товарищ гвардии полковник, лейтенант Краснов с боевого задания вернулся! В результате воздушного боя, уничтожено три вражеских «Мессершмита БФ—109». Самолет получил незначительные повреждение системы питания двигателя и тормозного механизма. Техническими силами люфтваффе, самолет был восстановлен, приведен в боевую готовность, и, передан мне для дальнейшего уничтожения вражеской силы. Доклад закончил, лейтенант Краснов!
— Здорово, «воробей»! А ведь мы уже тебя похоронили! — сказал он сквозь слезы, и словно отец, крепко обнял Валерку.
— Здорово, батя! — сказал растроганный Краснов запуская дежурную слезу.
Так и стоял и они в грязной воде, пока к самолету не подбежали однополчане. Многие летчики эскадрильи, не смотря на воду, грязь и крик распуганных уток и гусей, влезли в вонючую лужу и принялись обнимать Краснова. Тот был от радости вне себя. Вытащив его на поле, летчики, технари и охрана, окружили Валерку гурьбой, стараясь убедиться, что он это действительно он..
— Как, как тебе удалось вернуться? Мы ведь уже больше месяца назад выпили за упокой твоей души! Где ты был все это время? — спрашивал Ваня Заломин.
— Так получилось, — ответил Краснов, вытирая слезы счастья.– Значит, долго жить буду, раз вы меня уже упокоили. До победы доживу.
Всем было интересно, как мог Краснов вернуться на базу после стольких дней отсутствия, да еще и на своем самолете. Это было настоящее чудо, которое не было прописано ни одним формуляром по боевой подготовке РККА.
Пока сослуживцы радовались счастливому возвращению Краснова в полк, к ликующей толпе, подъехала черная «Эмка». Майор особого отдела, вышел из машины и осмотрел присутствующих. Все радостные возгласы по поводу счастливого спасения сталинского сокола стали утихать.
— Черт его принес! — сказал с пренебрежением гвардии полковник Шинкарев.– Сейчас будет тебя допрашивать -что да как!? Но ты сынок, не ссы, мы тебя в обиду не дадим.
Краснов обернулся и увидел, как в их сторону вальяжным шагом подходит майор госбезопасности со своим заместителем. Холодок пробежал по его спине. Было странно, но даже там, в немецком тылу, Валерка не ощущал столько страха, сколько он сейчас испытывал, глядя на сотрудников особого отдела.
— Майор госбезопасности Зеленский, — представился он. Отдав честь под козырек, особист продолжил:
— Я так полагаю, что вся радость, которую я сейчас наблюдаю, вызвана возвращением с боевого задания некого летчика? — Судя по окраске, и бортовому номеру машины, она принадлежит лейтенанту Краснову?
— Товарищ майор, лейтенант Краснов, вернулся из боевого задания, — сказал гвардии полковник Шинкарев, заступаясь за своего подчиненного. — Полтора месяца он находился в руках врага, где показал стойкость духа и любовь к Родине. А мы считали, что он погиб….
— Вернулся?! Вот и прекрасно! Разберемся, товарищ гвардии полковник, на какое задание он летал целых полтора месяца, и почему его боевой самолет перекрашен в цирковую повозку цирка — шапито. А сейчас, лейтенант Краснов мной задерживается для дачи показаний, — сказал майор, и, взяв Валерку за руку, вытолкнул из толпы сослуживцев.
Мгновенно стало тихо. Никто не хотел перечить майору из контрразведки, зная, чем это может закончиться в случае саботажа его полномочий.
Краснов знал свою правоту и поэтому чтобы не нагнетать обстановку послушно сел в машину. «Эмка» сорвавшись с места, взяла курс в сторону особого отдела в подвальном помещении которого, располагалась гарнизонная гауптвахта. В этот момент Валерка почувствовал, как его, боевого летчика унизили фрицы, посадив в разрисованный самолет в стиле немецкого полкового борделя. Да лучше бы, его расстреляли, думал он, чем стать посмешищем для всего фронта. Летчики, пожарные, технари, солдаты охраны, так и остались стоять, в полном недоумении, провожая черный автомобиль.
— В штаб! — приказал водителю гвардии полковник Шинкарев.
«Виллис» тарахтя мотором, помчался следом за контрразведчиками.
Странное, двоякое чувство охватило Краснова. Только вырвавшись из плена, он всего лишь каких-то двадцать минут был свободен, и вот — на тебе, снова плен. Теперь его «пленили» уже свои, что было намного страшнее, чем гостить в подвале в 51 эскадрильи «Молдерс».
— Итак, вернемся назад! Вы, гражданин лейтенант Валерий Краснов, вылетели в составе эскадрильи двадцать третьего августа 1942 года. По донесению командира звена старшего лейтенанта Заломина, ваш самолет был сбит в двадцати семи километрах от линии фронта?
— Да! Так точно! — коротко ответил Краснов. — Так это и было!
— Ваш самолет упал в болото? — ехидно спросил особист, расхаживая по кабинету с папиросой во рту.
— Так точно!
— Тогда– каким образом, ваш самолет был возвращен в строй, да еще в таком празднично–карнавальном виде? Как вы, Краснов, сумели вытащить его из болота, отремонтировать, заправить и вернуться на базу, показывая всему фронту вашу любовь к фрицам, — спросил майор. Он присел на край стола перед Валеркой и стал издевательски пускать дым ему в лицо.
— Я об этом уже написал в рапорте и объяснительной записке, — ответил Краснов, стараясь выглядеть убедительно.
— Я знаю! — сказал НКВДешник, и вновь пустил дым в лицо Краснову. — Вот только мне хотелось бы послушать, гражданин лейтенант, еще раз. Уж больно занимательная история у вас получается. Хоть роман фантастический пиши о ваших необычайных приключениях в тылу противника.
— Меня сбили двадцать третьего августа. Я шел к своим, но меня поймали полицаи и передали в 51 истребительный полк Люфтваффе, который базировался в деревне Горкино. В течение всего времени меня держали в подвале бывшего сельского совета — в плену. Немцам самим удалось вытянуть самолет и отремонтировать его. Они готовили меня для турнира с немецким асом. На тот день у него было сто побед. Немцы самолет специально покрасили, чтобы видеть, как лейтенант Нойман разнесет меня в пух и прах.
— Ага, взяли, вытянули, чтобы лейтенант Краснов смог улететь домой? Вы хоть сами себе верите? — спросил майор. — Гостинцев они вам часом на дорожку не дали? Может, там у вас в рундучке шнапс, пиво и баварские колбаски имеются? Эх, я бы сейчас отведал с удовольствием, баварских колбасок!
Валерка молчал. Что он мог сказать в такой ситуации, когда майор не верил ни одному его слову. Может быть и верил, но делал вид, что правда и истина находится в его руках. Когда он даже не хотел понять, что немцы из него хотели сделать мальчика для битья. И как доказать этому холеному служаке, что возвращаясь домой на базу, он сжег два самолета противника. Сейчас показания –Йозефа Ноймана могли решить его судьбу. Но где он, разбился, или попал в русский плен? Эти вопросы не давали ему покоя, а Краснов в данный момент не мог найти на них ответ.
— Я говорил вам, товарищ майор, что немцы делали на меня ставки. Кто победит в воздухе — я или немецкий ас!
— Ставки? Как на орловского жеребчика на скачках? Ты что– нибудь, мог выдумать правдоподобнее!? — спросил майор, вновь закуривая.
Он присел за стол, и взяв в руки объяснительную Краснова, вновь принялся перечитывать её. В этот момент в кабинет начальника особого отдела, вошел гвардии полковник Шинкарев. Майор встал из-за стола.
— Здравия желаю, товарищ гвардии подполковник! — сказал он и протянул руку.
— Здравствуйте, товарищ майор! — ответил Шинкарев и с нескрываемым пренебрежением пожал руку особисту. — Есть хорошая новость. Вчера в полосе обороны 237 стрелкового полка упал немецкий истребитель «Мессершмит– 109» с бортовым номером 42. Немецкий летчик к счастью остался жив и был пленен. Сейчас он дает показания начальнику контрразведки четвертой армии. Как утверждает немецкий летчик, его действительно сбил лейтенант Краснов в честном бою, которые устроили летчики 51 –эскадрильи с целю показательного боя. Кроме этого в этом же учебно– показательном бою, лейтенанту Краснову удалось еще одержать одну победу над одним из контролирующих самолетов 51 эскадрильи «Молдерс».
— А может быть, товарищ полковник, они сговорились? Может немец– то и не был сбит, а сам сел, чтобы обеспечить легендой Краснова? — стал ехидно придумывать версии полковой особист.
— Ладно, товарищ майор, я так думаю, что особый отдел армии разберется! Краснов — летчик, и должен летать…. Таких пилотов еще поискать надо. Его место в воздухе! — сказал полковник.
— А вы, знаете, что отец Краснова расстрелян по статье 58 пункт 1 УК РСФСР? — ехидно спросил особист.
— Я знаю, что у лейтенанта, комсомольца Краснова в воздухе двенадцать побед. Я знаю, что отец Краснова воевал на Халхин– Голе и бил японцев не хуже, чем его сын бьет немцев. Я знаю, что он один из лучших летчиков нашего полка противовоздушной обороны столицы! — твердо сказал полковник, и, с силой хлопнув дверью, вышел из кабинета.
Было видно, что Зеленский рассердил его и теперь Шинкарев сделает все, чтобы особист оказался сам в полном дерьме.
— Да, гражданин Краснов, все вас считают героем! А я считаю вас предателем! Я не отрицаю, что вас пленили немцы. Я не отрицаю и тот факт, что вас доставили к немцам в полк. Я даже верю, что немцы вытащили ваш самолет и подготовили его для рыцарского, как вы говорите, турнира! Но тут дальше, я не верю! Я не верю, что вы не были завербованы немецкой разведкой. Я не верю, что вам не поручено какое– нибудь важное дело в тылу наших войск. Может, вам поручено покушение на товарища Сталина или Жукова Георгия Константиновича?
— У вас, товарищ майор, такая работа не верить людям. А моя работа бить врага на земле и в воздухе. Бить за народ, за свою Родину! Потому, что я военный советский летчик! Я красный командир ВВС РККА — и этим все сказано! А русский народ я предать не могу –я сам русский!
В этот миг, когда Краснов так гордо говорил о своем долге, майор сапогом ткнул его в грудь. Краснов повалился на пол, на спину. Майор замахнулся ногой, чтобы ударить Валерку в живот, но остановился, будто что–то предчувствуя. Он поднял его с пола и вновь усадил на стул. В этот миг в кабинет вошел начальник контрразведки третьей армии. Майор вытянулся по стойке смирно, нервно застегивая воротник гимнастерки.
— Здравия желаю, товарищ полковник! В данное время проводится допрос задержанного лейтенанта Краснова, вернувшегося из немецкого плена, после полуторамесячного отсутствия, — доложил майор.
Высокий, стройный полковник, лет сорока пяти, сел за стол майора и взял в руки докладную записку. Достав очки из деревянного футляра, он одел их, и внимательно прочитал объяснительную и протокол допроса летчика. Отложив в сторону бумаги, он снял очки и приятным обволакивающим голосом, сказал:
— Допрос товарищ майор прекратить! Показания лейтенанта, сходятся с показаниями взятого в плен немецкого аса, лейтенанта Франца–Йозефа Ноймана. Он все точно рассказал — как, где и кем был сбит. Я так думаю, товарищ майор, немцу скрывать нечего? Неравноценный, знаете ли, обмен! Не станут немцы разменивать своего аса со ста одиннадцатью победами на русского летчика, у которого на сто побед меньше, не правда, ли товарищ майор!? — спросил полковник сверля взглядом особиста до самых внутренностей.
— Так точно, товарищ полковник! — сказал майор слегка дрожащими голосом. — Я полностью согласен с вашими доводами!
Полковник подошел к Краснову и поднял его со стула.
— Развяжи ему руки, майор! — приказал начальник особого отдела армии.
Майор, достав перочинный нож, разрезал веревки, которыми были связаны руки.
Валерка размял запястья, а после вытянулся перед полковником по стойке смирно.
— Поздравляю тебя, сынок, с победой! Ты нам такую крупную «птицу» добыл! Не каждый летчик может похвастаться, что расправился с лучшим асом Люфтваффе. А вы в курсе, что лейтенанта за день до того, как вас сбили, Гитлер лично наградил дубовыми листьями к рыцарскому кресту. Молодец! — сказал полковник, и по–отцовски обнял Краснова. — Ваше командование представило вас к награде….
Лицо майора изменилось. Тот стоял, ожидая, что Краснов скажет, что он его бил. В последний момент, внутренний голос остановил его. От этого по спине особиста пробежала холодная струйка пота, а ноги не естественно задрожали.
— Так, майор, приказываю дело закрыть! Краснова вернуть в часть! Пусть идет в свою эскадрилью и воюет. Нам нужны такие летчики– асы! А предателей и изменников Родины и так вполне хватает, вот ими– то и занимайтесь! Вам все понятно?
— Есть, товарищ полковник! — сказал майор, и вытянулся, словно курсант.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
КОМАНДИРОВКА В ТЫЛ
Возвращение Валерки в эскадрилью было обставлено с особой помпезностью.
В столовой собрались все. По случаю торжественного «воскрешения» Краснова, командир полка приказал выдать зам. по тылу по дополнительной порции наркомовских сто граммов. Даже поварихи и официантки по такому случаю превзошли самих себя. Они испекли большой торт со сгущенным молоком и американским шоколадом, поставляемыми союзниками в качестве летных пайков. А еще зажарили молодого кабанчика, которого застрелил из автомата один из солдат охраны, приняв его за немецкого диверсанта, ползущего в расположение аэродрома.
В тот момент, когда Краснов зашел в столовую, все встали и принялись хлопать, словно это был знаменитый артист Николай Крючков. От такого теплого приветствия, Краснов, смущаясь, словно девка, даже покраснел. Каждый из летчиков пожимал ему руки, и поздравлял с возвращением в полк.
Слово взял командир полка гвардии полковник Шинкарев:
— Товарищи летчики! Мы сегодня собрались по поводу возвращения в строй нашего аса и виртуоза воздушного боя, старшего лейтенанта Краснова. Не каждому из многих сбитых врагом летчиков довелось вернуться в строй. Краснов прошел этот путь, находясь в плену с честью и достоинством советского человека. Он не только вернулся в полк, но и в последнем бою уничтожил двух немецких асов. На счету одного из них более ста одиннадцати побед на западном и восточном фронтах. Многие из вас слышали о лейтенанте Франце –Йозеф Ноймане, кавалере рыцарского креста и дубовой ветви с мечами. Так вот, наш старший лейтенант Краснов поставил точку в его военной карьере. –Йозеф сбит и пленен!
Все дружно захлопали. Такое внимание к себе Краснов ощутил впервые. Было приятно вернуться в эскадрилью к своим друзьям и однополчанам.
В один из дней конца октября гвардии полковник Шинкарев вызвал к себе в штаб командира звена старшего лейтенанта Заломина и ознакомил с приказом.
— Есть предписание, товарищ старший лейтенант, откомандировать вас и старшего лейтенанта Краснова в город Иркутск.
— Извините за вопрос, товарищ полковник, что нам делать там, вдали от фронта? — спросил старший лейтенант Заломин, не понимая цели своей командировки.
— Приказом товарища Сталина и наркомата обороны, с каждого полка откомандировывается несколько человек в сводный полк под командование товарища Мазурука. С Президентом Соединенных Штатов Америки достигнуто соглашение о переброске самолетов «Митчелл», среднего бомбардировщика– торпедоносца А– 20 «Бостон», истребителей Р– 40 «Киттихаук», Р– 39 «Аэрокобра» и Р– 63 «Кингкобра» через Аляску, Анадырь до Красноярска. На базе Ивановской школы переподготовки пилотов создается пять перегонных полков. Самолеты будут перегоняться своим ходом. Условия очень жесткие, поэтому и решено откомандировать самых опытных летчиков! Так что, товарищ старший лейтенант, получайте предписание, снимайтесь со всех видов довольствия и вперед! Родина вас не забудет!
— Я не согласен, товарищ полковник! — сказал Заломин. — Мы должны быть здесь! Нам нужно бить врага, а не летать над тайгой в поисках кедровых шишек.
— Короче, старший лейтенант, — перейдя на повышенный тон, сказал Шинкарев. — Есть приказ, и он не обсуждается! Вы и старший лейтенант Краснов, направляетесь в Иваново. Немедленно! Завтра, чтобы убыли в Москву! Там формируется перегонное соединение! Ясно вам!?
— Так точно! Разрешите идти сниматься с довольствия? — спросил Заломин, голосом побитой собаки.
— Идите, идите старший лейтенант и не выносите мне мозг! Приказ подписан самим товарищем Сталиным.
Валерка вошел в дом в тот момент, когда Ваня Заломин уже собрал свои вещи в чемодан и вещевой солдатский мешок.
— Ты че, Ванька, на дембель собрался? — спросил Краснов с подколкой, видя, как старлей сложил свои вещи и сидит в полной прострации..
— Ты тоже собирайся — сказал Заломин. — Я тебя уже два часа жду. Где ты был?
— Я технарям помогал, фонарь что-то заклинил, осколком полозки загнуло. Завтра же вылет, а я боюсь, саданет Ганс, так хрен потом откроешь, чтобы прыгнуть с парашютом! Так и сгоришь вместе с самолетом, не увидев победного салюта над Москвой.
— Не саданет! Завтра ты уже сам будешь в Москве пить пиво с раками, — как–то понуро сказал комзвена и, глубоко вздохнув, сел на кровать.
— Что случилось, Иван? Ты что сегодня такой угрюмый!? Можешь объяснить?
— Тебя, Валера и меня, снимают с фронта. На вот, держи командировочное предписание. Завтра с утра мы выезжаем в Москву. Я тебя ждал, чтобы подписать «бегунок», да сняться с довольствия. Шинкарев приказал сегодня получить аттестаты, а завтра с утра в путь в Москву, а там, в Иваново на переподготовку.
— Слушай, я что-то не понял, что случилось? — спросил Краснов, присаживаясь рядом.
— Случилось не самое худшее. Просто Сталин с Рузвельтом подписали договор на поставку самолетов через Аляску, Анадырь до самого Красноярска. Создано пять сводных перегонных полков. Какой-то Мазурук будет теперь нами командовать.
— А мы– то причем? — спросил Краснов, закуривая.
— Мы как раз и есть те пилоты, которые будут перегонять самолеты по трассе Аляска– Сибирь.
— Нет, я не согласен. Я сейчас пойду к бате и откажусь. Лучше я буду бить немцев!
— Никуда ты не пойдешь! Это, Валера, приказ! Я было полез отстаивать свои права, так он мне такую песенку про мою маму спел, что я засомневался, не мой ли он папаша!? Так что, собирай манатки и пошли, пока начфин, начпрод, зам. по тылу на месте. Подпишем аттестаты и к Клавке за водкой. Отметим с пацанами наше убытие. Гулять будем всю ночь, до утра. Нам же завтра не на вылет….
Краснов сидел, понурив голову и подперев её руками. Папироса одиноко дымила во рту. Было такое ощущение, что он просто про нее забыл. Несколько минут он обдумывал, а потом неожиданно сказал:
— Я, Ваня, одного не могу понять. Неужели они не могли взять курсантов из летных школ? На хрена там нужны такие пилоты как мы?
— Трасса, Валера, сложная. Нужен опыт. Самолеты– то американские. Нас, я думаю, еще месяца два будут натаскивать в тылу!? — ответил Ваня и, толкнув друга в плечо, собрался на выход. — Ты идешь или будешь тут сидеть, словно филин на дубу?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

В последнее время все чаще и чаще Краснов приходил к Леди во сне. После такой ночи Ленка Лунева просыпалась вся в слезах, и уже с самого утра все валилось из рук. Уже восемь месяцев она одна воспитывала сына Димку и каждый день верила в то, что вот– вот откроется дверь, и на пороге появится её любимый Краснов. Но он не появлялся. Где он, что с ним, задавала она вопросы, стараясь хоть краем уха в сводках информбюро услышать его фамилию. Ей до сих пор не верилось, что прошло восемь месяцев, как она живет в Москве в квартире хирурга и начальника санитарного поезда Альберта Сергеевича Зверева. Его жена Екатерина Дмитриевна, довольно приятная седая женщина лет шестидесяти пяти, стала ей второй матерью. После того, как под Минском, еще в сорок первом году погиб их сын, она всю свою любовь и тепло отдала Димке и Леночке. Словно родная мать, она была всегда рядом, называя Димку не иначе, как внучок, а Леночку дочка.
Действительно, она была Ленке почти настоящей матерью, поскольку её отношение к Луневой поражало своей любовью и душевным трепетом. Екатерина Дмитриевна никогда не жалела продовольственного пайка своего мужа и до последней крошки делилась с Ленкой теми жалкими продуктами, которые получала по его аттестату.
В тот год в Москве было очень сложно. Враг, хоть и отбитый зимой на сотню километров от столицы, все же досаждал ночными бомбардировками. Почти каждую ночь приходилось прятаться в метро и пережидать этот кошмар до утра, который тоннами бомб и зажигалок сыпался на головы москвичей. Днем немцы летать над Москвой не решались. Плотный огонь зениток и истребительной авиации наносил врагу невосполнимый урон и только благодаря этому, столицу удалось отстоять.
Денежный аттестат матери был хоть и небольшой, но все же позволял жить чуть– чуть лучше, чем многим рядовым москвичам. Раз в месяц она ездила в финчасть военного госпиталя Москвы, где стояла на довольствии, чтобы получить те небольшие деньги, которые полагались ей по материнскому и своему аттестату.
В один из дней конца октября, спускаясь в метро по эскалатору, она увидела, как ей навстречу движется компания военных– летчиков. Они улыбались, что-то рассказывали друг другу, не обращая внимания на окружающих понурых людей с печатью скорби на лицах. Сердце Ленки как–то странно затрепетало в груди. Странное предчувствие пронзило её словно молния. В этот миг она мгновенно узнала молодого, стройного старшего лейтенанта! Она узнала бы его из сотен тысяч! Да! Это был он, Краснов!
Лена хотела крикнуть, позвать Валерку, но подкативший к горлу ком, словно веревочная петля, перекрыл ей дыхание. От собственного бессилия в её голове сознание помутилось, и люди превратились в общую серую и расплывчатую массу.
Хватаясь за бегущий поручень эскалатора и падая в обморок, Ленка присела на ступени. На Какой-то миг темная пелена опустилась на глаза, и все звуки этого мира пропали, превратившись в постоянный звон. В тот миг чьи– то сильные мужские руки подхватили её и понесли вперед, держа её на весу. Лена неожиданно вернулась в сознание и очнулась. Летчики скрылись из виду, поднявшись из метрополитена на улицу.
Что делать? Бежать наверх и догнать его? Лена знала, что это просто невозможно. Упустив Краснова, хоть на мгновение она уже никогда не сможет найти его среди многочисленной толпы москвичей и гостей столицы. Он, слившись с массой людей, словно привидение растворится в этом гигантском муравейнике. А возможно, он вновь исчез из её жизни на долгие годы. Чувствуя, что она бессильна перед таким поворотом судьбы, Лунева заплакала. В тот миг ей было очень тяжело. Горечь, обида на свою беспомощность, голодным зверем глодали её душу и она не знала как ей поступить дальше.
Тихо всхлипывая, Лунева плакала, украдкой вытирая платочком набежавшие на глаза слезы. Словно в тумане она дошла до скамейки и присела, опершись на холодную мраморную стену. В горле стоял ком.
Мало ли тогда было плачущих людей? Кто-то потерял отца, сына кто-то все вообще всех родных и близких. Война не щадила никого.
Несомненно, это был Краснов. Его лицо, его улыбку она бы узнала из миллионов. Её сердце, словно было связано невидимыми нитями с сердцем Краснова. Из всего, что ей довелось пережить в этой встрече, это было не только разочарование, но огромная — огромная радость. Нет — это было настоящее бабское счастье! Валерка ведь был жив! Он был жив, и это еще больше вселяло в нее силы и надежду на счастливое будущее, и долгожданную встречу.
Получив причитающиеся деньги, она мчалась домой, словно на крыльях. Даже Екатерина Дмитриевна была в полном недоумении, когда Лунева появилась дома. Ленка, словно заново влюбилась. Её душа пела и она, словно бабочка, порхала по квартире доктора. Бутылка 777 портвейна возникла на столе, словно по повиновению волшебной палочки.
— Что с тобой, Леночка? — спросила Екатерина Дмитриевна.– Ты прямо вся светишься от счастья! По какому поводу гуляем? — спросила она, видя, как девчонка расцвела. — Ты часом не влюбилась? А может, Гитлера в плен взяли, да я еще не знаю об этом!?
— Екатерина Дмитриевна, мой Краснов жив, жив, жив!!! — так и перло её из груди. — Я его видела сегодня на Маяковке — в метро! Я ехала вниз, а он поднимался наверх.
— Он узнал тебя!? — спросила Дмитриевна, радуясь счастью своей приемной дочери.
— Нет, он ехал с несколькими летчиками. Они о чем– то между собой разговаривали. Но зато я знаю, что он жив! — сказала Леночка, почти подпрыгивая от радости.
— Я, как деньги получила, так сразу решила выпить с вами за его здоровье!
Она налила в замысловатые старинные граненые рюмочки вино и сказала:
— Екатерина Дмитриевна, давайте выпьем! Давайте выпьем! Сегодня такой радостный день! Я никогда не думала, что здесь, в Москве среди миллионов людей, можно вот так просто случайно встретить человека, а тем более моего любимого.
— Это, Леночка, твоя судьба! У вас с Валерой все будет хорошо, поверь мне. Так тебе сейчас и карты в руки, милая! Раз ты знаешь, что он летчик и еще жив, то его значит и найти легко. Я постараюсь через управление кадров ВВС РККА узнать, в какой части он служит. Напишешь ему письмо. Может быть, ему отпуск дадут, чтобы с тобой расписаться!? — лукаво сказала Дмитриевна. — Давай выпьем за вашу встречу!
— Давайте выпьем за встречу, — сказала Лунева и подняв бокал подошла к кроватке, где мирно спал сын Краснова. — Димочка, твой отец жив– жив….

В тот день Ленка была на седьмом небе от счастья. Легкое опьянение от вина, вперемешку с прекрасным настроением, вскружили ей голову, еще больше вселив в нее надежду. Под звуки патефона Ленка танцевала по комнате, обнимая Димку. Она радовалась, что господним проведением их пути вновь сошлись, и теперь оставалось только ждать. Возможно, пройдет не один год. Возможно, встреча будет такая же нежданная, как и сегодня, но она обязательно будет. Как и будет победа в этой страшной войне.
Вечером того же дня Лунева села за письмо. В её душе еще тлела надежда, что через Валеркину мать она узнает о том, где служит Краснов. Ей хотелось поведать Светлане, что она видела Валерку. Взрослого, красивого, а самое главное — жизнерадостного и возмужавшего. Ей так хотелось поделиться счастьем со всеми, кого она знала, что казалось, сердце Леди просто выпрыгнет из её груди.
Не знала, да и не могла Лена знать, что все связи с Красновым будут скрыты покровом государственной тайны. Не могла она представить, что все поиски приведут в никуда! Новое служебное задание Краснова было настолько засекречено, что даже мать до поры до времени не сможет узнает о том, где он служит. Письма уходили на фронт, а в Валеркиных ответах не было даже намека о его полетах по трассе Аляска– Сибирь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ТРАССА АЛСИБ

Город Иваново — это славный город невест…. Еще с давних времен он был одним из городов мануфактурного производства почти всей великой Российской империи. Тут– то и расположилась учебная база летного состава пяти сводных перегонных полков. Лучшим летчикам, снятым с фронтов, предстояло не только изучить новую материальную базу иностранных самолетов, но и выучить английский язык, чтобы хорошо понимать далеких союзников и их непонятную техническую документацию.
— Ну что, товарищи летчики, будем знакомы? — сказал начальник политотдела армии комиссар первого ранга Орлов.
— С этого дня мы работаем в закрытом режиме. Хочу с первых минут предупредить, то, что поручено нам Государственным Комитетом обороны СССР и товарищем Сталиным, есть на данном этапе наиважнейшая задача. Вам уже через месяц предстоит перегонять самолеты с американской базы Фербенкс, через Анадырь, Магадан, Якутию и дальше до Иркутска и Красноярска. С правительством США достигнуто соглашение о бесперебойных поставках военной техники. Трасса, скажу вам, очень– очень сложная и проходит через полюсы холода Оймякона и Верхоянска. Вам, товарищи командиры, придется работать над тайгой, горами на запредельных высотах и в кислородных масках. Фактически, сесть вне подготовленных аэродромов, некуда. Я хочу сказать, что успех дела по перегонке будет зависеть от вашей самоотверженности и вашего самопожертвования и командной работы.
После слов, сказанных Орловым, по залу полкового клуба прошел легкий шепот. Все понимали, что эта работа не менее опасная, чем на фронте. Каждый из летчиков представлял, в каких условиях придется им летать. Тысячи километров леса, туманы, дьявольский мороз и еще множество скрытых опасностей, которые обязательно дадут о себе знать. После осознания произошедшего, зал мгновенно стих, словно наступила минута молчания. Мало тогда кто-то мог представить, насколько трудными окажутся эти полеты. В первые месяцы зимы резина на шасси лопалась от шестидесятиградусных морозов. Самолеты «разувшись», падали на брюхо, калеча отличных военных пилотов и выхода этому на первых порах не было.
— Ты слышал, Иван? Вот тебе и второй фронт! Ни самолет посадить, ни с парашютом выпрыгнуть. Будешь болтаться на елке, пока рыси или сибирские тигры не сожрут, или еще, какие бурые медведи, которые шляются по лесу. — сказал Краснов, подзадоривая своего друга. — Навигации нет, связи нет, девушек нет, и чего у них там еще только нет!? Я бы лучше на фронте остался, там не так опасно, как барражировать над бескрайними просторами Якутии!
— А это, Валерик, как кому Бог, на руку положит! Я так думаю, разницы особой нет, что тебя «мессер» или «фокер» завалит, что ты шандарахнешься в тайге на башку медведя. У каждого ведь своя судьба! — сказал Заломин, без энтузиазма.
После собрания продолжение обсуждения темы перегона среди летчиков продолжилось.
Хоть и было новое задание Родины необходимым для фронта, все же каждый из военных летчиков лелеял надежду после командировки вернуться в свои части и эскадрильи. Только там, на фронте, в боевой обстановке крепчал дух воинского братства. Только там, в атмосфере постоянной опасности, хотелось беспощадно бить ненавистного врага, чтобы каждую свою небольшую победу вложить в общую копилку великой победы всей страны.
Мало еще кто из них представлял, что в эти дни происходит по намеченному маршруту следования самолетов. Тысячи людей, лошадей, сотни тракторов, где в тайге, где в тундре, создавали десятки основных и запасных аэродромов. День и ночь, люди в жутких условиях севера, ногами втаптывали в вечную мерзлоту густую глиняную массу, забивая ей деревянные решетки будущих взлетно– посадочных полос. Строили дома, гостиницы, ангары, котельные. Вся территория от Иркутска до Чукотки стала одной большой стройкой со своими порядками и правилами.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ФИРСАН

Поселок Сеймчан сурового Магаданского края в те годы стал одним из основных перегонных аэродромов. Природная котловина, окруженная горным хребтом, словно была вымыта полноводной рекой Колымой на протяжении нескольких миллионов лет. Золотые прииски ежедневно десятками килограммов метала №1, пополняли фонд страны, а работающие на них зеки, иногда все же получали досрочное освобождение и отправлялись на фронт, чтобы отдать свою жизнь Родине, воюя в штрафных батальонах.
Вокруг поселка располагалось около двадцати лагерей, где отбывали «наказание» не
сколько десятков тысяч человек. Фактически, вся территория магаданского края была одним сплошным лагерем.
— Ну шо, марксисты троцкисты утописты отдыхаем!? — спросил Саша Фирсанов, войдя со своими «шестерками» в барак к политзаключенным,
— С кем сегодня в буру партейку другую сгонять!? Чай, рыжья в ваших закромах еще осталось еще не один килограмм!? Пора бы и на воровской «общак» отстегнуть для пополнения баланса! — сказал он, перетасовывая самодельный крапленый «пулемет», как на воровском жаргоне назывались самодельные карты.
Фирсанов, за два года своего отбывания наказания, стал довольно авторитетным жуликом. На полных правах он выступал на воровских «сходняках» и «правилках» и порой даже мог одним своим словом вынести справедливый вердикт, какому– нибудь провинившемуся урке. Молодые «блатари» держались Фирсанова за его духовитость, видя в нем будущего лидера воровского движения. Неоднократно бывало, что он бросался с заточкой и кулаками на тех, кто подминал воровские законы и устои, за что снискал себе славу бешеного.
Уставшие, почти смертельно голодные люди молчали. После того, как многих сняли с золотых приисков на строительство Сеймчанской взлетно– посадочной полосы, доходы от продажи «песка» упали. Работа, не прибыльная и не доходная, выматывала все силы. Если раньше небольшой самородок величиной с клопа или даже спичечную головку, можно было обменять на хлеб и чай, то сейчас подобный натуральный обмен канул в лету. Никому из политзаключенных не хотелось вступать с блатарями в дискуссии, зная, что споры могут закончиться поножовщиной. Голод и холод гнал людей на те поступки, которых они ранее в своей цивильной жизни чурались и стыдились.
Воров в зоне было немного, они нигде не работали, поэтому им приходилось побираться по мужицким баракам в поисках еще оставшегося «золотого песочка» и прочих вещей, на которые они могли «положить глаз». Администрация колонии хоть и лишала их полноценных пайков и отоварок в лагерном ларьке, но делала на блатарей ставку в устрашении всякой «контры» и пресечении всякого рода смутьянства. Жулики, поэтому и ставили себя выше остальных, считаясь настоящими каторжанами и страдальцами сталинского режима. Это нынешнее их положение шло из тех далеких времен, когда вся Сибирь и Дальний Восток гремели кандальными маршами еще старых царских этапов.
— Пошли, Ферзь, у этих вшивых доходяг уже взять нечего! Все вертухаям просрали за хавчик! Шпилевых среди «контриков» нормальных нет! Так, одна гнилота собралась, фитили! — сказал один из друзей Ферзя, положив блатному корешу руку на плечо.
— Вон глянь, как «враги народа», словно крысы, свои птюхи по шконкам точат! И путь их лежит в Магадан, в столицу колымского края! — запел Шмаль, растопырив веером свои пальцы.
— Да погоди Ты Шмаль, дай — ка мне глянуть, может земляки есть? Вчера этап новый пригнали, а я не покурсам…. Эй, доходяги, среди вас Смоленские есть? — спросил он, желая найти знакомых по пересылке. — Что, бродяги, затихорились!? Смоленские есть!? — снова спросил Фирсанов, но ответа опять не услышал.
Холодный, промерзший барак скрадывал все звуки, и лишь жалкое потрескивание и шипение сырых дров в печи, напоминало о том, что здесь еще есть живые. В бараке было тихо. Даже бугры из авторитетных политзеков, из числа бывших генералов, не обращали на ворье никакого внимания. Всем было известно, что любая перепалка с блатными перерастет в сражение, виновниками которого опять останутся те, кто как раз и сидел по 58 статье УК РСФСР.
В большой бочке, стоявшей посреди барака, продолжали шипеть сырые дрова, которые, даже полностью сгорев, не могли наполнить огромное помещение живительным теплом.
Дневальный постоянно подкладывал в печь свежие палки, но от них было мало толку. Жуткий холод все равно пронизывал до костей. Цинга, тиф, дизентерия косили людей не меньше, чем на фронте. Еще летом похоронная лагерная команда из раскоинвоированных зеков из числа доходяг, отрывала до нескольких сотен могил в колымской вечной мерзлоте. Как правило, летних заготовок не хватало и трупы умерших за зиму и убитых в воровских разборках урок, складывали до наступления тепла в сарае, что стоял за лагерной баней. Даже там, в этом «морге», можно было видеть тех, кто от голода решился промышлять человечиной, оставляя на еще не остывшем теле свежие ножевые вырезы.
— Пошли, Ферзь, мне жутко видеть этот гадюшник! — сказал Шмаль, и вытянул Фирсанова из барака за рукав его фуфайки.
В тот момент при виде всего этого, что-то острое кольнуло в сердце Саши Фирсанова. Он вспомнил смоленский централ, «Американку» и отца своего заклятого врага Краснова. Почему это пришло на память, он не знал, но именно эти слова сейчас всплыли в его сознании яркой картинкой. Как сейчас, он видел изуродованное лицо майора, который сквозь опухшие, окровавленные губы говорил:
— Саша, любое дерьмо можно отмыть в бане, но никогда ты, не сможешь отмыть того дерьма, которое внутри тебя. Береги свою честь смолоду!
От этих слов кровь застыла в его жилах. Он знал и понимал, что если жулики узнают о его сомнениях в «правильной воровской жизни», они в тот же день поднимут его на ножи, а уже к утру следующего дня его труп обглодают «чуханы и лагерные чайки». Вряд ли он тогда сможет пережить эту зиму, и придется лежать его косточкам в вечной мерзлоте Колымы, словно рыжему мамонту, сдохнувшему миллионы лет назад.
Сводки информбюро доходили и до лагеря. В каждом бараке висел репродуктор и все из уст самого Левитана знали о положении на фронте. Сердце Саши Фирсанова, в отличие от его многих блатных корешей, сжималось от боли, когда он слышал про оккупированный Смоленск, про сожженные города и села Смоленщины. Блатная романтика, навеянная ему когда– то жуликом и бандитом Шерстяным, словно снег в погожий апрельский день постепенно, постепенно таяла, а вся воровская бравада в его душе превращалась в талую воду и покидала веру в эти каторжанские и воровские идеалы.
— Пошли, Шмаль! Босота здесь, голая и нищая! Одни фитили, да доходяги! — сказал он, сочувственно взглянув на «контру».
Он понимал, что-то здесь было не то. Люди, угасающие, словно свечи, верили в победу и старались из последних сил вложить в нее свою лепту. В тоже самое время, воры и всякие блатари, лишенные всего людского, жрали от пуза украденный мужицкий паек, запивая его вертухайским спиртом, который за золотой песок таскали в зону охранники. Так, в памяти Саши Фирсанова осталась жалкая картинка барака политзеков, которая каждый день все сильнее и сильнее терзала его душу, вызывая в ней потуги сомнения.
Кто прямо в одежде, завернувшись в тюремное одеяло, уже спал, кто перед сном доедал остатки хлеба, бережно сохраненного с пайка, запивая его на ночь голым кипятком. По серым и даже почти черным лицам с ввалившимися глазами было видно, что этим людям было сейчас не до карточных игр. Каждый из них, имея огромный срок, в отличие от воров тянул его из последних жизненных сил, не теряя надежду на возвращение домой. Хотя надежда эта была мизерная и эфемерная. На фронт забирали только бытовиков и даже воров, а политзеки–«контра», вкалывала дальше, постоянно ожидая от Сталина какого– то чуда, которое так никогда и не произойдет.

Лагерное отделение Управление Северо–Восточных исправительно–трудовых лагерей «Искра» МВД СССР находилось невдалеке от аэродрома. Подъем в зоне был ранним. В пять часов утра все были на ногах и после короткого завтрака в лагерной столовой, под конвоем пешком, направлялись на работу. Окруженная трехметровым дощатым забором и тремя рядами колючей проволоки, зона располагалась в конце посадочной полосы, так называемого «подскока». Каждый раз, взлетая или садясь на приготовленное зеками поле, летчики перегонного полка рисковали нечаянно зацепить забор или торчащую вышку с вертухаем. Как ни опасался командир полка подобного инцидента, он все же случился:
Это не был первый полет Краснова по трассе Анадырь — Сеймчан. В условиях полярной ночи, он всегда выходил спокойно на аэродром и садился без проблем. Но сегодня что-то было не так. Самолет с самого начала полета трясло и странные, лязгающие звуки двигателя за его спиной заставляли насторожено держаться весь путь, вплоть до самого «подскока».
Валерка сажал промерзшую на высоте восемь тысяч метров «Аэрокобру», в условиях полярной ночи. Ведущий А– 20 «В» «Бостон» уже приземлился и освободил «рулежку» для посадки «Аэрокобр» и самолетов «Хиттихоук», идущих следом за ним «журавлиным клином».
Из–за разыгравшейся метели, Краснов фактически не видел посадочной полосы. Жалкое свечение фонарей и аэродромных огней разрывали внезапно опустившуюся на поселок поземку. Через мрак ночи и снежную круговерть, Краснов уже четко видел заснеженный «старт» и заходя по глиссаде привычно потянул ручку управления на себя. 1450 километров полета были позади, и ничего не предвещало неприятностей. Где–то уже голодным желудком Валерка предвкушал плотный ужин в офицерской столовой в компании друзей летчиков перегонного полка, как вдруг….
Полоса была рядом. Он ощущал всем своим телом, как самолет послушно приближается к земле и касается занесенного снегом металлического аэродромного покрытия. В этот самый миг, промерзшие на большой высоте резиновые шасси из американской резины, рассыпались, словно стеклянные. Самолет «разулся», и громыхнул по металлическим полосам аэродрома магниевыми дисками, поднимая клубы ослепительно белого огня. Поломав выпущенные стойки, истребитель без тормозов и управления, прямо на «брюхе» понесся в сторону лагеря. Намотав на винт колючую проволоку запретной зоны, он протаранил дощатый забор и замер между занесенных снегом бараков осужденных.
Что было после, старший лейтенант Краснов не помнил. Очнулся он от яркого красного света, который бил прямо в лицо. Голова в тот момент разламывалась от нестерпимой боли. Странный силуэт человека во всем красном склонился над ним и что-то проговорил. Но Валерка не смог разобрать даже слова. Отвратительный, насаждающий звон стоял в ушах, а изображение в глазах рассыпалось, словно мозаика. Странное бульканье звуков исходило, словно из–под толщи воды. Тошнота подступила к его горлу и он, вцепившись в простыню обеими руками, вновь отключился, и полетел в черноту небытия, вращаясь, словно сброшенное деревом кленовое семя. Иногда, делая глубокий вдох, он приходил в сознание, но лишь, открыв глаза, видел вращающийся над собой крашеный потолок. За несколько секунд он, словно винт самолета, набирал обороты, и когда горящие лампочки сливались в сплошной яркий круг, Валерка вновь проваливался в какую-то мягкую и черную бездонную яму.
Очередной раз, придя в себя, он услышал, как кто-то рядом сказал:
— Ну, Ты мужик, и даешь! Неделю, блин, в полной отключке!
Краснов, не поворачивая головы, осмотрелся, двигая только своими глазами. Потолок вращаться перестал, а нестерпимый звон в ушах значительно стал тише. Сегодня было уже легче. Лишь повязка из бинтов туго стягивала голову, и от этого было как–то не по себе. Создавалось впечатление, что он был внутри яичной скорлупы, или в куколке шелкопряда, через которую ему предстояло вылезти на свет божий.
— Где я!? — спросил он еле слышно.
— На больничке! — послышался Какой-то голос извне. — Ты бродяга, рубанулся прямо в запретку! Вертухаи всю ночь дыру в заборе колючкой заматывали. Думали козлы, что зеки по тундре разбегутся, словно олени! А кому тут бежать и куда? Кругом тундра, тайга и медведь шатун. Он и прокурор тебе, и судья и исполнитель в одном лице.
Краснов постарался приподняться на локти. Головокружение вновь возобновилось. Закрыв глаза, он выдержал паузу, и, подняв сквозь силу свое тело, оперся спиной на подушку.
— Эй, лепила, Натан, вали сюда, летун воскрес! — услышал он уже знакомый глухой голос, словно тот приходил из-за стены.
В палату вошел человек в белом халате. Он подошел к Краснову, взял его руку, и измерил пульс. Посветив фонариком в глаза, он осипшим и простуженным голосом, сказал:
— Оклемался, горемычный!? А я, было подумал, что крякнешь!
— Я где? — спросил Краснов, стараясь сквозь щели в бинтах рассмотреть помещение.
— В лагерном лазарете, — ответил мужик в белом халате. — В лазарете лагеря «Искра», управления Севердальстроя НКВД СССР.
— А самолет где? — спросил Валерка, смутно вспоминая, что произошло.
— Самолет твой уже оттянули в ремонт. Ты летун, неделю как без сознания. Мы думали, что ты сандалии завернешь! Больно голову свою ушиб, бедолага! Да! Командир твой приезжал, приезжал касатик, хотел тебя в поселок забрать! Но мы решили тебя здесь пока оставить, уж сильно ты старлей, был плох, — сказал доктор, закуривая папиросу. — На вот, лучше дерни, это тебя взбодрит. Лепила, как на блатном языке называли доктора, воткнул горящую папиросу в рот Краснову.
Тот сухими от жажды губами сжал её, и втянул в себя дым. От первой затяжки голова сделалась какая–то мягкая, словно вата, и, отделившись от тела, медленно поплыла по палате. Валерка, прибитый дозой никотина беспомощно положил голову на подушку, и, пустив слюнку, крепко заснул.
Проснулся он от какого– то странного то ли шума, то ли шепота. Не открывая глаз, прислушался.
— Слушай, Ферзь! Перо мне в ливер, я своими ушами слышал, как «Знахарь» тебя под сомнение поставил! Сказал, что на ближайшем «терлове» раскачает этот «рамс», чтобы тебя «зачуханить», как дешевого черта! Он говорит, что ты, как положняковый жулик, должен этого служивового на штырину посадить. Ты же знаешь, что вору западло с красноперыми в одной хате зависать! — сказал неизвестный голос.
— Мне, Шмаль, понты корявые «Знахаря» известны. Он, сучара, вместо меня хочет стать на бараке положенцем, чтобы весь срок тут на больничке оттянуть. А меня на крови этого красноперого повязать! Ему по концу срока и указу грузина, штрафбат светит. Будет он на фронте своим тендером немецкие дзоты закупоривать. А он знает сука, что если он возьмет ствол в свои грабли, так его ссучат и самого воры, к «чуханам» опустят. Вот он и бесится. — сказал знакомый Краснову голос.
Валерка, вроде как во сне перевернулся на бок, и сквозь щель в бинтовой повязке взглянул в сторону говорившего. На кровати, в рубахе и кальсонах, сидел по–турецки не кто иной, как Саша Фирсанов, и пил из алюминиевой кружки ядреный чифирь. Рядом с ним, опершись на спинку больничной койки, сидел другой урка. Он дыми папиросой, и шепотом разговаривал с Ферзем. Удивлению Краснова не было предела. Что это было? Происки судьбы или настоящий господний промысел? Саша Фирсанов. Кто бы мог подумать, что здесь в глуши колымского края, за тысячи километров от Смоленска, он встретит не только земляка, но и своего заклятого «врага» детства. Как, как он поведет себя, когда с его лица снимут повязку? В тот миг Валерка вспомнил последнюю встречу с Сашкой, когда он вырубил его на футбольном поле. Вспомнил и мальчишескую дуэль из–за Ленки, в которую они оба были влюблены.
Сейчас Фирсанов не знал, что среди этих повязок, среди этих бинтов лежит Краснов, а зная, мог вполне его задушить. Мог даже убить его ножом. Ведь по воровским законам все было бы честно и правильно. Завалить служивого было во все времена каторжанского закона в почете.
Анализируя свое положение, Краснов сперва даже испугался. Не было страха, когда за ним гнались НКВДешники. Не испытывал он такого страха, когда один на один шел в лобовую атаку на «мессер». Не испытывал Валерка и страха в плену, когда знал, что его в любой момент могут расстрелять немцы. Сейчас он просто не хотел быть зарезанным, словно безропотная овца. Он не хотел погибать от рук того, с кем раньше делил не только окурок «Беломора», но и авторитет среди дворовой шпаны.
«Знахарь» — появился на больничке на следующий день, когда Валерке было уже значительно лучше. Он делал вид, что лежит без чувств, а сам впитывал все то, что в тот момент происходило в лагерном лазарете.
— Эй, Ферзь! Я тут с жуликами покалякал, тебе западло в одной хате с краснопогонником чалиться! Ты же знаешь наши законы? Или ты его, или мы тебя! Самсон сказал: «Пусть Ферзь сам решает». А я, так кубатурю, ты теперь в полном форшмаке! На вот, держи перо, и подумай, куда его воткнуть. — сказал «Знахарь», и бросил каленую заточку на кровать Фирсанова.
— Да, пошел, ты! Я знаю, что ты замыслил. Ты же чуешь, что тебя уже через месяц в штрафбат за яйца возьмут. Ты же не «контрик» и не РТДешник, а блатной! А по указу Сталина, все блатные, после срока, идут в штрафбаты. Будешь сука, кровью искупать свою вину перед Родиной. А я тут отлежусь! А что касается красноперого, так он летун. Как прилетел, так и исчез! Его уже сегодня или завтра заберут в поселковую больничку. Там все кремлевские «лепилы» сроки тянут.
— Мое дело предупредить! — зло и с гонором сказал «Знахарь».
Оставленная на кровати Ферзя заточка, мелькнула в свете лампочки белой молнией и с хрустом костей, впилась ему в шею. «Знахарь» замер. От мгновенной боли, пронзившей его, он вытянулся, словно телеграфный столб, и тут же, отдав богу свою душу, рухнул лицом на пол. Кровь из горла и рта растеклась большим бурым пятном по свеже-выскобленному больничными «шнырями» полу.
— «Только, сука, аппетит мне испортил», — сказал сам себе Саша Фирсанов, и как ни в чем не бывало, взяв в руки «весло» с задумчивым видом продолжил наворачивать больничную пайку из вареной картошки с соленой олениной.
Валерка при виде этого оторопел. Сейчас на его глазах произошло убийство. Он думал, Фирсанова сейчас схватят, потащат в карцер, и к его сроку добавят еще лет десять. Но он ошибался.
«Кум» — старлей из госбезопасности, появился ближе к отбою, после того, как вынесли «Знахаря» вперед «прохарями». Старший лейтенант НКВД, зашел в палату, и, сняв шапку, присел на кровать Фирсанова. Ничего не говоря, он, молча и размеренно достал из планшета протокол, чернильную ручку, и спокойным тоном, ехидно улыбаясь, спросил:
— Ты че, Фирсанов, совсем тут на больничке охренел! За что ты, жигана завалил!? — сказал он, сходу напирая на урку, желая получить от него признательные показания.
Ферзь открыл тумбочку, и, достав папиросу, закурил, предчувствуя долгий и задушевный разговор с опером.
— Я, начальник, лежу, сплю! Вдруг одним глазом вижу, как с заточкой заходит Знахарь, и хочет соседа моего убить. Он только поднял руку, а я как–то случайно ударил по ней, и он сам себя заколол, — сказал тот спокойно без страха в голосе.
— А ты знаешь, что наш хозяин этого летуна приравнял к легавым? Значит так и запишем! В момент покушения Ивана Знахарского на раненого представителя администрации колонии, Александр Фирсанов, применив силу, предотвратил преступление, — сказал он, расплываясь в ехидной улыбке. — Получишь от хозяина приварок к своему пайку!
— Э, э, э начальник! Так не пойдет! Ты что, хочешь меня самого сукой сделать? Ты лучше, так напиши — Знахарь проиграл мне в карты. Чтобы долг не отдавать, решил меня убить. А то, если воры узнают, что я помешал жигану завалить легавого, меня самого завтра спишут за баню. — сказал Ферзь.
По его поведению было видно, что слова сказанные «кумом» сильно взволновали молодого жигана, узнав, что соседа по палате приравняли к «вертухаям», он несколько раз подряд затянулся папиросой.
— Ладно, заключенный Фирсанов. Пусть будет так! Знахарский сам напоролся на нож. Свидетелей же нет!?
— Во, во, нет! Нет! Откуда же им взяться!? И отпечатков пальцев моих нет! Заходит, сука Знахарь, в палату с пером. Поскользнулся. Бац, прямо кадыком на заточку! Бля, буду, начальник, все так и было! — обнажив желтые от табака зубы, нагло сказал, улыбнувшись Фирсанов.
— Я знаю всё — Ферзь! Мне уже донесли, что Знахарь метил на твое место. А чтобы сгноить тебя на киче или в БУРЕ, они решил подставить тебя под военный трибунал на 58 ю пункт 14. Это же его заточка? Самсон назвал это настоящей «махновщиной». Жулики все на твоей стороне, а значит и нам легче будет актировать этого урода. Боцман за тебя, сегодня тоже мазу тянул перед хозяином. Да и ты прав, нет на заточке твоих пальчиков! Ты же за лезвие нож держал!? А лезвие где? Лезвие в глотке! — сказал старлей, нагло улыбаясь Фирсанову.
— Ну, тогда лады начальник! Пиши, как я сказал! — сказал Саша, потянувшись, словно после сна.
Весть о смерти Знахаря пошла по всем лагерным баракам. Зеки собрались возле больнички, глядя, как его выносили на носилках ногами вперед, и прямо с хода понесли за баню в общую кучу. Никому из администрации лагеря не было дела до мертвого урки. Эта тварь своим нытьем достала не только блатных, но и самого хозяина лагеря, которому на руку была смерть «отрицалы». Всем было ясно, с чем приходил Знахарь к Ферзю, и поэтому ни один жулик не ставил под сомнения действия Фирсана. Позже Самсон -пахан лагеря, и его правая рука Боцман, на воровкой «сходке» ясно разрамсили этот инцидент, и в этой истории с убитым блатным, поставили последнюю точку:
— Слышь братва, Знахарь, не был правильным! Он беспредельщик и махновец. Поэтому и его место на лагерном погосте! Ферзь поступил правильно, как истинный жулик! Ссученым — смерть! Знахарь был сукой– сукой и подох! Ферзь не с петухами и красноперыми в одной хате зависал, а с летуном! Поэтому ставить бродягу под сомнение, у нас нет никаких оснований, — сказал Самсон, и его вердикт оказался последней инстанцией.
Почти каждый день лагерный лазарет навещал командир авиационного полка подполковник Мельников и его комэск Ваня Заломин. Краснов стал быстро поправляться благодаря тем квалифицированным врачам, которые были упрятаны Сталинским режимом в лагеря из московских больниц. В один из дней, когда Краснов окончательно пришел в себя и мог передвигаться самостоятельно — он быть переведен в полковую санчасть. Из эскадрильи в качестве сопровождающего за ним прибыл старший лейтенант Заломин.
Фирсанов, набычившись, сидел на больничной койке. Он с интересом наблюдал, как лагерный еврей– хирург Натан Альтман, совершал обряд вскрытия «мумии», в которой вот уже две недели покоилось тело Краснова.
— Что вы расселись, уважаемый Александр Фирсанов? Может, прогуляетесь, пока мы приведем вашего соседа в порядок!? Накурили так, что дыхнуть нечем! — сказал Натан Альтман, разрезая бинты.
— Да пошел ты, «лепила»! — сказал Фирсанов, и запрыгнув в тапочки, вышел в курилку лагерного лазарета.
Приход летчиков в лагерь нравился Фирсанову, поэтому бузить он не стал. Офицеры — подкармливали его американским шоколадом и сигаретами с одногорбым верблюдом, которые передавали американские пилоты с базы города Нома. Жигану было где-то даже жалко расставаться со своим соседом по палате, из-за которого последнее время было столько кипиша.
Когда «враг» его лихой юности Краснов вылупился из бинтового «кокона», Фирсан не видел. Он вернулся в палату, и увидел стройного летчика, который стоял к нему спиной и держался за спинку кровати. Сашка даже не узнал Краснова, хотя что-то до боли знакомое мелькнуло в в его чертах. Фирсанов, изо всех сил тужился, желая вспомнить того, кто стоял перед ним. Возмужавшее лицо с алым шрамом от уха до уголка рта, усы и эти бесстрашные карие глаза
— Ну, здравствуй, Саша Фирсанов! — сказал Валерка, поворачиваясь к жигану. Увидев гимнастерку лейтенанта с голубыми петлицами, орденами и медалями Фирсан оторопел. Он хотел что-то сказать, но не смог. Рот его открывался, а звук оставался где–то внутри и выходил с каким-то запозданием, создавая непонятные звуки.
— ….адь — адь, — все же вырвалось после того как шок стал проходить.– «Кра…. сный»! Кра…. снов! Так это…., как это? Ты здесь, на Колыме!? — лепетал он, словно видел перед собой не дворового товарища, а воскресшее привидение. — К– к– какими судьбами? — стал заикаться Фирсан.
— Да так — я тут вроде, как Родине служу, — ответил Валерка, расправляя складки под портупеей. — Я вижу Саша, ты к чему стремился, то и получил по своим заслугам?!
— Т– т– так это ты, на этом «драндулете» в лагерь шарахнулся? Вот так встреча…. разговорился Сашка.
— Хочу представить вам товарищи офицеры, моего друга детства, — сказал Краснов. — Соперника по делам амурным! Мы с ним жили в одном районе и ухаживали за одной барышней. Иногда даже дрались до первой крови.
— Ну, было и что теперь?! Кто старое помянет тому глаз вон…. — сказал Фирсанов. Его голос дрожал. Было видно, что он не просто растроган встречей — он был ошарашен. Глаза жигана забегали по сторонам, рассматривая лейтенанта с головы до ног, он как будто хотел запомнить каждую деталь. Так и стояли они друг напротив друга, как когда– то в далеком довоенном детстве. Никто не решался сделать первый шаг. Ведь было время когда они расстались врагами. А время лечит. Время сделало свое дело, и их далекие юношеские обиды остались далеко там в Смоленске, где теперь хозяйничали немцы. Первым руку подал Краснов. Ферзь неуверенно пожал, но уже через мгновение не выдержал и как старинный друг обнял Краснова. Несмотря на свой лагерный статус и жесткость характера, на его глазах блеснула искра, накатившей слезы. Вид орденов, планка за ранение, словно стальной клинок, полоснули прямо по сердцу. К горлу Фирсанова подкатил ком, и он еле вымолвил:
— Так ты Красный, у нас герой!? А я вот….
Фирсанов стоял перед Красновым, в каком-то странном неприглядном виде. Без сострадания на него было невозможно смотреть: белые кальсоны и такая же рубаха висели на изголодавшемся теле Фирсанова, словно на огородном пугале.
— Бывает, — ответил Краснов.
В тот миг Саша Фирсанов испытал то, что, наверное, испытывает человек на страшном суде, стоя пред вратами ада. Его душу от зависти и собственного негодования рвало на части. Где-то в душе, он задавал вопрос, от которого все его нутро заныло, словно в нее впилась огромная заноза:
«Краснов — герой!? Краснов — герой!? Краснов — герой!?» Камертоном стучало в голове, пока не возник другой голос, который еще больше подлил керосина в разбушевавшийся душевный огонь.
«Ты вор! А ты Саша, вор! Ты вор, а он герой! Ты дерьмо, которое никогда не отмыть ни в одной бане», — говорил внутренний голос.
За долю секунды перед глазами Фирсанова прокатила вся его непутевая жизнь. Он вспомнил первый арест, вспомнил пересыльные тюрьмы, этапы, Смоленский централ, «Американку». Всё — всё его существование было жалким и настолько ничтожным, что он впервые в жизни возненавидел себя. Возможно в ту самую секунду он раскаялся — раскаялся за все свои поступки. Раскаялся, что сбежал из ФЗУ и связался с жульем. Раскаялся в том, что своими руками, своим взглядом на жизнь, испортил всю свою биографию.
«Краснов — герой! И только героев любят настоящие женщины! Только героям ставят памятники и только им слагают стихи и песни!» — крутилась в голове мысль.
— Ладно, Саша, бывай! — сказал Валерка, прощаясь. — Возможно после войны свидимся если только…. Краснов не договорил, а сделал паузу чтобы оттянуть время. -Пора мне Саша, в свой полк. Будешь жив, увидимся после победы в Смоленске….
Фирсанов последний раз видел своего дворового товарища, видел уходящего героя, и, не выдержав, и окрикнул его:
— Я с твоим отцом сидел в Смоленске на централе — в одной хате.
Краснов остановился, словно вкопанный.
— Когда!?
— В сороковом! — сказал Ферзь опустив глаза.
— Расскажи, что ты знаешь о нем!? Расскажи! — попросил Краснов.
— Твой батя Валерик, был мужик правильный! Настоящий отец! Не каждый жулик мог так себя перед смертью себя показать! Он принял её достойно. Он знал, что его расстреляют, но он был, как и ты — настоящий герой! Гордись, Валера, своим отцом, как он гордился тобой в последние дни своей жизни! — сказал Фирсанов. Он отвернулся от Краснова и упал на больничную койку лицом в подушку.
Валерка, нахлобучив меховую летную куртку, унты и шапку, молча вышел из палаты. Слова сказанные Фирсаном стучали в голове. В горле застрял комок, а слезы, горькие и крупные наполнили озера его глаз. Слова сказанные Фирсаном настолько тронули его, что он не выдержал и заплакал. Он — боевой офицер, рыдал, словно ребенок. Старший лейтенант Заломин, придерживая под руку Краснова, молчал. Впервые после гибели Светланы Зориной, он видел своего друга в таком растроганном состоянии. Сейчас вместе с другом ему пришлось ощутить ту боль, которая только, что пронзила сердце боевого товарища. Еще недавно Краснов оплакивал смерть Зориной, а сейчас, узнав о смерти отца, слезы катили по его щекам, и эта мимолетная слабость, придавала ему еще больше уважения за искреннее сочувствие и сострадание.
Летчики ушли, оставив Фирсана один на один со своими чувствами.
— «Сука! Сука! Сука»! — орал в подушку Ферзь. — «За что!? За что, за что, господи, мне такая боль!? Краснов герой, а я кто? Я вор! Его будет любить Ленка, а меня призирать, как последнюю лагерную суку! — бубнил он, вытирая об подушку катившие слезы. — Батька — герой! Валерка — герой! А я жулик и настоящая дрянь! Я — дрянь я дерьмо! Там война! А я тут! Я тут! — успокоившись, сказал сам себе Ферзь. — Я тут, а война там в Смоленске! А Краснов — герой! А я — дерьмо»!
В этот миг в его голове что–то помутилось. Он отчаянно и отрешенно машинально сунул руку под тумбочку. Вытащив лагерную «заточку» он без страха и сожаления к самому себе, ударил лезвием по левой руке. Полотняная нижняя рубаха расползлась. Из глубокой раны, клокоча вырвался поток «бурой» крови, который в одно мгновение обагрил его с ног до головы.
Так и сидел Ферзь на кровати со остекленевшими глазами, ожидая своей кончины. В ту минуту ему совсем не хотелось жить. Не мог Сашка пережить того, что в глазах Краснова, он не состоялся.
— Ферзь вскрылся! — услышал он сквозь туман.
Пелена слабости, какой–то безысходности, словно одеялом накрыла его сознание, и он полетел куда– то, словно конфетный фантик, закруженный холодным осенним вихрем.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ИРКУТСК

Падение на «брюхо» и последующее столкновение с забором, не прошло для здоровья Краснова бесследно. Сильнейшее сотрясение мозга, динамический удар в позвоночник, нарушил межпозвонковые диски. Требовалось полное восстановление организма и длительный реабилитационный период, после которого было никому неизвестно, сможет ли Краснов вновь летать или нет. Кремлевские врачи, упрятанные Сталиным подальше от Москвы, которые отбывали наказание в Сеймчане — констатировали:
«Во избежание осложнений, лейтенанта Краснова, второго перегонного полка срочно перевести на лечение в город Иркутск в краевую клиническую больницу». Там с 1941 года размещался Харьковский эвакогоспиталь и отделение специального назначения.
«Дуглас», закручивая клубы снежного крошева, прогревал двигатели перед полетом в Киренск. По факту самолет каждый день летал до Якутска и Иркутска, в задаче которого стояла перевозка офицеров летчиков других перегонных полков, геологов, технику и почту.
За пять минут до вылета к самолету подъехал автомобиль. Валерка, опираясь на трость, вылез из машины.
— Куда ты старик!? — спросил Заломин, глядя, как Краснов старается самостоятельно пройти к самолету. В этот миг друзья летчики, подскочили к нему, и уложив Валерку на носилки, подняли на своих руках в «Дуглас».
— Ты что творишь!? Тебе же нельзя самому ходить. Тебе, что профессор Вишневский сказал? Только горизонтальное положение. Две недели на вытяжке, — сказал Заломин.
— Если Ваня, слушать профессоров, то я давно должен был умереть. Давай вали отсюда, и оставь меня в покое, -сказал Краснов. -Как-нибудь без ваших советов обойдусь!
Заломин пожал Краснову руку и напоследок сунул ему за отворот летной куртки маленькую фляжку из нержавейки.
— На, вот, держи! В Иркутске тебе пригодится. Помогает когда на душе кошки скребут.
— Что это? — спросил Краснов.
— Коньяк! Армянский, — ответил Заломин, и спустился по стремянке на землю. – Давай брат лечись... Ты еще Родине нужен! Выздоравливай, — крикнул он на последок.
— Ванька, дождись меня! Я думаю, не залежусь, скоро буду! — крикнул Краснов, но дверь в самолет захлопнулась. Американский «Дуглас» набрав обороты, стал выруливать на «рулежку», и на какое-то мгновение замер на «старте», поднимая лопастями клубы снежной пыли. Получив добро на взлет, он плавно тронулся с места и, разогнавшись, оторвался от земли и поплыл по воздуху словно огромная лодка, по бескрайней глади мирового океана..
Валерка осмотрелся. В самолете людей было немного. Несколько летчиков перегонных полков, которые о чем– то шумно беседовали, да один капитан НКВДешник, сопровождавший на фронт пятерых зеков, получивших «скощуху» по указу Президиума Верховного Совета от 12 июля 1941 г.
Уже со второго месяца войны бытовикам и ворам заменяли остатки срока заключения призывом на фронт. Многие за время войны погибли в штрафных батальонах и ротах, но многим все же довелось встретить победу и перед тем, как вновь угодить в лагерь, они успевали расписаться на стенах Рейхстага.
На осужденных по 58 ст. УК РСФСР эта льгота не распространялась. «Контра» не могла быть допущена к защите своей Родины, и даже заявления с просьбами, обращенные к Председателю Президиума Верховного Совета СССР М.И.Калинину, оставались для них не услышанными.

Построенная накануне войны Иркутская краевая клиническая больница встретила Краснова светлыми улыбками медсестер, которых раненые звали сестричками. Палата особого отделения для командного и политсостава намного отличалась от палаты лагерного лазарета. Комнатные цветы, белые простыни, приятно радовали не только глаз, но и тело. Валерку вкатили на каталке и тут же переложили на свободное место. Валерка поздоровался с ранеными офицерами.
— Здравствуйте….
Впереди Краснова ждала неприятная процедура. Целая команда врачей, медсестер, окружили его. Весь медицинский механизм пришел в движение и Краснов даже не успел заметить как его закатали в кокон из кожаных ремней и в жесткий корсет. К ногам были подвешены какие–то гири от чего его тело вытянулось, словно у дождевого червя. Первое, что испытал Краснов, был стыд за то, что ему, как тогда казалось здоровому мужику, придется оправляться в дежурные плоские сосуды. Профессор харьковского госпиталя, установив диагноз, строго настрого приказал Краснову лежать. В таком положении растяжки, ему предстояло провести около двух недель, чтобы межпозвоночные диски, лишенные напряжения, смогли полностью восстановиться, и он обрел былую подвижность.
Как только врачи покинули палату, к кровати Краснова стали потихоньку подползать «старожилы» седьмой палаты.

— Привет, земеля! Ты кто такой!? — спросил один из больных, поставив табурет рядом с койкой. — Не слабо тебя эти коновалы, распяли — словно Иисуса. Тебе, что немцы хребтину сломали, или ты за бабу пострадал в пьяной драке?
— Я летчик! Старший лейтенант Валерий Краснов, из второго перегонного полка.
— А я, майор Твердохлеб Григорий Силантьевич, полковая разведка. А это, что за полк такой, браток!? — спросил больной майор, — Перегонный!?
— Мы, майор, самолеты из Америки на фронт перегоняем. Про трассу Аляска– Сибирь слышал?
— Ты Валера, брось! Тут в госпитале званий нет. Все друг друга по именам называют. Зови меня просто — Гриша! — сказал майор– разведчик, — На фронте хоть был, или сразу в Америку направили?
— Был! Я же летчик– истребитель гвардейского авиационного полка.
— Это еще, что за хреновина такая? — удивился разведчик.
— Это, Гриша, авиационный полк особого назначения, называется «Сталинские соколы». Мы столицу прикрываем от фашистов. У меня семь побед и два ордена Красного знамени.
— Ты парень, молодец! Так им сукам и надо! Надо бить гадов, чтобы земля под их ногами горела!
— Да, правильно! — сказал Валерка, и, закрыв глаза, сделал вид, что засыпает.
Ему сейчас не хотелось ни с кем общаться. Шестичасовой полет, консультации с хирургом слегка измотали. Спина жутко болела, а в голове вновь появился странный звон, который напомнил о двухнедельном «отдыхе» в лагере. Валерке хотелось пригубить из фляжки коньяка, и отойти ко сну. Даже последние новости из Сталинграда, донесенные Левитаном до палаты по радио -проводам не вызвали в нем восторга. В эти минуты он думал о матери, которая была где–то совсем недалеко, в районе Иркутской области. Вряд ли она сможет вырваться из ссылки, чтобы увидеть его, чтобы посидеть с ним рядом около больничной койки, держа своего сына за руку.
Тем временем раненые и выздоравливающие офицеры уже готовились к торжественному застолью. Майор Твердохлеб, словно скользкий угорь, вертелся около санитарок и уже к вечеру, раздвинув полы больничного халата, показал две бутылки водки вина с сургучными головками и бутылку водки.
Валерка краем глаза наблюдал за разведчиком и удивлялся его пронырливости. Из всех больных и раненых, только майор был на удивление подвижен и в доску своим. По всей видимости, он уже находился среди выздоравливающих, и со дня на день должен был выписаться и вернуться на фронт. Вечером, когда большая часть медперсонала покинуло госпиталь, стол который стоял посреди палаты был мгновенно накрыт шустрым разведчиком.
— Ну что, братья славяне, выпьем за нашу победу под Сталинградом! — сказал он, разливая по мензуркам водку. — Дали немчуре жара! Бегут так, что у них шинели заворачиваются.
Из семи человек, лежащих в палате, к столу смогли «подползти» всего лишь трое.
Гриша, разлив водку, поставил каждому лежачему мензурку на тумбочку вместе с колечками соленых огурчиков. Без нескольких минут девять, он включил репродуктор и все замерли в ожидании легендарного голоса Левитана, который должен был поведать о победе Красной армии под Сталинградом.
Краснов проснулся. Он открыл глаза и ощутил, как всеобщее торжество проникает ему в душу, и он как бы своим сознанием вступил в резонанс с ликованием окружающих. Это было то чувство, когда человек равнодушный к футболу, начинает радоваться победе, когда видит вокруг себя неиствующих болельщиков. Он лежал на спине и созерцал, как неизвестно откуда взявшаяся пара молоденьких девчонок– санитарок помогали майору создать иллюзию праздника. Они улыбаясь разносили лежачим раненым закуску, а майор деловито разливал по мензуркам принесенную водку. Краснову было приятно видеть счастливые улыбки, которые как будто застыли на лицах девчонок. И эти улыбки были самым лучшим чудодейственным лекарством, которое лечило быстрее и надежней горьких пилюль.
Ровно в девять вечера из репродуктора послышалась очередная сводка «Совимформбюро». Левитан рассказал о положении на фронте, поздравляя весь советский народ с выдающейся победой под Сталинградом.
Слезы радости на лицах раненых и медперсонала говорило о том, что люди ждали –ждали этих благостных новостей, которые объединили людей в едином порыве борьбы с врагом. В тот момент за окнами больницы послышались выстрелы и несколько десятков сигнальных ракет под громкие крики «Ура», взвились в черное Иркутское небо.
В тот миг казалось, что пространство ревет не только военный госпиталь. От радости орали все. Даже незнакомые люди в ту минуту обнимали друг друга на улице и поздравляя, целовались и плакали — плакали от радости и от осознания того, что рано или поздно, а победа, великая Победа придет в каждый дом и в каждую семью.
Санитарочки прыгали от радости, хлопая в ладоши. Они заливаясь счастливыми улыбками подходили к каждому раненому и нежно целовали офицеров в губы, поздравляя с таким радостным и счастливым днем.
— Ну что, братья славяне, выпьем за нашу победу!? Пока только за освобожденный Сталинград! Но я уверен что потом будет еще Харьков и Смоленск, Минск и Киев! Ура! — закричал он, и все, дружно подняв мензурки, выпили, поддержав майора.
Девчонки став центром внимания время зря не теряли, они схватив бутылки с напитками вновь бросились к кроватям раненых, угощая их водкой и военной тушенкой, кусочки которой лежали на хлебе. В этот вечер каждый житель страны советов понял, что уже скоро пройдет время и враг будет окончательно разбит, и в каждую семью великой страны вернется мир и любовь.
Валерка встать не мог. Бандаж крепко обхватил его грудную клетку, а гири, висящие на ногах тянули его тело вниз. Он слушая веселую компанию, впадал временами в состояние необузданной тоски и после каждого всплеска эмоций, вытирал вафельным полотенцем накатившие слезы. Всей душой и телом Краснов чувствовал свою беспомощность, и сожалел о том, что он в этот миг находится не на фронте, а глубоко в тылу. Судьба военного летчика закинула его в эти края и он, никак не мог понять, что здесь был тот же фронт. Закрывая свои глаза, он раз, за разом представлял себя в кабине боевого самолета. Ему порой казалось, что вот он, сжимая гашетку и расстреливает в упор черные кресты которые, мельтешат перед глазами. Струи трассеров прошивают фюзеляж вражеского «мессера» и тот камнем падает вниз, оставляя за собой черный дым, который траурной лентой, перечеркивает жизнь очередного фашиста. Сейчас, когда все так радовались, он по– настоящему испытывал боль. Нет, это была боль не физическая, это была боль какая–то душевная, исходившая из нутри. На память почему– то приходило не лицо Луневой, а то счастливое лицо Зориной Светланы, которая была влюблена в него. Почему– то именно этот образ в полушубке в валенках и шапке вызывал в его душе еще большие страдания и трепет.
— Новенький, ты жив!? — спросил майор Твердохлеб, подойдя к Краснову. — Ну– ка накати авиация, за нашу победу! Пусть она будет скорой! Чувствую, мы скоро попрем этих гадов так, что у немцев будут подошвы дымиться! — сказал майор.
Валерка чокнулся с ним мензуркой и одним махом влил в рот эти жалкие двадцать грамм «наркомовской». За время пребывания на фронте Краснов адаптировался к ней. Водка снимала то напряжение, которое из бойца делала непригодную для боя «мишень» для врага.
— Хочу тост сказать! Налей– ка еще! — сказал Валерка, протягивая мензурку.
Разведчик налил и на всю палату сказал:
— Тихо братцы, авиация тост говорить будет!
Валерка превозмогая боль в спине слегка приподнялся — как мог на подушку. Гири висящие на нем еще больше потянули вниз. Кожаный ремень, держащий его под подмышками, натянулся и врезался в грудь, от чего даже дышать стало труднее.
В наступившей в палате тишине, он сказал:
— Мужики выпить хочу за тех, кто никогда не увидит нашей победы! Их кости сейчас разбросаны по лесам и полям. Я знаю, что придет время, и мы вернемся на места кровавых боев и предадим их земле! За погибших!
Водку пили молча. От сказанного летчиком у всех кто был в палате перехватило дыхание. Наверное, каждому пришлось вспомнить боевых друзей и подруг, которые погибли или не вернулись из боевого задания….
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
ВЫПИСКА

Февраль стремительно подходил к концу. Дни стали намного длиннее, как и позвоночник Краснова. В один из дней, после утреннего осмотра, профессор Кожевников, присел на край больничной койки и улыбаясь, сказал:
— Ну что летчик– налетчик, пришло время бандажик снимать…. Соскучился, наверное, по прогулкам?
— Я, товарищ профессор, уже две недели назад был готов. Скажу честно, ох как мне надоело — до самой глубины души! Спина затекла так что я боюсь не смогу согнуться….
— Вот и ладненько! Сегодня ты Краснов, пойдешь своими ножками, — сказал доктор. Сестрички по команде врача умело его распаковали Краснова и Валерка почувствовал как ноги его освободились от ненавистного груза, который две недели к ряду тянул его вниз, заставляя позвоночный столб вытягиваться. Странное ощущение Какой-то слабости прошло от пяток до самых лопаток. Краснов пошевелил пальцами на ногах, и улыбаясь взглянул на профессора.
— Работает….
— А что вы ожидали, что так и будем лежать до конца войны? Давай вставай! Пройдись по палате туда — сюда, попробуй согнуться! Шевелись! Ходить нужно начинать, — сказал профессор, подавая Валерке руку.
Тот поднялся, и впервые за две недели самостоятельно присел на край кровати. Придерживаясь за спинку, он встал и сделал первые шаги. Той боли, что была не было. Хотя теперь в организме появилась странная слабость. Все его тело дрожало и ходило ходуном, словно заливное на блюде. Создавалось такое ощущение, что все его тело словно поставили на шарниры. Это было следствием ослабления мышц. Несмотря на эти бестолковые колебания организма, он пошел. Пошел, сперва неуверенно, но с каждым шагом ему становилось легче.
— Не увлекайся! Все должно приходить постепенно. Если хочешь вернуться на фронт в авиацию, то не суетись.
— Хочу, хочу Михаил Израилевич, очень хочу! — сказал Краснов.
— Вот и ладненько! Недельку тебе на реабилитацию, а там милости просим на комиссию ВЛК. Вот там и решим летать тебе или ходить по земле. На первых порах, Краснов я рекомендовал бы вам в бассейн и на физпроцедуры походить! Через плаванье в организм вернется былая сила и подвижность.
Радости Краснова не было предела. Тяжкий груз свалился с его плеч, и теперь он чувствовал себя заново рожденным. Теперь ему больше не придется краснеть и прятать глаза перед молоденькими санитарками, которые ежедневно выносили из– под него судно. Теперь он мог самостоятельно ходить, и это чувство словно окрыляло его и давало новый толчок к жизни.

Как и говорил профессор, через неделю он предстал перед комиссией ВЛК. Сердце старшего лейтенанта отбивало бешеный ритм от накатившего на него внутреннего волнения. Ведь сейчас эти люди, эти доктора, сидящие за большим столом должны решить, вернется он в полк или нет, или же раз и навсегда лишится того неба, которое он так самозабвенно любил.
— Ну что, милейший, сказать! — вздохнув, сказал профессор. — В принципе, вы годны к полетам…. Но! Но вот то, что вы в течении курса мало кушали — это плохо! У вас, милейший, большая потеря веса! Не надо было облегчать нашим санитаркам их нелегкий труд.
— Я, товарищ профессор, очень стеснялся молодых девчонок, — сказал Краснов, и все его лицо залилось румянцем.
— Хорошо, старший лейтенант Краснов! По рекомендации консилиума будем просить командование предоставить вам месяц отпуска, а потом снова комиссия и тогда уже на фронт!
— Как месяц!? — уныло спросил Краснов.
— Дистрофики, товарищ старший лейтенант, не летают! Марш в санаторий, и если за месяц не наберешь двенадцать килограммов, о небе можешь забыть навсегда!
— Есть, товарищ военврач первого ранга! — сказал Краснов, вытянувшись по стойке смирно.
Предчувствия Валерки оправдались. Военная Летная Комиссия на месяц забраковала его, отстранив от полетов. С одной стороны, это решение было настоящим шоком, но с другой — ему представилась уникальная возможность увидеть мать, которую он не видел уже почти три года. Ведь она была всего в ста километрах от Иркутска и не использовать этот случай, было настоящим сыновним грехом.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
СПЕЦКОМЕНДАТУРА

Деревня Осиновка Слюдянского района, была местом спец-поселений членов семей, «врагов народа», осужденных по статье 58 УК РСФСР. Здесь, вдали от суетливой цивилизации, работал небольшой провинциальный заводик по производству деревянной спец-укупорки наркомата боеприпасов. Ящики для патронов, снарядов и оружия были основными изделиями, производимыми сотнями и тысячами в таких же небольших мастерских, которые были разбросаны по всей Сибири и Дальнему востоку, и подчинялись главному управлению лагерей НКВД «Дальстроя».
Спрыгнув с кузова попутной «полуторки», Краснов, очутился в небольшом поселке, располагавшийся в нескольких километрах от Байкальска на «Транссибирской магистрали». Переступая через набитые грузовиками колеи, он направился в правление местной лесопильни, над которой трепыхался красное полотнище флага. Высокий, стройный старший лейтенант в унтах и меховой летной куртке, выглядел так, словно сошел с картинки какого– то военного журнала. Пожилые женщины попадающиеся ему на пути в валенках, фуфайках и шерстяных платках выглядели одинаково серо. При виде статного офицера, они все как одна приветливо здоровались с незнакомцем, и глубоко вздыхая, долго провожали его взглядом. Войдя в фабричную контору, Валерка, как подобает военному представился, вскинув руку под козырек:
— Старший лейтенант Краснов, — сказал он. — Прибыл на свидание к осужденной по статье пятьдесят восемь один «В»; к пяти годам специального поселение под надзором органов НКВД Красновой Светлане Владимировне. Здесь, у вас отбывает наказание моя мать. Я хочу увидеть её?
Сидящий за столом в форме НКВД безрукий майор привстал, и, протянув правую руку, поздоровался с летчиком.
— Майор НКВД Манухов Семен Данилович, комендант спецкомендатуры ИркутЛАГа, — сказал он.
Краснов подал санаторно — курортную карту, книжку военного летчика и сказал:
— У меня, товарищ майор, после ранения реабилитационный отпуск. Хотелось бы с матерью повидаться — это возможно? Она работает в вашей комендатуре. Её еще в сороковом, как члена семьи врага народа направили в ссылку.
— Сейчас, сейчас, старлей, мы все организуем — ты главное не суетись! Такие гости не каждый день бывают у нас, — сказал он, и тут же крикнул: — Валька, Валька, мать твою за ногу– харю покажи!
Из соседней комнаты показалось бледное лицо женщины лет сорока, которая осмотрев Краснова с ног до головы, спросила «через губу»:
— Чё надо — гражданин начальник?
— Чё — чё кабель через плечо! Срочно ко мне Краснову с участка готовой продукции! Да, смотри мне ни слова ей не говори, а то я тебя в карцер упрячу! Пусть это будет сюрприз! — проорал он счетоводу.
— Знаем мы ваш карцер, гражданин начальник! Век бы сидела, — ответила улыбаясь, Валентина накинув на себя фуфайку и платок, пулей выскочила на улицу. Краснов взглянул в окно, и увидел, как она, застегиваясь на ходу, помчалась к одноэтажному зданию, которое стояло метрах в ста от конторы.
— А ты летчик присаживайся — в ногах правды нет! Присаживайся, дорогой мой друг, пока твоя мамка Светлана Владимировна в пути! — сказал майор, показывая на стул, стоящий рядом со столом начальника.
Он потер ладони, словно ждал этого момента всю жизнь.
— Ты то сам давно с фронта?
— В октябре был переведен в Сеймчан в перегонный полк на аэродром подскока, — ответил Валерка.
— У как! Это что за хреновина такая — перегонный полк?
— Самолеты перегоняем, — ответил Валерка.
Майор открыл несгораемый шкаф, и достав початую бутылку самогона цвета коньяка и тарелку с огурцами, поставил все это себе на стол. Вытащив два стакана следом, он расположил их перед Валеркой.
— Ну вот, по–четвертинке! — показал он здоровой рукой на угощение. — Чем богаты брат –тем и рады! Давай авиация, вспрыснем за твою встречу с матерью! Хорошая женщина, скажу я тебе! Хотя ты, и сам все знаешь….
Майор налил самогона на четверть граненого стакана, и подвинул к Валерке.
— Давай, старлей! У нас без этого ни как нельзя…. Я тут один: и начальник спец-поселения и директор завода, и завхоз, и даже отец родной. Для меня все «зечки», словно сестры….
Краснов был удивлен столь радушным приемом, и не стал отказываться от угощения, чтобы не обидеть коменданта.
— Ну, за победу! — сказал он, чокнулся с майором и, выдохнув воздух, залпом осушил стакан.
Самогон, словно бальзам, яркой теплой волной прокатился по кишкам, наполняя рот, приятным сладковато –горьким привкусом. Настоянный на кедровых орехах алкоголь мгновенно всосался в кровь и разлился по всем мышцам благодатной истомой.
— Вот это вещь! — сказал Валерка, закусывая напиток соленым огурчиком. –На фронте такого не дают…. Там все больше водка или спирт….
— А то! У нас местные жители самогон только так и варят! Сперва проращивают солод, потом ставят брагу с медом, а уже после –гонят её через медные трубы. А потом –потом целый год в темном и холодном месте на кедровых орехах настаивают. Не напиток, а животворящий бальзам — скажу тебе! Все болезни от него уходят, как от живой воды! На фронт бы такое лекарство! Не одну тысячу раненых он бы поднял! — стал философствовать майор.
— Да, товарищ майор, это настоящее целебное снадобье! Не то, что дерьмо фашистское можжевеловое у фрицев! Ни градуса тебе, ни вкуса! Так выпить, да блевануть за углом, и не жалко будет!
— А ты что, Валера, немецкий шнапс пробовал!? — спросил удивленно комендант.
— Пробовал когда– то! Было дело…. — сказал спокойно Валерка. — Фашисты сами меня угощали!
— Во как! Так, ты что и в плену уже побывал? — удивленно спросил майор. — Сбежал что — ли!?
— Пару недель довелось гостить, — сказал Краснов не стараясь лукавить. — Сбили меня товарищ майор в одном бою. Плюхнулся я на своем «МИГе» в болото. Стал к своим пробираться. А тут меня полицай за жопу, да к фашистам! Так я и попал в плен. Держали, суки в комендатуре, пока один фашистский ас отпуск не отгуляет. А когда тот вернулся, меня с ним бодаться заставили….
— Как, — спросил майор. –На кулаках?
— Нет, на самолетах, — ответил Валерка. — Как рыцари на рыцарском турнире. Ставки на фрица делали 1:50! А я его, как тогда щенка, завалил. Упал фриц в наш тыл, его в плен взяли, а я на остатках топлива на своем аэродроме приземлился. Меня уже в эскадрильи почти похоронили. А я тут, как тут, живой, здоровый, да еще и на своем самолете. Немцы его перед турниром отремонтировали, и даже покрасили. Думали, наверно, что меня так просто можно списать за штат, — сказал Валерка.
— Да, парень, досталось тебе! Худющий– то, какой! Давай, старлей, еще по полста и по нарам! А я вот….
Майор взглядом показал на пустой рукам с культей.
— Подчистую списан — за штат! Еще в сорок первом под Смоленском. Тогда мне осколком мины руку, как ножом оттяпало! Вжик, и я уже без руки! Попал в госпиталь, а уже из госпиталя сюда…. Меня управление НКВД направило бабами командовать. У нас ведь здесь в поселке одни бабы остались. Местные, да ссыльные, как твоя мать. Зечками их зовут. Мужики все на фронт призваны, или на военные заводы в Иркутск! Есть правда пара стариков древних, так те с самим Александром Невским воевали — ну очень древние старики!
Майор еще раз разлил по стаканам кедровку.
— Давай, авиация, помянем погибших, — сказал комендант, и рукавом вытер слезу, блеснувшую в глазу в свете электрической лампочки. Не чокаясь выпили.
Валерка приложился к стакану, а после того, как самогон улегся в желудке, блаженно закурил.
— Я ведь сам из Смоленска! Наслышан, какие там были бои. Мы на охоту на фрицев, как раз над моей Смоленщиной летали!
— Я знаю…. Мать твоя рассказывала…. Ты думаешь, почему я тебя так принимаю, как сына родного. Да все потому, что всю историю вашей семьи знаю. И про отца твоего героического знаю, как его по навету врагом народа сделали. И про тебя тоже наслышан….
Вдруг Краснов увидел, как к конторе бежит секретарша, а за ней, не застегнув ватник, бежала мать. В эту секунду, ударивший в голову хмель от кедровой водки, мгновенно рассосался, не оставив даже следа. Валерка скинул с себя кожаную куртку, и предстал перед майором в новых золотых погонах, да еще и с двумя орденами Красного знамени и орденом Красной звезды на, новой гимнастерке.
— Как я, товарищ майор выгляжу!? — спросил Валерка НКВДешника, гордо выпячивая перед ним свою грудь. Тот, показав большой палец, с завистью в голосе проговорил:
— Ты Валера, настоящий герой! Мать будет тобой гордиться! Сияешь, как начищенный самовар!
Смахнув веником с валенок снег, Светлана Владимировна вошла в кабинет начальника. Краснов стоял у окна спиной к ней, и нервно курил в открытую форточку.
— Вызывали, гражданин начальник? — спросила она, ничего не понимая.
— Да, Владимировна, вызывал! Тут это к тебе….
В этот миг Валерка обернулся. Мать вскрикнула от такой неожиданности и придерживаясь за стену, стала медленно спускаться на лавку стоящую вдоль стены. Валерка, подскочил и подхватив её на руки, нежно прижал к своей груди. Через мгновение Светлана Владимировна уже пришла в себя. Радости встречи не было предела. Мать держа сына за голову, старалась расцеловать каждый сантиметр его лица. Сквозь слезы радости, она крепко обнимая его, щебетала ему на ухо, словно канарейка. Она трогала шрам на его щеке и ей хотелось забрать его боль себе.
— Ты был ранен, — спросила она проводя пальцами по рубцу.
— Да пустяк! Царапина, — ответил Валерка, целуя руки матери.
— Больно было?
— Да ладно –терпимо….
— Как я рада что ты жив, Валерочка — жив мой сыночек! Милый, дорогой мой! Жив, жив, жив….
От таких искренних слов беспредельной радости и безмерного счастья от встречи, Валерка не удержался, и пустил скупую мужскую слезу. Не смотря на «затрапезный» наряд, пахнущий еловой смолой и опилками он прижался к матери, и обняв её, поцеловал щеку. Валерке было приятно видеть, что его мать не смотря на все эти годы жива и здорова. Он целовал её холодные от мороза щеки и прижимая к своей груди сквозь слезы шептал ей на ухо приятные материнскому сердцу слова.
— Дай, дай мне посмотреть на тебя со стороны сынок! — сказала Светлана Владимировна, слегка успокоившись. Она вытерла слезы и нос носовым платком и, отступив на шаг с восхищением и материнской гордостью сказала:
— Сынок мой! Герой! Настоящий герой как и отец! Боже, а как ты вырос– то, как вырос –возмужал, совсем стал взрослый! — говорила мать, держа сына за руки.
Комендант, видя эту трогательную встречу, нервно затянулся папиросой, вдруг не выдержал и, вытирая рукавом щеку, сказал:
— Ну хватит Светлана Владимировна, не рвите мне душу…. Даю вам день выходных– по болезни. Потом отработаете. Я так думаю, вам нужно с сыном пообщаться! Вам есть, что сказать, друг другу, ведь вы почти три года не виделись!
— Большое спасибо вам, Семен Данилович! Я, конечно же…. обязательно отработаю…. Светлана заплакала, и вновь достав платок стала утирать слезы.
— Сын ведь! Такая радость! — сказала Светлана, и вновь слезы градом потекли из глаз.

Длинный бревенчатый женский барак осужденных к ссылке спецкомендатуры НКВД, встретил Краснова идеальной чистотой. Стены аккуратно были побелены известкой, а пол выдраен стеклом до белизны свежих досок. На первый взгляд было видно, что здесь властвовала женская хозяйственность и чистоплотность, граничащая с фанатизмом. Вдоль коридора по обеим сторонам располагались небольшие комнаты. В каждой такой комнате, проживало от двух, до четырех человек.
Мать работала бригадиром, поэтому проживала в более комфортных условиях чем простые «зечки», как называли местные жители поселенцев. Мать открыла дверь и пропустила сына в свою келью. Комната была небольшая, но очень аккуратная. Окно две кровати обеденный стол и небольшая печка с чугунной плитой в углу помещения, служившая для приготовления пищи и отопления. Все здесь было как–то компактно и по– домашнему уютно. Белые шторы из простыней прикрывали окно от посторонних глаз. Две армейских идеально убранных кровати, стояли вдоль стен украшенных рисованными масляной краской «коврами» с оленями. В углу за ширмой прятался рукомойник с тазиком на табурете На стене висел что-то наподобие настенного шкафа, сделанного из военного ящика.
— Заходи, сыночек! Вот так мы и живем! — сказала Светлана, приглашая сына в комнату. — Это вот моя кровать, присаживайся. А это кровать моей подруги Ольги. Она, как и я, вдовая! Мы с ней еще на смоленском централи в одной камере сидели. У нее муж был красный командир из пулеметного училища — его тоже, как и твоего отца….
Светлана вновь заплакала, вспомнив своего красавца мужа. Несколько раз всхлипнув она вытерла глаза и нос, и спрятав платок в карман, сняла постылую телогрейку. — Очень хорошая женщина, бойкая такая…. Никого в обиду не дает, — сказала мать. — Да ты раздевайся и располагайся — будь как дома! А я сейчас тебе картошечки сварю, пообедаешь с дороги…. Вон, ты у меня какой худющий! — сказала мать, приняв на себя заботу о сыне.
Валерка поставил на стол солдатский вещевой мешок и стал выкладывать из него офицерский продуктовый паек. Три промасленных полукилограммовых банки говяжьей тушенки были завернуты в газету. Три пачки сахара– рафинада, две буханки хлеба, кусок сыро –копченой колбасы, бутылка водки и вина — все это вызвало в глазах матери настоящий восторг. Давно она не видела такого продуктового изобилия. Голода ни на фабрике, ни в поселке не было, но и вдоволь «от пуза» никто не питался. Летом к государственному обеспечению и по инициативе коменданта заготавливали картофель, капусту, огурцы, грибы, ягоду голубику и даже рыбу, которую бабы всей комендатурой солили в бочках.
— Валерочка сынок, да у нас сегодня настоящий праздник! Давай дождемся Ольгу и других девчонок, да отпразднуем нашу встречу, как полагается! Ты же настоящий герой!
Валерка обнял мать за плечи, нежно прижался к её щеке и прошептал ей на ушко:
— Давай –давай отпразднуем, как ты хочешь! У нас же есть целые сутки! Боже ты даже не можешь представить как я соскучился по тебе! — сказал он, и вновь и вновь целовал мать в соленые от слез щеки и глаза.
— Черт! Какая же я все же дура, — вскрикнула мать. — Я ведь совсем забыла, сынок! Я же от твоей Леночки недавно получила письмо! Сейчас– сейчас я найду его, — сказала она и, вытерев руки о полотенце, бросилась к столу. Выдвинув ящик, она стала перебирать хранившиеся там бумаги.
— А ты знаешь, что ты уже отец!? — спросила она, лукаво улыбаясь сыну. –А это значит что я уже бабушка!
— Как!? Я что-то не пойму тебя!? Какой я отец? — переспросил Валерка.
— Какой– какой — да такой! Настоящий, красивый и с орденами! Твоя Леночка Лунева мальчика родила. Сейчас живет с ним в Москве, на квартире какого– то медицинского профессора. Ты не поверишь, но в октябре сорок второго года, она видела тебя в метро. Только жаль ты её не заметил.
Дрожащими от волнения руками Валерка взял письмо Луневой. В лицо ударил какой–то непонятный жар, он глубоко задышал, стараясь пересилить эти волнующие минуты. Казалось еще секунда, и сердце выпрыгнет из груди. Буквы, сквозь накатившую на глаза влагу прыгали перед его глазами, и он даже не смог разобрать написанного. Отбросив письмо на стол, Валерка открыл бутылку водки и налив себе четверть стакана, одним махом выпил.
— Что-то меня мам, трясёт, — оправдался он перед матерью. — Представляешь — не могу сосредоточится — в глазах мушки какие–то летают.
Успокоившись, Валерка схватил письмо, и погрузился в чтение.

Здравствуйте Светлана Владимировна!
Прошу разрешить называть Вас мамой! У меня сегодня необыкновенная радость, поэтому приходится писать по следам свежих впечатлений. Сегодня 23 октября 1942 года мне случайно довелось встретиться с нашим Валеркой. Хотя он меня не узнал, (он поднимался в метро, но я скажу честно — ничуть не обиделась. Я видела, как он в кругу летчиков двигался по эскалатору на станции Маяковская. Вы даже не представляете себе, как я обрадовалась. Я чуть не упала в обморок. Теперь я знаю, что он жив и здоров, о чем хочу рассказать вам Светлана Владимировна. Ура — Валерка жив — жив наш любимый папочка и ваш сын. Самое главное, что у Димочки теперь есть отец. Да простите — хочу поздравить Вас с тем, что вы, Светлана Владимировна с 8 марта 42 года числитесь настоящей бабушкой. Я родила сыночка, которого мы назвали Димочкой. Если вдруг Валера вам напишет, то передайте ему, что он уже папа, а я его все так –же люблю и жду. Пусть себя бережет и не лезет на рожон! Я верю, что он обязательно к нам вернется.
Пишите, я буду ждать ваших писем. Ваша невестка Лена.

Валерка читал письмо, а в это время слезы предательски катились по щекам. Он ведь все это время даже не подозревал, что он уже отец, и что его Лена живет вместе с сыном в Москве. Все это, словно снежный ком, обрушилось на его голову холодной и тяжелой лавиной.
— А почему Валера, ты мне не писал? — спросила Светлана Владимировна, чистя в железную миску картошку.
— Прости я, не мог, мамочка! На фронте еще пару раз писал тебе, а потом этот чертов плен и эта командировка. Там где я сейчас служу, оттуда вообще запрещена всякая переписка. А если контрразведчики узнают, что я пишу, да еще в спец — комендатуру Иркутллага, для меня это был бы конец карьеры летчика! — сказал Валера и, чиркнув спичкой, прикурил. –Нельзя нам писать….
— Ну нельзя так нельзя, –сказала мать вздыхая. — Главное ты живой и здоровый….
Руки Краснова продолжали дрожать. Раз от разу он перечитывал письмо от Луневой, и каждый раз дойдя до слов «родила сына», на его глаза наворачивались настоящие слезы радости. Это было что-то грандиозное, и он на тот момент не мог даже осмыслить это ни мозгом, ни душой. Он, Ленка, сын — это была уже семья, и её теперь нужно было беречь, назло этой жестокой войне. Теперь думал он — летчик– истребитель Валерий Краснов, ради будущего своей семьи и своей любви должен был громить немцев с утроенной силой. В голове мгновенно появилась мысль о переводе обратно на фронт. С каждой секундой всё сильнее и сильнее эта идея развивалась в его голове и Краснов представил уже как вернется обратно в полк, и положит на стол рапорт о переводе в боевую часть.
После восьми вечера с работы в общежитие стали возвращаться ссыльные девчонки и пожилые женщины. Стол уже был накрыт «дежурными кухарками», которые по распоряжению коменданта, покинули производство на час раньше. Светлана Владимировна замерла в ожидании подруги, нервно теребя в руках подол фартука. Валерка по её просьбе спрятался за ширмой, и как бы из засады наблюдал на реакцию соседки по комнате, которая должна была войти с минуты на минуту.
Дверь в комнату внезапно открылась. На пороге появилась красивая белокурая женщина до сорока лет. Стянув с себя пуховую шаль она спросила:
— Ну и где он? Куда ты его Светка, спрятала!? Вся фабрика уже гудит, словно улей!
Валька– счетовод всем бабам рассказала, что к тебе приехал молодой высокий офицер. Я так и поняла –это сын! Сейчас придут наши девки на смотрины, жениха себе выбирать! Так что Светка, готовься принимать гостей….
Валерка вышел из-за ширмы и, расправив под ремнем складки своей новой офицерской гимнастерки, представился по– военному коротко:
— Старший лейтенант Валерий Краснов! Я летчик– истребитель!
Женщина, расплывшись в улыбке, сделала реверанс и, глядя в глаза Краснову, сладким томным голоском произнесла:
— Ольга Замкова, я мастер по художественной росписи спецукупорки, наркомата боеприпасов, — ответила женщина и жадно полосонула его своими зелеными глазами, оценивающе окинув взглядом, как это делают незамужние женщины. Она не церемонясь, обняла Валерку и ничего не объясняя с нежностью впилась Валерке в губы.
— Эй — эй! Ты это подруга поосторожней, — ответила мать. –Не видишь, парень без пяти минут женат!
— Сладенький какой, — ответила Ольга, без всякого смущения.– Эх, мне бы такого молоденького, уж я бы его….
— Не приставай к парню, — сказала Светлана, — а то поссоримся.
— Да шучу я! — ответила женщина, — ты что Светка, шуток не понимаешь? Видит Бог Валерочка, твоя мамаша явно не в себе! Ты же мне почти в сыновья годишься, хотя — хотя и как мужчина ты мне тоже интересен…. Смотри мать, каков у тебя сын — герой! — обратилась Ольга к Светлане. — Ты лучше мне скажи спасибо, что я его первая охмурила. Сейчас девки с работы придут — вот тут такое начнется такое — мама моя дорогая!!! Как ты ушла на барак, бабы наши собирали собрание, и порешили твоему сыну устроить достойную встречу! Семен Данилович, придет поддерживать порядок…. Решено, в культ комнате общий стол накрыть…. Так что, милая моя подружка, сворачивай давай свою закуску — гулять будем всем бараком! Пусть твой Валерка, расскажет нам, как там наши мужики на фронте воюют! Как они немца супостата бьют! Как не жалеют жизней своих драгоценных! — сказала Ольга, и улыбнувшись, вновь стрельнула глазами в сторону Краснова, да так, что у того перехватило дух.
— Ты сынок, её не слушай. Ольга она не такая — она только гоношится…. Это она от зависти хочет тебя ввести в смущение. Голодная она до любви очень….
— А что я, — ответил Валерка, — у меня почти жена есть и сын….
Ольга услышав слова Светланы заревела и бросилась на кровать, уткнув лицо в подушку.
Ольгу как женщину можно было понять. Её мужа расстреляли еще в сороковом, на волне политических репрессий. Оставшись одной, она здоровая и красивая баба не могла не осозноваь что с каждым днем её бабское время отсчитывает свои минуты, сокращая шанс, на реализацию её женских предназначений. Хоть и была она верна памяти мужа, а все же природа, раз от разу брала её «за жабры», от чего она выла ночами белугой. И болела у нее душа, и сердце заходилось от жуткой боли, и той тоски, которая три года камнем висела в её душе. И проливая по ночам слезы, вспоминала она своего Ивана, и в тот миг ей казалось, что больше никогда её красивое тело и её роскошная грудь, не ощутит мужской ласки. Не ощутит теплых мужских губ. И больше никогда она не сможет услышать удары сердца еще не рожденного сына, и никогда не сможет одарить она своей бабской любовью единственного и самого дорогого ей человека.
В тот момент лагерный барак наполнилось звуками хаоса. Бабы, взбудораженные событием, тащили: кто столы, кто скатерти, кто жалкую посуду. Другие тем временем после пыльной работы мылись, делали прически и тянули из своих запасов скудные закуски. Кто из тайных «стратегических» запасов доставал самогон и даже сало, а кто туфельки на каблучке да белые носочки. Все это напоминало настоящий муравейник, который кишел в предчувствии летнего дождя.
От такого внимания к своей персоне Валерка оторопел. Женщины открывали двери в материнскую комнату желая по ближе рассмотреть сына бригадирши. Он радовались как дети и поздоровавшись с летчиком, хихикнув исчезали, чтобы уже через несколько минут предстать перед героем в своем бабском обличии. Валерка, словно был для них всех, и мужем и сыном, и братом одновременно. Примерно через час, все для торжественной встречи героя летчика было готово.
— Ну, что старлей, хочешь видеть как встречают наши бабы летчика героя? — спросил комендант. –Мое бабье царство тебя ждет! — шуткой сказал НКВДешник, и, открыв дверь из комнаты подтолкнул Краснова на «продол», как называли «зечки» длинный барачный коридор.
— Я, Данилыч, боюсь! Первый раз мне перед такой аудиторией выступать придется!
Вдоль коридора по обеим сторонам стояли благоухающие парфюмерией женщины. Все они были разного возраста, но все выглядели достойно и нарядно, будто не было за их плечами двенадцатичасового рабочего дня. Судя витающему в воздухе запаху нафталина, перемешанного с духами былых лет, было видно, что все их наряды были надеты из сундуков как на праздник. Бабы приветливыми улыбками и вздохами, встретили гостя, не скрывая своих женских чувств.
Валерка оторопел.
— Не дрейфь сынок, — сказал НКВДешник и подтолкнул Краснова в спину, и когда тот остановился. Бабы зарукоплескали, словно Валерка был не летчик, а известный артист кино и эстрады. Валерка шел смущаясь между шеренгами, а женщины трогали его руками, словно не веря в его материальный образ.
— Так бабоньки, немедленно перестаньте щипать героя! Это вам не зайчик или какой котенок — он боевой летчик! — сказал комендант видя, как Валерка шарахается по сторонам. — Он немца бьет, как дышит….
В тот момент каждой из «зечек» хотелось прикоснуться не к настоящему летчику, а к мужчине который по воле судьбы оказался на их территории.
— На сувениры, героя не рвать — парню еще фашистов громить! — сказал громогласно Данилович, и, словно под конвоем, провел Краснова в «комнату культпросвета».
Как только мужики уселись во главе стола, женщины расталкивая друг друга с визгом, ворвались в красный уголок, занимая места ближе к гостю. Гремя стульями, они расселись за одним общим столом. Все замерли. В этот миг, в наступившей тишине, майор НКВДешник, выдержав минутную паузу, сказал:
— Дорогие мои женщины! Бабоньки и мать вашу — «враги» этого нашего многострадального народа! Не каждый день мы можем собраться вот так за одним столом по такому хорошему поводу. Сегодня — сегодня мы приветствуем сына нашей глубокоуважаемой Светланы Владимировны Красновой! Это скажу вам — великая радость! Это радость не только материнская, это радость общая! Наша советская радость! Это я скажу вам, всенародный праздник! И в этот праздник, я хочу выпить за него! За этого героя– летчика! За его подвиги, за его награды, и, конечно же, за его красавицу мать!
Майор взял стакан с налитым в него кедровым самогоном и поднял над столом, давая сигнал к всеобщему ликованию и чествованию гостя. Все присутствующие за столом одобрительно зашушукались и, громыхая мебелью встали, подняв рюмки и стаканы.
— За героя летчика! — сказал Семен Данилович. Раздался дружный звон чокающихся стаканов и рюмок.
Женщины, улыбаясь и стреляя глазками в Краснова, последовали примеру коменданта, который в этот вечер был на удивление добрым и отзывчивым.
В эту минуту Валерка чувствовал себя как–то неуютно и смущенно. Общее внимание женского коллектива придавало ему необыкновенную растерянность. Бабы, истосковавшись по мужикам, заворожено глядели на него, стараясь не пропустить ни слова, которые говорил Краснов. Почти у каждой «зечки» мужья томились в лагерях «Дальстроя» и «Иркутлага», а многие, вырвавшись из лагерей на фронт, уже давно сложили свои головы в полях под Москвой, Киевом и Белгородом. Но даже не это заставляло их испепелять взглядами Краснова. Валерка одномоментно стал живым воплощением мужества и сыновнего долга.
Тост за тостом поднимали бабы рюмки с водкой, и пили её горькую, заливая сивухой и вином свою нелегкую бабскую судьбу, пришедшую на время военного лихолетья. Да в эту минуту они все до одной завидовали своему бригадиру Светлане Красновой. Завидовали её настоящему материнскому счастью. Завидовали Какой-то неестественной, но «белой» бабской завистью. В тот момент, когда алкоголь всосался в женскую кровь и грустные их глаза слегка заблестели, майор, постучал вилкой о пустой стакан. Вновь он взял слово. Встав с места комендант одной рукой, расправлял складки под портупеей, а после поднимал стеклянный граненый стакан и не громким уставшим голосом как–то чувственно говорил:
— А теперь бабы, попросим нашего гостя старшего лейтенанта, рассказать нам, как ваши мужья, сыновья и братья ваши бьют этих поганых фрицев! Расскажи! Расскажи, так чтобы дошло…. До самого сердца дошло! До каждой женской души! Пусть знают все, что победа уже близка и будет она за нами, как говорит товарищ Сталин!
В культ — комнате в одно мгновение стихло так, что было слышно, как на стене тикают ходики. Валерка вздохнул полной грудью, взглянул в шестьдесят пар женских глаз, и после недолгой паузы начал свой рассказ. Он рассказывал про войну, про то как летчики его эскадрильи уничтожают фашистов на подступах к Москве. Он рассказывал, как по тревоге, почти каждую ночь, на бомбежку вылетают и женские эскадрильи и засыпают они на врага сотнями тон бомб, приближая победу. И что прозвали немцы этих бесстрашных русских девчонок «ночными ведьмами». И что горят эти «ведьмы» наравне с мужиками в своих фанерных самолетах, так и не познав всей радости и счастья любви и материнства.
Бабы сидели боясь пошевелиться. Они не могли — не имели права пропустить самое главное, что мог бы сказать Краснов. Подперев головы руками, они смотрели на него с невиданной любовью и каким-то трепетом, слушая Валеркины рассказы. В эти минуты им было жалко всех: жалко было молодых ребят, жалко было пропавших без вести девчонок. Война уносила лучших, и страшно калечила человеческие судьбы.
Постепенно отдельные всхлипывания становились дружнее, пока не переросли в общий вой. Такое Валерка видел впервые. От этого нечеловеческого, а какого– то звериного воя, который одновременно обуял «зечек», волосы на его голове зашевелились а мороз пробежал по спине. Шестьдесят пар глаз, одномоментно стали источать несметное количество слез. Все женщины как одна обнявшись, горько, горько зарыдали, стараясь выдавить из себя горечь обиды и потерь.
В тот миг его сердце сжалось от боли. Не выдержав всеобщего рыдания, Валерка вышел из-за стола. Достав папиросу он закурил, стараясь дымом табака успокоить нервы.
— А ну хорош выть! — сказал комендант.– Не на похоронах же…. А ну– ка бабаньки вытерли сопли и слезы, и дружно налили себе водки! — скомандовал комендант.– Пусть герой слово скажет!
Плачь стих и уже через мгновение звук гармони разорвал пространство барака. И запели бабы –затянули дружно Катюшу. Да так затянули, что ком подкатил к горлу Краснова, и он не удержался, а налил себе водки и выпил, заливая рану души.

Провожали Краснова, так же как и встречали. Возле конторы собрались все «зечки» и вольные. Они окружили Валерку плотным кольцом, стараясь на прощанье потрогать его. Кто пихал ему в руки треугольники писем, кто узелки с картофельными блинами, а кто, пользуясь случаем под общую скорбь, целовал старшего лейтенанта в щеки, и губы. Создавалось ощущение, что буквально все женщины этого завода всего лишь за сутки стали для Краснова настолько близкими, что он мог любую из них назвать мамой или сестрой.
Полуторка тронулась, а мать — мать все бежала за машиной, и по православному крестила его образ, и просила Господа помочь сыну, и заслонить его от смерти.
— Ва –ле– ра, — неистово кричала мама, — береги себя сынок…. И помни — ты теперь не один –у тебя семья….
Светлана Владимировна, запыхавшись остановилась, и помахав рукой удаляющемуся от нее сыну вновь трижды перекрестила его на прощание. Долго еще она стояла на дороге и плакала шепча себе под нос молитву, пока машина не скрылась в перелеске за околицей. Сердце её сжалось от боли, и она стянув с головы платок, зарыдала, и без сил опустилась на промерзшую дорогу.
— Все будет хорошо, — сказала Ольга, и обняв Светлану, присела с ней рядом. Женщины как по команде заплакали.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
ФРОНТ
В те годы на берегу Байкала всего лишь в семидесяти восьми километрах от Иркутска расположился реабилитационный санаторий Листвянка. Всего несколько палат в корпусе института геофизики Байкала, стали местом восстановления и реабилитации офицерского состава.
Валерка, зная условия возвращения в авиацию, с первых минут старался больше есть чтобы нагулять недостающие по нормам ВЛК килограммы. Пятиразовое питание, свежий байкальский воздух и чистейшая в мире вода в короткие сроки сделали свое дело. Уже через две недели он почувствовал, как его лицо стало более округлым, а тело налилось «соком». Вместо болезненной бледности на щеках появился легкий, здоровый румянец.
Валерка еще не подозревал, что вместе с возвращающейся к нему физической формой, так же уверенно к нему подкрадывалась очередная неприятность. Майор контрразведки Зеленский — куратор его бывшего полка особого назначения, то ли из–за зависти к наградам Краснова, то ли по служебному рвению, запустил против Валерки личный маховик репрессий. Что-то щелкнуло в душе майора, когда за сына «врага народа» сопляка Краснова вступились все, от командира авиационного полка, до начальника контрразведки армии. Не мог особист спокойно спать, есть и жить, зная, что бежавший из плена Краснов, продолжает летать и честно служить Родине.
Донос направленный в политуправление четвертой армии состряпанный им через месяц после инцидента со старшим лейтенантом, уже набирал обороты. Изучив досье на отца Краснова, он даже не поленился, и используя свое служебное рвение, разыскал на фронте тех НКВДешников, которые еще до войны приходили к нему с арестом. Взяв с них показания, Зеленский со знанием выполненного долга, аккуратно сложил протоколы в папочку вместе с протоколами допроса Краснова, и направил все эти бумаги в Управление Государственной безопасности на Лубянку. Надежды на то, что этот компромат как–то повлияет на военную карьеру старшего лейтенанта Краснова, он не лелеял, но где–то в глубине души майора все же тлела искра реванша.
Естественно, что собранные документы отчасти сделали свое коварное дело, и уже через месяц в Красноярск в особый отдел штаба сводных перегонных полков прибыл приказ: «Произвести должностное расследование и в случае подтверждения указанных фактов, придать старшего лейтенанта Краснова суду военного трибунала по закону военного времени».
Не мог тогда Валерка знать, что над ним, дважды награжденным орденом Красного знамени, начинают сгущаться тучи. Вернувшись в полк после госпиталя, он обнаружил странное отчуждение своих же боевых друзей. Только комэск Ваня Заломин остался верен и предан их боевой дружбе. Рискуя своей карьерой, ни на шаг не отходил от Краснова, стараясь поддержать его в эту трудную минуту.
— Валера, майор Зеленский на тебя, донос накатал. Написал, что ты сын врага народа и немецкого шпиона вступил в сговор с немцами, когда был у них в плену. Наши особисты уже подозревают тебя в диверсии и саботаже перегона. Кто–то пустил слух, что самолет, на котором ты гробанулся в зону специально испортил, чтобы его на фронт не отправлять. Саботаж тебе хотят пришить.
— Идиотизм какой– то! Я в курсе, что НКВДешники во всем видят происки врагов. Они теперь разбираться не будут. Соберут сейчас всякие «вонючки» и дело передадут в трибунал. А там сидят такие же тыловые крысы и идиоты! Поверь мне Ваня, через месяц я буду уже в штрафбате на передовой ползать с трехлинейкой в руках, — сказал Краснов, закуривая. — Посадить не посадят, а воевать в пехоте придется точно!
— Я тебя Краснов, в обиду не дам. Я напишу Калинину, Сталину, но тебя из рук этих сатрапов вырву! — сказал Ваня, положив руку на плечо другу.
— Не думаю, что это поможет. Я уже смирился со своей судьбой. Для меня главное, что я хоть комиссию ВЛК прошел и вновь признан годным к полетам. Повоюю в штрафбате, а пролью кровь, так потом с чистой совестью снова вернусь в авиацию, если конечно меня фрицы не пристрелят. Мать только жалко — за эти три года заметно сдала. А еще Ваня, можешь меня поздравить — я уже папа!!! — сказал Краснов, расплываясь в Какой-то жалкой, лишенной счастья, улыбке.
— Да иди ты! Откуда?
— Ленка моя еще в марте прошлого года родила. Помнишь восьмого марта, когда меня из санчасти выписали после ранения. Водку тогда еще пили с нашими девочками!?
— Эх, были времена! Водка, девушки красивые и это бездонное небо над головой, — сказал Иван, припоминая приятные моменты службы.
— Ага, восьмого марта! А потом в октябре, когда мы в Иваново через Москву ехали, Ленка видела меня в метро.
— Это Краснов, судьба! Такие совпадения подвластны только господу. Вот он и ведет тебя по жизни, чтобы ты через всякие испытания прочувствовал его благодать!
— Я атеист! Я в бога не верю! Нам летчикам верить в Бога не положено, а ты говоришь, словно поп, — сказал Краснов, убавив громкость и перейдя почти на шепот.
— На вот лучше, держи это, — сказал Иван, и вложил в ладонь Краснова маленькую иконку. — Она освящена, и будет защищать тебя от всех неприятностей.
— А как же ты!? — спросил Валерка, рассматривая подарок друга.
— Мне, я думаю, она не понадобится. Здесь не фронт! А тебе будет нужней! — спокойно сказал Ваня.
Валерка принял дар, и крепко пожал руку Заломину. Может, это было самовнушение, но Краснову тогда показалось, что эта маленькая старинная иконка таила в себе какую-то неведомую силу. Странное тепло разошлось по его руке, когда он крепко сжал подарок друга и от этих ощущений стало даже не по себе.
— Теперь у тебя будет ангел хранитель, — сказал Заломин и искренне улыбнулся.
Как и предполагал Краснов, внимание контрразведки не заставило себя ждать. Через три дня, когда весь полк готовился к перегону очередной партии самолетов, его вызвали в отдел контрразведки СМЕРШа. Капитан госбезопасности, высокий стройный мордвин с рыжими волосами, встретил Краснова без всякой агрессии, как подобает служащим этой профессии. Все летчики, прибывающие в полк на службу, проходили проверку еще на фронте, и такие дела были для контрразведки сводного перегонного полка 78727– Б большой редкостью.
— Проходи и присаживайся, — сказал капитан, указывая на стул.
Краснов зашел и сев на указанное место, расстегнул свою меховую летную куртку.
— Тут на тебя, Краснов, пасквиль с фронта пришел. Я должен разобраться и предать это дело на рассмотрение трибунала. Пусть они решают, что с тобой делать.
Капитан вытащил из папки заключение комиссии и начал читать вслух. В акте указывалось, при каких обстоятельствах самолет Р– 39 «Аэрокобра» потерпел аварию и временно пришел в негодность. Теперь и Краснову предстояло дать подробное объяснение и ждать — ждать в напряжении решения военного суда.
— Ну что, товарищ гвардии старший лейтенант, вы согласны с заключением комиссии!? — спросил капитан, заканчивая чтение акта.
— В принципе, в акте все правильно написано. Тогда и правда, температура за бортом была минус 72 градуса. Я садился первым после «Бостона», поэтому американская резина и не выдержала.
— Это комиссии было известно. Шасси вашего самолета Краснов, были из старой — первой партии. Об этом есть уведомление страны поставщика. Но как мне отнестись к этому документу? — спросил капитан, вытягивая из папки протокол допроса Краснова после возвращения из плена. — Майор госбезопасности Зеленский не исключает возможности вашей вербовки фрицами….
— Это, товарищ капитан, всего лишь его домыслы и профессиональные фантазии, — сказал Краснов, чувствуя, как под подмышками и спине побежали струйки холодного и противного пота.
— Ладно, Краснов, я должен тебя арестовать. Посидишь пока на гауптвахте до решения следственной комиссии. А то вдруг ты еще захочешь смыться, — сказал капитан, ехидно улыбаясь, — Давай брат, выкладывай на стол документы, личное оружие, колющие и режущие предметы поясной ремень. А то, не дай бог, еще повесишься в камере! Мне потом придется рапорта всякие писать!
Краснов послушно выложил партбилет, табельный ТТ, книжку летчика. В этот миг он ощутил себя каким-то униженным. Арест напомнил ему о месяце, проведенном в плену. Но там был враг! А здесь вдали от фронта были все свои, и теперь для них, для своих, он был настоящим «врагом». Подозрения в саботаже и в том, что он боевой русский офицер продался врагам, вызывало в его душе страшную боль. Боль этой ужасающей несправедливости с силой сжала его сердце. Расстегнув портупею и поясной ремень, он бросил на стол с чувством закипающей в нем злости.
— Может и ордена мне сдать тоже!? — спросил он, расстегивая гимнастерку.
— Сдай! Потом получишь свои ордена. А то вдруг проглотишь, чтобы в штрафбат не попасть!
Валерка открутил с груди два ордена «Красного знамени» и орден «Красной звезды». Достав носовой платок, он аккуратно положил награды в платок и, завязав узлом, подал их капитану.
— Да, не дрейфь, ты Краснов! Может еще все образумится. Я лично, против тебя ничего не имею — ничего личного. Оставим все на рассмотрение комиссии и трибунала. У меня к тебе нет никаких претензий — поверь!
Капитан нажал кнопку и в кабинет вошел часовой с автоматом ППШ. Щелкнув каблуками, он встал около двери.
— Давай, Зозуля, веди гвардии старшего лейтенанта в третью камеру, — сказал капитан, сгребая вещи Краснова в ящик стола.
— Товарищ капитан, в третьей у нас уголовники, которым по указу Калинина срок на фронт заменили.
— Давай тогда, сержант, его во вторую. Не хочу, чтобы старлей с урками сидел. А то они его там, в карты разыграют на шмотки. Блатота гнилая! На фронт они, видите ли, хотят! Я бы их лучше бы к стенке ставил! — пробурчал капитан, и с грохотом захлопнул ящик стола.
— Есть во вторую! — сказал сержант, и вывел Краснова из кабинета.
Пройдя по коридору, конвойный вывел Краснова во двор. Там, в глубине, стоял неприглядный бревенчатый барак. Возле двери, облаченный в тулуп и валенки, стоял часовой, держа на плече винтовку «Мосина» с пристегнутым к ней штыком.
— Во вторую, — сказал сержант часовому и тот, лязгая ключами, открыл окованные железом двери.
Вдоль коридора гауптвахты располагалось пять камер. Двери с «кормушками» были так же обиты листовым железом, и выкрашены железным суриком темно– коричневого цвета. Сержант молча, лязгнув замком, открыл вторую камеру, и завел туда арестованного.
Валерка послушно вошел. Дверь за его спиной вновь лязгнула железным засовом, и уже через секунду все стихло.
— Ты кто!? — спросил лежащий на нарах старлей «ВОХРовец» из какого– то местного лагеря.
— Я летчик!
— Летчик, летчик — на баб налетчик! Что же ты такого натворил — летчик? — спросил подвыпивший «охранник».
— Да, говорят я родину продал! — шутя, ответил Краснов и, сев на нары, закурил папиросу.
— Почем же сегодня такой товарчик, если не секрет?
— На трибунале узнаю ей цену!
— Счастливчик! На фронт скорее всего пойдешь! А тут жди, когда какой– нибудь урка, штырину промеж лопаток всадит! А я, летун, вчера одному майору– тыловику по пьянке морду набил за то, что он меня вертухаем обозвал. Я на фронт хочу, а он меня вертухаем обозвал…. Сука, не правда ли!? Я же не «вертухай» — я ВОХРовец…. Вертухаи в тюрьмах охраняют….
— А меня за то, что я самолет американский разбил. При посадке через забор в лагерь «Искра» заехал и ваших зеков перепугал.
— А! Так я тебя знаю! Это ты, тот летун, который на брюхе, в лагерь угодил? Про тебя в «Искре» теперь легенды ходят. Говорят, там из-за тебя, все воры перерезались.
— Он самый! — ответил Краснов с грустью в голосе, докуривая папиросу.
— Помяни мое слово летун, тебе много не дадут! Повоюешь в штрафниках. А потом снова на самолет сядешь. А меня тут гноить будут! Я бы сам рад на фронт попасть, да ведь, сука, у меня бронь! — сказал охранник и, перехватив у Краснова папиросу, три раза затянулся.
— Там в третьей, урки сидят. Тоже на фронт собрались. Блатота сраная. Будут и там свои порядки навязывать. Сейчас тебя быстренько оприходуют и вместе с ними в штрафники. Я тебе, старлей, хочу сказать, что до первого апреля, ты уже будешь в окопе сидеть и по немцам из винтовки палить, — сказал старлей.
— Я вообще– то летчик. От меня пользы больше будет в воздухе чем в пехоте!
— Ну и что! Летных штрафных батальонов еще не придумали!?
— Не батальонов, а эскадрилий, — сказал Краснов, поправляя сокамерника.
— Один хрен, штрафбат! — сказал ВОХРовец и отвернулся к стенке. — Что он эскадрилья, что простая пехотная рота. Штрафбат, он и есть штрафбат.
НКВДешник сделал вид, что спит. Валерка, сняв теплый комбинезон на гагачьем пуху и, завалившись на нары, закрыл глаза и погрузился в раздумья. Он еще не знал, что по решению трибунала его путь будет лежать под Великие Луки в 3– ю воздушную армию на Калининском фронте, где уже в эти дни шла стратегическая работа над летним Курским наступлением. Не знал Валерка и то, что директивой Сталина от 4 августа 1942 года в каждой авиационной армии были свои штрафные эскадрильи, история которых, как раз и закончится там, под Курском, летом 1943 года. После этого сражения уже ни один из летчиков ВВС не будет направлен в подобные исправительные подразделения. Навсегда закончится эпопея унижения летчиков– офицеров, и все они вернутся в свои эскадрильи и полки, став в штрафных эскадрильях настоящей легендой и настоящими героями.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
ШТРАФБАТ

Старлей конвойник оказался прав. Всего неделя следствия и решением трибунала новоиспеченный штрафник Краснов получил три месяца срока отбывания наказания в штрафном подразделении. Ждать исполнения приговора долго не пришлось. На следующий день, сержант Зозуля привел Краснова в кабинет особиста. Только открыв дверь, он увидел, что возле стены на стуле сидит его комэск. При виде вошедшего в кабинет Краснова, Иван бросился ему навстречу и обнял, словно родного брата.
— Все нормально, старик! Три месяца, и ты свободен! На фронте время летит, сам знаешь, как быстро! — сказал старший лейтенант, похлопывая Краснова по плечам.
— Мы тут тебе в дорогу паек всем полком собрали. Дотянешь? — спросил Иван, показывая на два больших солдатских вещевых мешка.
— Что это? Тушенка американская из индейки, шоколад, белый хлеб, сигареты «Кэмел». Наши ребята в Фербенксе разжились! Вот мы решили тебя в дорогу «согреть». Тебя, Валера, сегодня отправляют до Иркутска, а там поедешь поездом с сопровождением.
— Ты хотел сказать, с конвоем, — спросил Краснов без всякого энтузиазма в голосе.
— С сопровождением! — утвердительно сказал Заломин, не желая обидеть друга.
В кабинет вошел старший лейтенант конвойной роты. Краснов сразу узнал в нем сокамерника и дебошира, с которым ему довелось просидеть в камере два дня. Старлей за драку с майором тыловиком, получил от коменданта сеймчанского гарнизона пятнадцать суток ареста, которые он и отбывал на гауптвахте.
— А, это ты старлей! — сказал он, увидев Краснова. — Я же говорил тебе, больше трех месяцев не дадут! Это, братец, фронт, а не цацки — пецки!
Капитан СМЕРШа сложил несколько папок вместе, перевязал их суровой бечевкой и, залив сургучом, поставил на сплетении свои печати.
— Так, товарищ старший лейтенант Мартынюк, забираете осужденных и конвоируете их до Иркутска. Там сдадите их начальнику Иркутской тюрьмы для дальнейшего этапирования на фронт. Это личные дела осужденных, — сказал рыжий мордвин, показав на пачку бумаг. — Получите на спецконтенгент продпаек и через…., — капитан взглянул на часы, — Через три часа будет как раз самолет до Иркутска.
— Есть! — сказал старший лейтенант и, козырнув, вышел из кабинета.
— Короче, мужики, давайте прощайтесь! Краснову вашему на этап. Через три часа самолет, — сказал капитан — особист и, вложив в брезентовую инкассаторскую сумку личные дела, также опечатал её сургучной печатью.
— Ты бы Валера, перекуси на дорожку, — сказал Заломин и, вытащив из вещмешка банку тушенки, ловко ножом открыл её.
Нарезав пластами квадратики хлеба, он наложил тушенки и, взглянув на капитана– особиста, спросил:
— Капитан, может мы выпьем, на посошок по сто капель!?
Тот с аппетитом взглянул на водку, закуску и, махнув рукой, сказал:
— Давай, старлей, наливай! Дорога уж больно ему дальняя. Пусть Краснов знает, что тут остались его друзья! На меня брат, зла не держи, я также как и ты подневольный, что прикажут, то и делаю. Не мог я не дать этому делу ход. Не мог! Благодари своего Зеленского….
Иван налил водку в посуду, поставленную особистом на стол и, взяв в руки стакан, сказал:
— Давай Валера, за тебя! Пусть эти три месяца пролетят для тебя, как один день! Пусть ни одна фашистская пуля, ни один осколок, не коснется твоего тела!
Офицеры, чокнувшись стаканами, выпили водку и, взяв в руки по бутерброду, закусили.
— Не держи на меня зла, Краснов! Я знаю, что ты не виновен, но ведь у каждого своя работа. Ты же знаешь! Ты бьешь немцев, а я ловлю немецких шпионов, — стал оправдываться мордвин.
— Да брось ты капитан! Я же знаю, кто на меня донос написал! А впрочем, я особо то и не жалею, что все так случилось! Хочу, мужики на фронт, так хочу, аж шкура у меня чешется! — сказал Валерка, без всякой обиды. — Там же настоящая жизнь! Враг перед тобой, и ты бьешь его из всех видов оружия. А здесь.….Здесь болото, рутина, взлет– посадка, посадка– взлет….
— Здесь тоже, Валера, фронт! Без этих самолетов очень трудно нашим ребятам там, где сегодня свистят пули и умирают люди. Ты ведь сам все прекрасно знаешь и понимаешь, — сказал Иван, долив в стаканы остатки водки.
— А теперь, мужики, давайте за нашу победу! Я верю, что мы скоро попрем этого немца, до самого Берлина так, что у него будут пятки гореть. Это лето будет самым жарким за все время. Есть, есть у меня такое предчувствие….
— За победу! — сказал особист и, подняв стакан, вновь вылил водку себе в рот, не закусывая, показывая стойкость духа.
Летчики последовали его примеру и тоже осушили посуду, закусывая кто тушенкой, а кто вяленой олениной, которая имела свойства глушить запах алкоголя.
Валерка сидел и глядел в стакан. О чем он сейчас думал, никто не знал. Все, что случилось с ним за последнее время, не каждому человеку суждено было пережить за всю жизнь. Как бы очнувшись, он посмотрел на своих боевых товарищей, держащих пустые стаканы и, вздохнув полной грудью, вымолвил:
— За победу!
Судьба сейчас дала ему второй шанс оказаться там, где шла кровавая драка. Там, где матери оплакивали своих детей, а дети своих родителей. Там, где он считал, что будет намного полезней Родине, чем здесь в глубоком тылу, где хоть и был настоящий «фронт», но все равно это было не то. Здесь не было пресловутых немецких «Мессеров» и «Фокеров», которые должны были гореть по его воле, воле настоящего русского летчика.
Удивлению Краснова не было предела, когда перед вылетом старлей НКВДешник, вывел из третьей камеры Сашу Фирсанова и еще пятерых уголовников, которым наказание в лагере заменили на фронт. Блатные, словно на «шарнирах», выползли из гауптвахты на улицу и, щурясь от солнца, выстроились вдоль стены, лениво выполняя команды матерого НКВДешника.
Как только глаза Фирсанова привыкли к свету, он вдруг рассмотрел Краснова. Необычайно обрадовавшись встрече, он, было, бросился к Краснову, но тут же был сбит подножкой старшего лейтенанта. Со всего разгона Фирсанов упал в весеннюю лужу прямо на пузо, замочив фуфайку. Старлей ловко запрыгнул на его спину и, вытащив наган, приставил к затылку Ферзя.
— Начальник, сука, сука, сука! Век воли не видать, это кореш мой по вольной жизни! За что ты мне клифт лагерный так зачуханил! Как я теперь фашистам покажусь в таком затрапезном виде?
Уголовники, видя барахтающегося в луже Ферзя с конвойным на его спине, заржали, обнажив рандолевые фиксы, которые ставили просто так ради жиганского фасона.
Ферзь поднялся и, брезгливо отряхивая с фуфайки грязь, сказал:
— Начальник! Ну ты бля…. ни хрена не всекаешь! Это же мой стародавний кореш! Мы с ним еще с детства корешимся! Да мы словно братья! Подтверди ему, Валерик! — обратился он к Краснову.
Краснов подошел к Фирсанову и, пожав ему руку, спросил:
— Ты что, Фирсанов, тоже на фронт собрался? А как же твои воровские принципы и идеалы?
— А ложил я на эти принципы большой и толстый дирижабль Цеппелин! Только, видно я еще раньше зажмурюсь, чем доберусь до передовой! Не завалит начальник, так воры на пересылке на штырину оденут, словно борова! Я же по твоей вине, «Червончик», ссучился! А правильный жиган сукой быть не может! Достал ты меня своими побрякушками, вот и мне захотелось тоже стать героем как и ты, чтобы нашим пацанам показать что Саша Фирсан тоже родину любит. Навешаю на себя орденов, как на елку, и покажусь твоей Ленке во всем великолепии. Тогда и посмотрим, кого она больше полюбит! — сказал Фирсанов, улыбаясь.
— Вы что, в натуре, знакомы!? — спросил удивленный старлей — НКВДешник, пряча наган в кобуру.
— В детстве, начальник, дружили…. В футбол играли, да за одной девочкой бегали. Только Ферзь уже опоздал — Леди мне сына родила! Так, что этот плацдарм для тебя закрыт навсегда. Можешь назад в лагерь возвращаться, — сказал Краснов.
— Да иди ты!? Ты всегда, Краснов, правильный был! А я кто!? Вор, жиган, а теперь еще и сука! И все из-за тебя! Не шандарахнись ты в лагерь на своем эроплане, так и сидел бы честным жиганом весь срок! А как увидел у тебя на груди побрякушки, так и подумал, чем я– то хуже!? Я, что не могу тоже героем стать и немца бить! Вон, Саша Матросов, урка был от комля, да и видно жиган был правильный, а пошел на фронт и стал героем! И никто из урок, не сказал, что Матросик — сука! Может и про меня так скажут, и легенды всякие будут рассказывать своим детям и ты в том же числе.
— Так это ты старлей, сблатовал воров с «Искры» на фронт!? — спросил, улыбаясь НКВДешник– вохровец.
— Выходит, что я, — ответил Краснов, пожимая плечами.
— Ладно, урки, хорош базлать! Сейчас по одному ко мне, пайку выдавать буду. Жрать будете в самолете, пока летим. А то у нас уже времени в обрез.
Условно освобожденные по указу Сталина №227 выстроились друг за другом и по одному стали входить к старшему лейтенанту в ожидании своей очереди. Тот, вытащив из вещевого мешка буханку хлеба, подавал её в руки заключенному, а сверху на буханку клал большую жирную тихоокеанскую селедку завернутую в промасленную бумагу.
— Следующий! — орал он, и другой ЗК, подойдя, получал свою норму и тут же прятал пайку в свои каторжанские хотули.
Краснов встал в самом конце очереди за Фирсановым. Получив свою норму, он тут же отдал её своему земляку и бывшему дворовому товарищу. Не мог, да и просто не имел он никакого права взять себе этот скудный паек, если у него было два мешка продуктов, которые ему собрали на этап его боевые товарищи.
— Ты че, служивый, рамсы попутал! Это же твой хавчик! Пайка в лагере дело святое! За пайку на заточку и на цвинтар!
— Бери, бери, Саша! У меня есть офицерский паек! — сказал Валерка, протягивая буханку хлеба с селедкой. — Тебе пригодится, а то вон как исхудал на лагерной баланде бедолага!
Фирсанов уселся на деревянную лавку и, артистично обхватив свою голову руками, запричитал, словно базарная баба:
— Караул! Это меня– то, вора и жигана, Какой-то служивый селедкой подогрел, словно «рыжиком» одарил! Каторжане, да что это такое делается? Меня, вора, селедкой, мужик подогрел!
— Хорош, Ферзь, комедию ломать! Мне тебя назад в лагерь загнать, что два пальца обоссать! Пусть там воры с тобой побеседуют! Ты же знаешь — сукам смерть! Ты сам этот путь выбрал! — сказал старлей — НКВДешник, намекая Фирсанову на его измену «воровской вере».
— Да ты начальник, не бузи! Я впервые в жизни увидел, как фраер со мной самолично без наезда птюхой поделился! Или я уже не жиган, или он, фраер! — сказал Ферзь, ехидно улыбаясь и спрятал в вещевой мешок столь ценный для арестанта подарок.
— Начальник, а чифирнуть на дорожку слабо!? Нам бы кипяточку, мы бы сейчас с босотой замутили, да встречу нашу с корешом вспрыснули. Где еще доведется так покумарить?
— Ладно, каторжане, жрите чифирь! Да только времени вам на это десять минут, — сказал конвойный и приказал сержанту принести кипяток.
Урки, услышав добро на распитие чифиря, засуетились. Скинув весь чай в большую алюминиевую кружку, он тут же был заварен кипятком и подогрет на факеле, пока «шапочка» заварки не поднялась над бортом кружки. Ритуал приготовления был окончен и уголовники, сев возле лавочки на корточки, стали молча пить горькую и вяжущую черную жижу. Обжигаясь и сплевывая попавшие в рот «нифеля», они вновь и вновь прикладывались к кружке, делая по два традиционных «хапка». Каждый, в ту секунду, наверное, осознавал, что это возможно был его последний чифирь. И не пройдет и несколько дней, как многие из тех, кто сменил лагерь на фронт, смогут остаться в живых. Но это тогда был их выбор, и они знали, на что шли.
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
ЭТАП

Дорога на войну была дальняя. Самолетом летели до Иркутска, а там, через Иркутскую пересыльную тюрьму, а там этапом до Свердловского централа.
За это время Краснов узнал от Саши Фирсанова, с точностью до минуты, как погиб его отец. Как бесстрашно он бросился защищать его от вертухаев, как в «буре» по уши в дерьме, делил с ним пайку и последнюю папиросу. Все это настолько сблизило Краснова с Сашкой, что все довоенные обиды прошли, словно их никогда и не было.
К концу пути, в Свердловске, таких как Фирсанов и Краснов собралось больше пяти сотен. Свердловский централ уже не мог вместить в себя такое количество осужденных, которым по указу Сталина срока были заменены на штрафные батальоны и роты. Всех условно освобожденных, вместе с военными штрафниками, разместили в пересыльном лагере невдалеке от города.
Военные, несмотря на воинские звания и рода войск, держались от уголовников обособленно, зная их непредсказуемость, и страсть к провокациям.
Блатные урки постоянно резались в карты не обращая никакого внимания на «красноперых» штрафников, которых забросила судьба из боевых подразделений и частей обеспечения.
Было неудивительно, что за пару дней пребывания в пересылке, многие вещи по несколько раз меняли своих хозяев. В один из апрельских дней, когда блатные, напившись чифиря, очередной раз уселись гонять «буру», один из уголовных авторитетов — Королек, проигравшись, поставил на унты Краснова, словно на свои собственные. Наверно, он надеялся, что молодой летчик, испугавшись, просто так отдаст их, и карточный долг будет с него списан. Играя в буру он абсолютно не подозревал, что бывший жиган и вор Ферзь, из колымского лагеря, уже достал из сапога финку и незаметно под фуфайкой гладит её костяную рукоятку, предчувствуя, что придется перед ванинскими блатарями тянуть мазу за друга.
— Фа! Королек! А ну давай скидавай прохаря! Не фарт тебе сегодня, кон срубить! — сказал один из блатных, веером перетасовывая карты.
— Базара нет! Вон смотри, летун шконарь гузном парит! Я щас в один момент, его прохари волосатые, с заготовок вместе с портянками стяну. Я с долгом, братки рассчитаюсь!
Королек, держа руки в карманах, блатной походочкой «аля — шарнир» подошел к Краснову и на уголовном жаргоне обратился к нему:
— Слушай ты фраерок! Давай браток, скидавай, свои унты! Тут у нашего пахана копыта инеем покрылись, вот я ему их и проиграл!
Краснов приподнялся с нары и, глядя наглому жигану в глаза, сказал:
— Шкары мои! Тебе, если надо, сходи на базарчик, да там поторгуйся! Авось, что найдешь себе по фасончику.
— Ты черт, че, меня не понял, в натуре!? Али, ты штырину хочешь в ливер получить!? — спросил Королек, делая вид, что у него в кармане финка.
— Да я на тебя насрать хотел, и на твоего пахана тоже! — ответил Краснов, и закурил, ожидая дальнейшее развитие событий. –Ты на фронт едешь, а там и в голову прилететь может….
— Босяки, фраер, в натуре, с катушек съехал и с нами каторжанами делиться не хочет! Да я его сейчас порву на портянки! — завопил Королек, артистично разрывая на груди рубаху.
Краснов не дожидаясь дальнейших провокаций с силой ударил зека в пах. Даже через меховые унты он почувствовал, как от этого удара, тестикулы уголовника, то ли лопнули, то ли влезли ему в анальное отверстие. Тот, выкатив глаза из орбит, схватился за «мужской дар», и взвыв от боли, рухнул на пол. Так и замер Королек в позе морского конька, задыхаясь от нестерпимой боли, которая пронзила его тело.
Блатные, сидящие в углу, с бросили карты. Вытащив из «курков» заточки, они двинулись в сторону Краснова, желая отомстить за своего кореша. Саша Фирсанов, наблюдавший со стороны за всеми этими интригами уже загодя знал, что в хате начнутся кровавые разборки. Он спокойно подошел к Краснову и присел к нему на край шконки.
— Ты то че братэла, за фуцена мазу тянуть собрался? — спросил один из уголовников, переходя на тюремный жаргон.
— Не твое собачье дело, — ответил Фирсанов, закуривая. –Я летуна в обиду не дам!
— А ты кто таков будешь, — спросил уголовник.
— Меня Ваня Шерстяной в сороковом на централе Ферзем окрестил. Смоленские мы….
— Слышь басота смоленская, корешу своему скажи пусть прохаря сымает. Королек их на кон ставил, да прошпилился….
— И правду на зоне базлают, что ванинские по всему Дальстрою по беспределу каторжан щемят, — ответил Фирсан. –Только мы смоленские, и с нами не забалуешь.
Развернувшись, с пол– оборота, Фирсан первый ударил вскользь лезвием ножа по животу впереди стоящего. Вскрыв уркагану брюшину он обнажил ему, весь «ливер», который заливаясь кровью, выскользнул из вспоротой брюшины на грязный пол тюремного барака. Урка от шока ничего не понял. Он увидел на полу выпавшие кишки, и со стеклянными глазами, которые наполнились ужасом, стал запихивать их назад.
— Он зажмурил меня, сука!!! — завопил уголовник, и встав на колени, рухнул на пол.
Зеки, увидев у Фирсана заточку, отпрянули от него в угол.
— Каждую суку, на штырину надену, кто летуна тронет! — заорал Фирсан. — До передовой хрен у меня доедете…. На киче подохнете, — заорал Фирсан.
В одно мгновение все стихло. «Бродяги» разошлись по углам, оставив лежащего на полу жигана истекать кровью. Еще несколько секунд тот дергался в агонии, пока душа не покинула тело. Кровь растеклась по грязным доскам огромным бурым пятном, наполняя камеру сладковатым и неприятным запахом человеческих внутренностей. Так и лежал он с валяющимися в этой луже кишками, пока в барак не вошел надзиратель.
Майор, в начищенных до блеска хромовых сапогах, шел по бараку и щелкал семечки, всматриваясь в лица арестантов. Он пристально осмотрел хату, выискивая взглядом убийцу. Раз за разом майор молча бросал семечки в рот и, тут же выплевывал шелуху на пол:
— Кто его!? Кто из вас уркагана замочил?
— «Торчак» ванинский, гражданин начальник, сам вскрылся! Играли в «буру», а он, придурок лагерный, все добро свое шпилевым просрал. Башлять было нечем, взял и сделал себе харакири. Самурай типа! Весь барак видел!
— С бараком разберемся, — сказал офицер вохровец.
Уголовник лежал на полу с поджатыми ногами, а в его руке был зажат нож, которым он хотел полосонуть Краснова. Майор, очередной раз выплюнув шелуху уже на лицо убитого, согнулся и, достав из кармана носовой платок, аккуратно вытащил из руки «Торчака» финку.
— Проверим! — сказал он. — Осипов, давай! — дал он команду, и в барак заскочило несколько солдат из конвойной роты.
Толкая прикладами автоматов штрафников, они всех поставили к стенке и приступили к обыску. Вещи заключенных полетели из узлов, перемешиваясь между собой. Заточенные ложки, ножи, острые пластины металла с тряпичными рукоятками, посыпались на пол. Солдаты подбирали все эти опасные предметы и складывали их на плащ– палатку. Когда обыск был закончен, двое НКВДешников за ноги и за руки выволокли труп убитого в коридор.
— Так, урки — вашу мать, мне тут не шалить! Не хватало еще, чтобы вы до фронта друг друга перерезали! Кто из вас старший лейтенант Краснов? — громко крикнул майор, озираясь на стоящих вдоль стены осужденных.
Валерка вздрогнул. Неужели майор уже знал, что драка началась из-за него? Сомнения и домыслы терзали его душу. Обернувшись, он сказал:
— Я, старший лейтенант Краснов!
— Давай, старлей, собирай свои шмотки и на этап. На тебя отдельный наряд прислали. Поедешь на Ленинградский, там теперь штрафной полк воюет.
Валерка в куче раскиданных вещей нашел свои тряпки, тетради, письма и в спешке стал складывать в вещевой мешок. Собрав, он поставил баул на нары:
— Разрешите, гражданин начальник, с земляком попрощаться?
— Давай! Минута тебе времени, и чтобы был готов как пионэр!
Валерка подошел к Фирсанову, и по– дружески крепко обнял его.
— Давай, Сашка бывай! Ты себя береги! Спасибо тебе! Останешься жив, увидимся после войны.
Фирсанов похлопал друга по плечам, и сквозь пробившую его слезу, сказал:
— Может и свидимся!? А не свидимся, так хоть помяни меня жигана Ферзя! Водки за упокой моей души выпей!
— Все будет нештяк! — ответил Валерка. — Свидимся….
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
ОГНЕННАЯ ДУГА

Начало июля сорок третьего года выдалось необыкновенно жарким. С пятнадцатого мая не выпало ни одной капли дождя. Земля высохла превратившись твердую в корку, а местами даже потрескалась. Казалось что даже природа предчувствовала, что грядут грандиозные и титанические изменения на фронте и поэтому решила лишить врага его преимущества.
Колонны войск передвигались к линии фронта исключительно ночами, чтобы немецкая авиаразведка не могла засечь передвижение огромных масс военной техники и живой силы в сторону Курского выступа. Пыль поднимаемая гусеницами артиллерийских тягачей и танков, мешала полноценно дышать. Идущая к линии фронта колонна штрафников прикрывала лица выцветшими до белизны пилотками, чтобы не задохнуться. Конвойники шли параллельно штрафным ротам с автоматами наготове, контролируя движение бывших уголовников и бывших проштрафившихся вояк, которые попали в немилость сталинского указа.
— Бля…. духота какая! Сколько еще переться, сучье вымя!? — спросил Ферзь, молоденького солдатика который шел с ним рядом. — Я ноги уже до самой жопы стер! Она у меня от пота мокрая вся — до самых причиндалов, — сказал Фирснов, вытирая рукавом гимнастерки пот со лба.
— Я краем уха слышал конвойные говорят еще километров сорок, — ответил тот и представился. –Меня Васька звать! Хвылин я, из села Снегири, с Вологодчины!
— За ночь, я думаю, дочапаем! — сказал Фирсанов, новому знакомому. — Меня с рождения Сашкой Фирсановым зовут! Я сам из Смоленска!
— С блатарей что ли — спросил Хвылин.– Манеры у тебя какие–то уголовные, да и разговариваешь ты на воровском жаргоне….
— С них самих! Я браток, еще до войны на Колыму загудел. Прямым ходом из смоленского централа, через всю матушку Россию меня вертухаи этапом прокатили.
— А меня в армию призвали на фронт из деревни. Вот я с армии и попал в штрафную роту….
— Как ты Вася, умудрился угодить в штрафники? — спросил Ферзь, на ходу кусая утренний сухарь.
— Как — как! Каком кверху! В военторге поживился! Начпрод падла, меня за жопу взял, когда я сгущенку из банки на посту сосал. А че, я парень– то деревенский! Я такой вкуснотищи отродясь не ел. Я ведь даже и не знал, что такое есть сгущенное молоко. А тут, меня браток, словно черт какой попутал! В наряд заступил. Хожу вокруг склада — ночь, тишина, только где–то пушки далеко, далеко бахают. Глянул я в землянку, а там ящиков картонных — немеренно. Вокруг ни души. Я дверку снизу чурочкой подпер, а сам через дырку штыком ящик– то открыл. Смотрю, там баночки одна к одной стоят. Красивые такие. Я банку штыком наколол, да и подтягиваю к себе. Гляжу, а из банки, что-то белое и такое тягучее потекло. Я языком лизнул…. Мама моя дорогая — какая вкуснятина! У меня в кишках пусто, а тут целый склад такого добра! Я и приложился от души…. А на четвертой банке меня наш майор и повязал– сука! Он тогда как раз в склад пришел, а там открытый ящик. Тут меня за жопу и арестовали. Хотели сперва расстрелять, да наш особист майор за меня вступился. Пусть говорит «в штрафниках повоюет, может хоть одного немца убьет и то польза какая от него будет, а не убьет, так его немцы сами расстреляют.– А ты Санька, как попал?
— А я, Вася, жулик! Я до фронта на Колыме сидел в поселке Сеймчан! Колыма! Тринадцать лагерей в одном месте…. Сидел пока на мою голову не свалился….
Фирсанов в тот момент хотел рассказать о своем враге и друге лихой молодости Краснове. Хотел рассказать, какой у него друг герой, и что они за одной девушкой хотели ухаживать да подрались А еще как он, колымский урка, увидев его ордена, впервые в жизни позавидовал какому– то фраеру. Да так позавидовал, что эта зависть эта перевернула всю его воровскую жизнь с головы на ноги.
— У тебя Васька, махорки часом нет? Курить уж больно хочется! Все идем, идем и идем! Куда идем, хрен их знает! — сказал Ферзь, топая кирзами по пыльной дороге.
Васька влез в карман и, вытащив кисет, лихо на ходу по– деревенски скрутил «козью ножку». Подав самокрутку Фирсанову, он сказал:
— Мне оставь пару раз дернуть! Табачок этот самосадный, ядреный, трех затяжек вполне хватит накуриться! Я его сам растил, а потом на резаке специальном резал на крупку.
Ферзь взял самокрутку в рот, и хотел было уже прикурить, но вдруг услышал строгий голос конвойного вохровца, который шел рядом.
— Разговорчики в строю! Не курить! Скоро урки, привал будет –там и покурите! Демаскировать тут будете передвижение войск своей сраной самокруткой. Наверное, хотите чтобы фриц, как раз в самый центр строя бомбой жахнул!?
— Вот так, Вася! Накурились мы с тобой до самого этого — пердикулёра! — сказал Фирсанов, и положил самокрутку в пилотку, до будущего привала.
— А что это такое– пердикулер? — спросил Васька, впервые услышав такое чудное слово.
— Пердикулер Вася, это то чем портят воздух…. Это Вася, жопа!!!
— Жопа, — удивленно переспросил новый знакомый.
— Она самая, — ответил Фирсан и заржал…. Когда газы выпускает….
— Слово какое красивое, — надо запомнить. На какой–то прибор похоже…. Пер –ди–ку–лёр, –сказал он на распев и ухмыльнулся….
Дальше пошли молча. Каждый думал о своем, но никто не думал о смерти. Привал был, но до него прошли еще километров десять– двенадцать. К рассвету, после привала, вышли к речке у деревни Ивня. Кто мог тогда представить, что именно здесь, всего через три дня начнется самое пекло всей этой страшной войны. Такого огня, наверное, черти не видели даже в аду.
Сотни танков, десятки — сотни тысяч солдат, тысячи самолетов четвертой танковой армии фельдмаршала Манштейна должны были устремиться в этом направлении, чтобы сомкнуть кольцо вокруг Центрального и Воронежского фронтов. С приходом штрафников на кануне грандиозного наступления, боевые батальоны строевых частей покидали насиженные и окопанные места, предчувствуя, что именно здесь, где их позиции займут штрафники, начнется самое страшное. Многие солдаты из сочувствия к обреченным оставляли им свой НЗ, многие — патроны, гранаты, сожалея, что именно этот тяжелый рок выпал тем кого позже назовут «смертники».
Странное чувство испытывает солдат на фронте: странное от того, что видя, как вместо него в бою погибает другой, что-то тяжелое пронизывает душу, заставляя признать себя виновным чужой смерти. Смерть солдата штрафника в твоем окопе, будь он даже отпетый уголовник, начинает нестерпимо жечь душу медленногорящим огнем. Только тогда понимаешь, что это он — этот убитый русский паренек, сохранил тебе жизнь, ради того, чтобы ты, потом шел дальше — вперед и только вперед. Шел до победного конца, и во имя той минуты когда враг захлебнется собственной кровью уже в своем доме….
Заменившись со штрафниками, строевые части уже к рассвету следующего дня отошли назад в на четвертую линию обороны, которая располагалась тылу километров в двадцати от передовой. Заградительный отряд из пулеметных подразделений НКВД, расположился в третьей траншее на пригорке, гарантируя командованию, что штрафники будут стоять здесь насмерть. И пусть фашисты сотнями сбрасывают на них бомбы, пусть их топчут их танками, и артиллерия подобно огромной мельнице, будет перемалывать их кости, смешивая их с курским черноземом — штрафные батальоны будут стоять пока не погибнет последний колымский уркаган или деревенский мужик, так нелепо оказавшийся в штрафной роте.
— Держись Васёк, меня, — сказал Ферзь, заняв один из приглянувшихся блиндажей в зоне ответственности батальона. — О, видал, как пехота за три месяца окопалась, не блиндаж, а малина!
Три наката бревен, обвязка из жердей, стол из двери деревенской хаты, нары из жердей крытые соломой — вот и все, что стало оставленным от строевиков наследством.
— О, гляньте, люди добрые, это же настоящие хоромы! Это даже лучше, чем знаменитые казематы тобольского централа! Тут и воздух посвежее, да и сырости такой нет!
— Хлопцы, а почему строевики в тыл ушли? — спросил Василий, рассматривая добротно приготовленное укрепление.
— А это Вася, для того, чтобы мы все тут на передке вместо них сдохли! Мы ведь с тобой кто? Мы с тобой штрафники и это наше место! Родина Вася, доверила нам честь сдохнуть на передовых рубежах, чтобы грудью закрыть тех легавых, которые сзади нас, будут жрать тушенку и сгущенку, да стрелять нас из пулеметов, когда мы начнем бежать от фрицев.
Васька, почесав затылок, сказал:
— Если бы ты знал, Саня, как я помирать не хочу! Я так не договаривался! Я постараюсь выжить, даже если небо рухнет на землю. Я же жениться хочу на Наташке! Я так баб люблю, что стояк у меня никогда не проходит! Я почему–то всегда только о бабах и думаю….
Где–то снаружи вдоль всего окопа вырытого в полный профиль, прозвучала команда, которая тут же по цепочке передавалась от командира батальона, до самого последнего солдата.
— Четвертой штрафной роте получить оружие! Получить оружие! — кричали солдаты по всей первой линии обороны.
— Ты слышал Васька, нам даже оружие дают! А я уже подумал, мы будем немца руками давить и зубами рвать им глотки! — сказал Фирсанов, ерничая.
— Хорошо! — сказал Василий. — Ну тогда пошли Санек, получим винтовки на всякий случай. Авось, какого немца и подстрелим если он нас не подстрелит….
Фирсанов выполз из блиндажа и положив руку на плечо Васьки Хвылину, блатной походочкой направился вместе с ним в сторону общего сбора. Засунув в зубы самокрутку, Ферзь и Хвылин подошли к толпе и заглянули в кузов через плечи выстроившихся в очередь штрафников. Три полуторки груженые доверху оружием стояли между штрафниками и заградительным отрядом. Винтовки, пулеметы «Дегтярева», ящики с патронами и гранатами, автоматы ППШ и знаменитые «Максимы», стали достоянием бывших уголовников и проштрафившихся красноармейцев.
Все пространство между траншеями в те минуты наполнилось настоящей суетой и хаосом. Штрафники под руководством офицеров тащили по траншеям и огневым точкам боекомплекты, цинки и ящики раскладывая все это по ячейкам. Каждый понимал, чем больше будет оружия, тем больше шансов выстоять в этой кровавой драке.
Вся эта возня напомнила Фирсанову смоленский рынок в довоенный воскресный день. Здесь было именно то место, где можно было по привычке хорошо поживиться чужими вещами.
— Погодь Вася, я люблю такую суету, — сказал Фирсанов.
Он заглянув в кабину полуторки, легким движением руки, выудил добротный немецкий штык с орлом и свастикой, который висел со стороны шофера, а из-за спинки сидения достал фляжку со спиртом. Спрятав все под гимнастерку, он всунул штык за пояс галифе, и как ни в чем не бывало, пошел к следующей машине, надеясь и там еще разжиться чужой трофейной добриной.
— Фирсанов! — окрикнул его голос старшего лейтенанта Николая Сюткина из Кургана.– Ты куда?
— Я! — вытянулся он, держа руки в карманах.
— Головка ты от патефона! Как перед командиром стоишь!? Руки по швам, ремень подтянуть! — сказал старлей. — Возьмешь «Дегтярь» и три коробки с дисками. Это тебе на все отделение. Хвылин будет твоим вторым номером! Я вижу вы уже скорешились….
— А — бывает! Только с патронов будет маловато, мы с Васькой не три — мы пять высадим в свет, как в копеечку! — сказал Фирсанов, болтаясь перед командиром роты, словно на шарнирах.
— Хорошо! Возьмешь «Дегтярев» и пять коробок патронов.
— Вот это дело, гражданин начальник. Это прямо –таки и по– босяцки! — сказа Ферзь одобрительно.
— Запомни, жиган, я тебе не «гражданин начальник», а товарищ старший лейтенант! — сказал старлей, стараясь выглядеть более сурово.– Я такой же как и ты, и приехал сюда добровольно, из тех же мест откуда и ты! Тебе понятно? Да я же не выстебываюсь перед тобой как вша на гребешке….
— Так точно, товарищ гражданин начальник!
— Фирсанов! –окрикнул старлей и хотел вновь поправить его, но, махнув рукой, сказал: — Тебя, Ферзь, только могила исправит! Иди, иди, уже получай оружие, и чтобы мои глаза тебя сегодня не видели! Давай, вали в свою нору!
Фирсанов подошел к машине и, выплюнув на землю окурок, сказал:
— Эй, басота разойдись! Саша Фирсанов воевать хочет! Ну–ка начальничек, дай–ка мне пулеметик — да по красивее! Мне «Мама Родина», оружие доверила! Прошу выдать инструмент для ликвидации супостата — старлей Сюткин приказал!
Сержант в синей фуражке НКВДешника сунул Фирсанову в руки «Дегтярев» и, улыбаясь, сказал:
— Носи, каторжанин и воюй на здоровье! Это тебе не жиганский «шпаллер», это настоящий пулемет товарища «Дегтярева»! Обращаться хоть умеешь?!
Сашка схватил пулемет и прижав его к груди, сказал:
— Я начальник с любого «шпаллера» могу врага бить, а с этого и подавно! Только вот сука, тяжек он — мама моя дорогая! С такой добриной и килу нажить не проблема! Я же от тяжести загнусь на пол пути к Берлину! — взвыл Фирсанов, и положив пулемет на плечо, как–то театрально согнулся, демонстрируя непосильную ношу.
Пожилой сержант лет пятидесяти — НКВДешник посмотрел на Фирсанова, взглядом отца, и в нем отразилась вся глубина и человеческое сострадание к совсем еще молодому Сашке Фирсанову.
— Ты сынок, хотя бы до завтрашнего дня доживи! А то ты в Берлин дурачок, собрался!
Сашка услышав интонацию сочувствия обернулся. Он ехидно улыбнулся сержанту, и блеснув на солнце фиксой, сказал:
— Век мне воли не видать, если я не буду в Берлине, и не вытру свою жопу фашистским флагом!
Пожилой сержант как–то странно сочувственно на него поглядел, но ничего не сказал Фирсану, а лишь прошипел вору вдогонку:
— Твои бы, слова каторжанин, да Богу в ухо! Храни тебя, господь! Пусть боженька прикроет тебя, — сказал сержант, и сунув в ладонь Фирсанова нательный крестик трижды его перекрестил. — Спаси и сохрани тебя парень….
Сашка как–то опешил. Он смотрел то на крестик, то на лицо сержанта поросшее щетиной и не мог поверить, что этот ««вертухай»», которого он, согласно своей воровской масти был обязан ненавидеть всеми фибрами души, дарит ему святыню, да еще и желает, чтобы он остался жив. В тот миг, что–то окончательно перевернулось в его душе, и он присев на бруствер закурил.
— Что с тобой, — спросил подошедший Хвылин.
Сашка разжал ладонь, и показал Ваське святое распятие на шерстяном шнурке:
— Вот видал?
— Крестик и что?
— Ты знаешь, откуда он у меня, — спросил Фирсанов.
— Откуда мне знать, — сказал Хвылин.– Может нашел, а может стянул у кого….
— А не хочешь — мне его «вертухай» подарил, — ответил Сашка. –Трижды перекрестил и пожелал мне остаться в живых…. Это ли не чудо!?
Василий взял с ладони крестик и рассмотрев на нем надпись, прочитал вслух:
— Спаси и сохрани….
— Он мне тоже такое сказал…. Спаси — говорит и сохрани….
Хвылин сунул крестик в карман Сашкиной гимнастерки, и посмотрев на Ферзя, спросил:
— Значит так оно и будет! Тебя не убьют! А сейчас, что будем делать?
— Васька, сучий потрох, — заорал Фирсанов — давай за мной! Начальник приказал запастись боеприпасами! Пять коробок с дисками срочно к нам в блиндаж! Будем оборону налаживать! — сказал Фирсанов, как бы ощутив, что теперь его хранит и спасет сам Господь.
Тогда казалось, что для Ферзя война была очередным приключением. Он вел себя так, будто это был даже не фронт, а сборище урок на прииске в Сеймчане в минуты вынужденного перекура или обеда. Не было у него ни страха, ни даже опасения за свою жизнь. Был какой–то странный жиганский гонор, да непонятно откуда взявшаяся уверенность, что с ним все будет в порядке.
Вологодский паренек подхватил две коробки с дисками и, путаясь в длинной «трехлинейке», посеменил за Ферзем, который гордо шел вдоль траншеи с пулеметом на плече.
Солнце вечером за горизонтом. Иссушенный за день воздух наполнился звенящей тишиной и в этой тишине было слышно не громкое бурчание козодоя. В такой миг, все живое как бы затихало на сотни километров будто вымерало. Предчувствие чего–то жуткого и страшного подбиралось к штрафникам, словно этот страх передавался по неизвестным каналам связи с немецкой стороны, оттуда веяло леденящим холодом смерти. Кроваво — красный закат зловеще навис на Западе. Это был свет заходящего солнца, окрашенный пылью, которую подняли гусеницы танковых армад дивизий СС «Дас Райх» и лейб гвардии «Адольф Гитлер», готовые по первому приказу бросится в атаку. Еще за сутки до начала наступления природа уже предрекала жестокую и смертельную схватку с врагом, который мечтал взять реванш за Сталинградское поражение.
— Что это Санек, ты глянь…. Я такого никогда еще не видел! — сказал Васька с удивлением, через амбразуру рассматривая багровое зарево, повисшее там, где в километре от первой линии обороны окопались немцы.
— Это, Васятко, немецкая кровь…. Она плывет к нам по небу. Будет её на этот раз столь много, что она не только зальет всю эту землю, но даже и эти небеса! — сказал Ферзь, глядя через бруствер в сторону фрицев.
— Я что–то Саша, боюсь! Я знаю, это открылись врата ада! Как бы нам самим не нахлебаться этой кровищи досыта? — сказал Васька с дрожью в голосе.
— Да иди ты сюда, идиот! Хорош зеньки свои на фрицев пялить! Ротный наш всем сегодня спирт выдал, хлеб и тушенку на закусь! Сейчас похаваем, покурим твоего ядреного самосада и на соломку до самого утра баю — бай! Вот она, Вася, воля– то! В лагере разве бывает такая жизнь!? — сказал радостно Фирсанов, предвкушая благодатный отдых.
— А я, скажу честно, лучше бы в лагере сейчас отсидел. Там, наверное, спокойней и пули не летают, — сказал Василий, присаживаясь рядом.
— Дурак ты Вася! Лучше достойно умереть на воле солдатом, чем гнить с голодухи в тюрьме зачуханной сявкой! Давайте лучше, мужики, выпьем за наше здоровье! — сказал Ферзь и, достав ворованную фляжку в зеленом чехле, налил по алюминиевым кружкам питьевой спирт.
Все отделение штрафников расселось вокруг скромно накрытого стола. Все молчали, никому не хотелось говорить, предчувствия о начале жарких деньков прочно вселилось в подкорку головного мозга каждого кто пребывал на первой линии обороны.
Ферзь в свете «коптилки» поднял кружку с разбавленным спиртом и, посмотрев своим товарищам в глаза, впервые сказал серьезно без ужимок:
— Они, мужики — они все считают, что нас уже нет! Все — все в этом мире считают, что мы уже покойники! Но мы, каторжане, живучие и мы переживем всех! Переживем и тех, кто идет на нас и даже тех, кто стоит сзади нас со своими сраными пулеметами! За всех живых! А значит, мужики, за всех нас! И пусть только сунутся сюда, покажем тварям, как русские воюют.
Фирсанов выпил спирт и со свистом занюхал рукав пропотевшей гимнастерки. Крякнув от обжигающего внутреннего жара, он щелкнул пальцами, и постучал себя по груди ладошками рук. Вытащив из нагрудного кармана пачку папирос, он, надорвал уголок и высыпал их на стол. Взяв папироску, Сашка прикурил от мерцающей солдатской «коптилки» и глубоко затянулся. Штрафники молча последовали его примеру, и весь блиндаж наполнился дымом папирос и ядреного самосадного вологодского табака.
Черная ночь накрыла своей темнотой всю линю фронта. Еще пару дней назад вся передовая постоянно простреливалась наугад немецкими пулеметами. Трассера пунктиром чертили ночное небо, а осветительные ракеты через каждые десять секунд с шипением вырывались из немецких окопов. Зависнув над нейтральной зоной, тут же устремлялись к земле, рассыпая мириады магниевых искр. Сегодня было тихо и эта тишина, все больше и больше действовала на нервы. Лишь изредка ракеты взлетали над передовой, вырывая из мрака куски немецких траншей.
— Я, Васька, тут часок дремону — другой, а ты смотри, солдат, в оба! Я чую, что фрицы сегодня не дадут мне поспать! Замыслили видно что– то, суки, — сказал Фирсанов, зевая и потягиваясь, и тут же завалился спать в соломенное ложе.
— Ладно, спи! Мне что-то жутко, — сказал молоденький солдатик, глядя в амбразуру. –Я покараулю….
Выстрел и радостный возглас «попал», словно звонок лагерного подъема разбудил Ферзя в тот момент, когда он уже всем телом погрузился в пучину сна. Васька скакал по блиндажу и радостно пританцовывал.
— Я попал– я попал — Саша, я попал! Я попал! Я убил первого в своей жизни фрица!
— Ты что ли стрелял, мудак!? — спросил Ферзь, вскочив с нар. Он взглянул на часы, которые он выиграл в карты еще в Свердловской пересылке у одного уголовника, и увидел, что стрелки показывают два часа ночи.
— Как ты его мог убить в такую темень, дурачок? Там на улице, как у негра в жопе!?
— Я попал! Я попал! Я попал! — плясал Васька — Ракета у фрицев вспыхнула, а я гляжу, там, на поле фрицы на карачках ковыряются. Я и всадил одному. У меня же трассер первый стоял, и я видел, как пуля точно попала в этого ганса! — радостно рассказывал Васька, радуясь, словно мальчишка своей первой победе на сексуальном фронте. — Он же завыл, как подстреленная собака….
В эту минуту в блиндаж ворвался командир роты. Разъяренный старший лейтенант с ТТ в руках схватил Фирсанова за грудь и заорал, приставив ему ствол пистолета к подбородку:
— Ты что, сука, уркаган, спирта нажрался, теперь героем себя почувствовал!? Кто стрелял!?
— Это я! Я стрелял! Это я стрелял, товарищ старший лейтенант! Там же фрицы крались к нашим окопам, — сказал Васька, заступаясь за Ферзя. Он стоял, словно в эту минуту напустил в штаны, а воспитатель детского сада отчитывает его за излишнюю любовь к мокроте.
— Какие на хрен фрицы? Где они? Они сейчас шнапс жрут и шпиком закусывают!
— Вон там! — сказал Василий, показав пальцем в бойницу.
Старший лейтенант, ничего не видя, достал ракетницу и выстрелил белой ракетой в сторону врага. Яркая звездочка вспыхнула над полем, осветив черный силуэт немецкого сапера, лежащего между русскими и немецкими позициями. По всему было видно, что фриц еще жив. Он катался по земле и орал.
— Ай, да, молодец! Ай, да, Хвылин! Точно, лежит ганс! — сказал командир роты, и одобрительно похлопал штрафника по груди.
Старлей отдал команду и двое бойцов, перепрыгнув через бруствер окопа, поползли к подраненному немцу. Фрицы, предчувствуя пленение своего камрада, открыли беспорядочную стрельбу, стараясь отсечь бойцов от раненого сапера. Пули с жужжанием и воем понеслись в сторону русских окопов. Трассера вспыхнувшие в небе пунктиром, демаскировали пулеметные гнезда. Ждать ответа долго не пришлось. С русской линии обороны раздалось несколько прицельных выстрелов из ПТР, и тяжелые пули тут же заставили фрицев надолго замолкнуть. Стрельба стихла. Через несколько минут бойцы втащили раненого фашиста в окоп. Снайперский выстрел Васьки Хвылина пробил немцу плечо. Фриц потерял много крови и уже ничего не соображал — он упал на дно окопа, и сжавшись словно «креветка», начал причитать: –Гитлер, Гитлер капут…. Их бин арбайтер…. Фриц плакал, зажимая рану рукой и вспоминал мать и детей и то, что он пролетарий, которого фюрер послал на войну: — Нихт, нихт шисен, камрад. Гитлер капут! Алес криг, — кричал сапер пребывая в состоянии шока.
— Что бля…. не нравится? Что ты приперся к нам? Что ты сука, делаешь на моей земле, — орал Фирсанов, махая перед фрицем финским ножом.– Васька, перевяжи эту тварь, а то он еще сдохнет, и не успеет со своей девственностью расстаться….
Хвылин, разорвав индивидуальный пакет, принялся латать бинтом немцу плечо, стараясь остановить кровь. Фриц раз за разом уходил в беспамятство, но через минуту «возвращался, и мотая головой тихо сквозь стон говорил:
— Шайсе — Гитлер капут…. Их бин арбайтер, — лепетал испуганный немец….
Телефонный звонок комбата в Какой-то момент остудил пыл штрафников, которые уже мечтали пустить фрица «на хоря», и порвать его на сувениры, используя все его природные отверстия для удовлетворения суровых мужских потребностей.
— Сюткин, Сюткин — мать твою! Что у вас там за возня такая!? — спросил сурово комбат командира роты.
— Тут товарищ майор, один наш боец языка добыл. Что с ним делать? Штрафники собираются его по кругу пустить!
— По какому кругу, — недоуменно спросил комбат.
— Ну как по какому — по известному. Хотят его «отпетушить» и на парашу….
— Это еще, что у тебя за притон пидорасов такой!? Пленного немедленно сюда, на батальонный НП. Здесь разберемся. Пусть твои каторжане в кулак мастурбируют! Не хватало, чтобы они над пленным изощрялись!
— Есть доставить на НП — ответил Сюткин, и тут же проорал:– Хвылин, Фирсанов тащите свой трофей на НП. Комбат пленного ждет! И смотрите, чтобы с него ни один волос не упал….
— Ну вот братва, халява кончилась! Повезло тебе сегодня фриц, — сказал Фирсан, обращаясь к пленному.– Так что бродяги, на сегодня эротические сеансы отменяются, переходим к крепким мужским рукопожатиям, и до посинения треплем гусю шею. Так что Вася — хватаем нашу «Машу» и несем к комбату.
Подхватив раненого фрица под подмышки, Ферзь с Васькой потянули немца по окопу. Фирсанов не был бы вором, если не воспользовался случаем и не почистил бы раненого фашиста. Оттащив его подальше от расположения роты, он вывернул фрицу все карманы. Перочинный нож, чернильная ручка, бензиновая зажигалка, и даже презервативы, стали добычей уркагана. Теперь немцу было все равно. Если выживет, его ждет лагерь, если нет, то на том свете ему ничего не понадобится..
Как выяснилось позже, немецкий сапер проделывал в минных полях проходы перед грандиозным наступлением которое историки назовут «Курское сражение». Как сказал фриц, четвертого июля в три часа ночи на самом рассвете, фашисты должны перейти в атаку. Показания раненого немца в одно мгновение по проводам полевой телефонной связи полетели в штаб фронта. Они только подтвердили, что ранее полученные разведданные, полностью свидетельствуют о начале немцами операции «Цитадель».
В половине третьего ночи за десять минут до артподготовки фашистов, земля будто содрогнулась под ногами штрафбата. Странный гул волнами прокатился со стороны тыла. Тысячи русских орудий начали получасовую артподготовку, и десятки тысяч снарядов полетели в сторону фрицев, заполняя все пространство страшным и жутким воем и грохотом.
Фирсанов, как ни в чем не бывало, сидел на нарах на плащ– палатке, и пыхтел самокруткой, настраивая свой внутренний дух на войну. В свете коптилки он с любопытством рассматривал конфискованные у немца трофеи, которые сейчас значили для него больше чем начало атаки. Ему было плевать, что ему на голову сыплется песок, а вся земля под его блиндажом задницей шевелится, как живая. Фирсан не имел права показать, что ему страшно, ведь он был жиган, а жиганы страха неимут.
— Началось! Ох, началось, бля…., буду! Сейчас фрицам будет ой, как жарко — мама моя дорогая! Все Васька, из-за тебя! Видишь, как «красноперые» мазу тянут! — сказал он, обратившись к Хвылину.
— Да ну, ты! Все ты врешь Фирсан! Видно наступление началось!? Артподготовка это!
— Наступление будет! Только в этом наступлении на нас фрицы пойдут настоящей стеной, — сказал Фирсанов, пряча свои трофеи в солдатский вещевой мешок.– Вот у меня уже есть задел!
Полчаса артподготовки прошли, и над полем как–то резко наступила звенящая тишина. От такой тишины было даже не по себе! Создавалось такое ощущение, что все живое и неживое в этом мире уже умерло, и теперь этот мир никогда не воскреснет былыми звуками и буйством первозданных красок. Не будет больше солнца и той жизни, которая населяла планету миллионы лет.
— Тихо как, аж жуть! — сказал Васька, и по его голосу было слышно, что он чего– то боится.
Фирсанов, достав ворованную флягу со спиртом, подбросил её на руке и сказал:
— Ша, мужики! Пришел час нажраться до поросячьего визга и встретить врага алкогольным перегаром! Сейчас немец оклемается и таких нам ввалит звездюлей, что живые будут завидовать мертвым! Это я вам как чукотский шаман могу гарантировать!
В его словах в этот момент было что-то непонятное. То ли это была воровская бравада, то ли констатирование уже состоявшегося факта.
Бойцы Сашкиного отделения собрались вновь за дощатым столом и протянули кружки под струю спирта, который разливал Фирсанов. Сейчас каждый отчетливо понимал все то, что произошло в этот последний час, напрямую связано с их будущей жизнью. Теперь все зависело от удачи и господнего промысла. Немец, который был готов всем фронтом броситься в драку, был временно обескуражен нокаутирующим ударом русской артиллерии. Сейчас, отойдя от такого сокрушительного огня, он с удвоенной яростью должен был бросится в атаку, дабы добиться в этой схватке хоть какого–то реванша, а будет ли реванш или нет, в эти минуты не знал никто по обе стороны линии передовой.
Спирт закончился. Легкое опьянение, которое должно было стукнуть по мозгам куда–то исчезло, растворившись бесследно в крови. Минуты ожидания тянулись, а враг так и не пошел в наступление. Создавалось такое ощущение, что война отменяется на неопределенное время.
— Да, ну на хрен эту войну, — сказал Сашка, и накинув шинель, завалился спать.
— Так бойцы, не расслабляться, — сказал вошедший в блиндаж командир роты. — Ждем атаку! Не могут немцы не выполнить приказ фюрера — не могут!
Ждали долго, пока солнце не поднялось над землей и не залило все пространство курской степи золотистым светом. Наступило утро и старшина роты подал команду на получение пищи.
Ближе к пятнадцати часам когда наступление немцев почти перестали ждать, воздух содрогнулся от странного гула. Гул шел по земле, гул шел по воздуху, гул шел из нутра земли, будто из преисподней. С каждой минутой, он все нарастая и нарастая, приближаясь к передовой.
— Рота к оружию! — прокричал истошный гортанный голос командира роты.
Все штрафники в одно мгновение прильнули к брустверу, и в этот самый миг холодок прошел по спинам каждого солдата.
Там, со стороны запада, по небу двигалась огромная черная туча. Вой самолетов перемешивался с гулом и лязганьем танков, и эта какофония смерти наполнила все пространство на десятки и сотни километров вокруг.
— Батюшки мои! Глянь, мужики, там наша смерть идет! — сказал Васька Хвылин, медленно опускаясь на дно окопа.
От страха он поджал свои ноги, а руками стал натягивать на себя каску, стараясь влезть в нее всем телом. Напряжение нарастало с каждой минутой. В этот миг каждый из солдат хотел вжаться в землю, зарыться в самые глубокие её недра, чтобы не видеть, не ощущать того ада, который надвигался на него сплошной вражеской стеной.
Сотни танков, испуская облака черного дыма, ползли в сторону русских позиций, изрыгая из жерл орудий раскаленную сталь и пламя. Сотни самолетов с каждой секундой приближались все ближе и ближе и вот уже, пронзительно воя, первый «фокер — лапотник», словно ястреб, падает на передовую, будто на убегающего от него зайца.
Неся под своим брюхом стокилограммовую смерть, он четко выходил на боевую траекторию и, отцепив смертоносный груз, тут же выходил из пике. Бомба, отделившись от фюзеляжа, в Какой-то миг, издав пронзительный свист, летела навстречу с землей в район первой линии обороны. За ней другая, третья и уже через несколько секунд, все пространство «передка» и второй линии обороны, превратились в один сплошной взрыв. За этими разрывами снарядов и авиационных бомб уже не было слышно: ни пронзительного свиста, ни воя пикирующих бомбардировщиков. В ушах стоял один сплошной звон и грохот, а тонны поднятой тротилом земли, обрушились с неба тяжелым земляным дождем, засыпая в окопах спрятавшихся солдат.
Фирсанов впервые в жизни испугался. С глазами наполненными ужасом, он вполз в блиндаж, на карачках, затянув за воротник обгадившегося от страха Ваську Хвылина. Не понимая, что делать, он инстинктивно схватил пулемет, и обнял его, словно ребенка, крепко прижав к своей груди. Забравшись в дальний угол блиндажа, он подтянул следом Хвылина, вдавив его своим телом к бревенчатой стене. Только сейчас он понял, страшно было не только в первую минуту, страшно наступило навсегда. Только сейчас страх был другой — страх был не за себя, и даже не за свою никчемную уркаганскую жизнь. Страх был за тех, кто был рядом, кто стоял за его спиной, ощетинив пулеметы. Сейчас, когда над головой кружили вражеские бомбардировщики, страх за свою жизнь постепенно стал уходить, оставляя за собой только одно чувство, чувство самосохранения доведенное до автоматизма. Каждая клетка его мозга работала на опережение, а мышцы автоматически делали все, чтобы спасти весь организм от преждевременной гибели.
В Какой-то миг Ферзь словно в замедленном фильме, увидел, как клубок бурлящего красно– черного огня ворвался сквозь проход в блиндаж. Он обдал его жаром, гарью и пылью и приподняв на несколько сантиметров трехслойный накат. Тот словно невесомый подпрыгнул и тут же другой взрыв разметал тяжелые сосновые бревна, ломая их, словно спички.
В этот миг над головой появилось фиолетово– багровое небо, которое прямо свалилось на голову Сашки, придавливая всей своей тяжестью. Вот тут в этот вырваный взрывом проем, оглушенный и контуженый Фирсанов, увидел пикирующий на него «фокер». С Какой-то нечеловеческой и звериной злостью он, крепко сжав зубы, и глотая кровь, передернул затвор пулемета. Сидя задом на дне развороченного блиндажа, он упер тяжелый «Дегтярь» между ног в землю, и нажав на спуск, направил струю трассеров прямо в рыло пикирующего «лапотника». Самолет, получив пачку пуль в фонарь, странно дернулся, и вошел в штопор. С жутким воем раненого зверя, он совсем рядом с передовой воткнулся в землю. Взрыв сотен килограмм тола вырвал тонны грунта, и обрушил этот коктейль из земли и рваных кусков металла на головы штрафников.
— Бля…. бля…. бля…., — ругался Сашка, ползая на карачках и что-то искал в песке.
— Что потерял, — крикнул Хвылин, выползая из угла блиндажа.
— К– к– крестик! Крестик я потерял, — ответил Фирсан, ощупывая руками землю вокруг себя.
— Он у тебя в кармане, — крикнул Васька. — В левом….
Он подполз к Фирсану и достал из кармана гимнастерки крестик, который сунул ему еще пару дней назад, когда получали оружие.
— На вот….
Фирсанов поцеловал крест и надел его.
— Господи– спаси и сохрани, — взмолился Сашка, стоя на коленях. Господи!
— Господи — спаси и сохрани! Спаси и сохрани, — повторял за Фирсаном Хвылин. –Да святится имя твое! Да будет воля твоя….
— А, сучара, не любишь — получай! — заорал Фирсанов, и сунув пулемет в остатки амбразуры, принялся крошить наступающего врага. — Васька патроны!
Хвылин, услышав голос Фирсана, словно отошел от сковавшего его тело ужаса. На карачках он пополз в ячейку, и достал новую коробку с дисками для пулемета.
— Что сука– не любишь, когда тебя русским свинцом целуют! — орал Фирсанов, опустошая второй диск.
В тот момент он еще не понимал, да и не сознавал, что сбитый из пулемета вражеский самолет, тянул на орден. Звуки грохота боя одномоментно куда– то провалился и накрыл Ферзя ватным одеялом контузии. Фирсан ничего не слышал. Лишь Какой-то странный глухой звук доходил в тот миг до его мозга не через уши, а через тело, ноги, через землю, на которой он лежал сплевывая кровь. Словно сквозь толщу тяжелого густого желе кровавого боя, он что было сил, истошно проорал:
— В– а– а– ська, к о– р– р– ужию!
Боец, приваленный бревном и присыпанный песком, после звериного крика Фирсана собрал все силы в единый комок, и поднялся на колени. Васька, словно вылез из преисподней. Качаясь от контузии, он встал во весь рост, и посмотрел на Фирсана лишенными страха, черными от копоти и пыли глазницами. В этот миг Сашка увидел в глазах боевого товарища пустоту.
Не было в них ни страха, ни чувства инстинкта самосохранения…. Была звериная и совсем нечеловеческая ярость и жуткая ненависть к врагу. Это был тот русский дух, про который издревле слагали легенды. Тот дух, которого не знали, да и не могли знать проклятые немцы. Тот дух, которым гордилась во все времена земля русская….
Васька поднял с пола присыпанный песком пулемет, который вывернуло взрывом. Отряхнув оружие, он заменил диск, и крикнул:
— К оружию….
Армада немецких танков, сотрясая землю, уже двигалась в сторону передовой. «Тигры», толстолобые «Фердинанды», приостанавливаясь, грохали пушками, выплевывая тяжелые снаряды в сторону позиций штрафной роты.
Сашка, пришел в себя и перехватив у Хвылина пулемет и просунул его между развороченных бревен. Звон постепенно ушел, и до его слуха вновь донеслись звуки.
— Ты как!? — спросил он Хвылина, проорав ему в ухо.
— Будем живы! Нормалек! Я Саша, оклемался! — сказал он.
— Винтовка твоя где….
— Винтовка, винтовка, — запричитал боец, глазами выискивая свою трехлинейку, которую засыпало землей. — Вот винтовка.
— Не ссы, браток — будем живы! — сказал Фирсанов. — Спаси нас и сохрани: сказал Сашка и поцеловал нательный крестик.
Немцы ровными рядами, словно саранча, шли за катившими впереди них танками. Рукава мундиров были засучены до локтей. Было видно, что немцы шли пьяные, и им было плевать на шквал огня, который летел в них с русских позиций.
Сашка, смахнул рукавом гимнастерки песок с пулемета и первая очередь понеслась в сторону врага, сея смерть в его рядах….
Что было потом, Саша Фирсанов старался вспомнить уже лежа на полке санитарного поезда. Все его тело, словно было раздроблено огромной кувалдой. Придя в себя после двух недельного беспамятства, первое, что он произнес было:
— Эй люди, есть тут, кто живой!? Я что умер?
— Что нужно тебе, солдатик? — спросила медсестра, присаживаясь рядом с Фирсановым.
Сашка ничего не видел. Тяжелая контузия, да шесть дней без сознания в разбитом снарядом блиндаже, сделали свое дело. Никто не думал, что он вообще выживет после того кровавого боя.
Когда отброшенные немцами к четвертой линии обороны части Воронежского фронта вернулись назад, то застали там жуткую картину. Кругом лежали истерзанные трупы штрафников. Судя по убитым немцам и подбитым танкам, штрафники дрались здесь насмерть.
Похоронная команда достала тело Саши Фирсанова из-под обломков бывшего блиндажа, чтобы похоронить его вместе с боевыми друзьями в одной братской могиле, но вырвавшийся из его груди стон, спутал их планы. Фирсан был жив. Жалкий и совсем незаметным пульс, теплил надежду, что у него есть шанс выжить и даже когда-нибудь вернутся в строй. Хоть и был он плох, но в нем еще тлела искра жизни, которая была способна заново разжечь его жизненный костер.
И он очнулся — очнулся тогда, когда все ужасы этой страшной войны были уже далеко позади. Позади была и операция, на которой полевой хирург, заштопал его тело, даже не надеясь на положительный исход. Фирсан вопреки всем законам жизни и смерти выжил. То ли это были происки Бога, то ли тот литр крови, которую ему пожертвовала молоденькая сестра милосердия по имени Наташка.
Сашка очнулся на третий день после операции. Он открыл глаза, и увидел медицинскую сестру, которая склонилась над ним с чашкой бульона, который она ложкой вливала ему в рот. — —Это что, — спросил он еле шевеля губами.
— Куриный бульон, — ответила сестра.
— Вкусно, — ответил Сашка, и закрыв глаза, вновь провалился в яму беспамятства. Выздоравливал Фирсан тяжело. Ослабленный лагерем и фронтом организм цеплялся за жизнь, как цепляется ветка плюща, ползущая из глубины леса к солнцу, обвивая могучие дубы и огромные столетние ели. Благодаря Наташке, которая взяла над ним «шефство», Фирсан оклемался.
— Курить хочу — не могу как, — сказал Сашка, в один из дней.
— Тебе нельзя, — ответила медицинская сестра!
— Дай мне, милая, папиросочку! — попросил он, шипя сквозь воспаленные от жара губы.
— Нельзя, — ответила медсестра.
Лежащий рядом танкист протянул Сашке зажженную папиросу.
— Эй, курить будешь?!
Сашка взял губами бумажную гильзу и попробовал сделать затяжку.
Неимоверно вонючий дым проник в организм вызывая у Сашки рвотные спазмы. Еще мгновение и бурые сгустки крови стали вылетать у него изо рта, окрашивая белые простыни кровавым багрянцем.
— Что ты делаешь, — завопила Наташка, и схватив у грузина окурок раздавила его на полу ногой. Ты Каберидзе сума сошел? Ему больше десяти осколков из желудка достали. Ему же курить противопоказано.
Еще несколько раз Сашка, то приходил в себя, то вновь, увидев божий свет, на некоторое время возвращался в черную пропасть, чтобы когда– то очередной раз, вдохнув воздух полной, грудью, остаться на этой земле уже навсегда до самой старости. Страсть к табаку неизвестно по какой причине исчезла, и больше никогда не появлялась до девятого мая сорок пятого года….
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
ХОЗЯЙСТВО ФЕДОРОВА

Теплушка особого эшелона НКВД, скрипнув чугунными тормозными колодками, громко лязгнула буферами сцепки. Эшелон остановилась на отдаленном разъезде. Лай сторожевых собак не заставил себя ждать и уже через несколько секунд, голос конвойного и стук приклада автомата в двери вагона, разбудил спящих на деревянных нарах штрафников.
— Подъем, подъем, сучья босота! Готовимся к выгрузке! Готовимся, с вещами на выход! Не спать, не спать, урки лагерные, готовимся к выгрузке.
Двери вагона закрытые с наружи звякнули замками и шумно раскрылись. В глаза бойцов ударил желто– красный свет заходящего за горизонт солнца.
— Во, вам, бля…. и фронт! Ежики кудрявые! Выходи, каторжане, умирать за Родину! — сказал кто — то из блатных. Он накинув на плечо солдатский вещевой мешок, первым выпрыгнул из теплушки на железнодорожную насыпь.
Вдоль всего состава, на удалении не более пятидесяти метров от эшелона, вытянулась цепь солдат из конвойной роты, которые в соответствии с инструкцией держали автоматы наготове, исключая любую возможность побега «спецдобровольцев». Овчарки грозно скалились и лаяли на тех, кому Родина в последний раз «доверила» право умереть на передовых рубежах Калининского фронта.
Начальник пересыльного лагеря майор НКВД Селиванов, перетянутый портупеей, стоял посреди железнодорожной платформы, держа в руках список штрафного состава, прибывшего на фронт. Он глядел из– под козырька своей фуражки, как бывшие осужденные, разжалованные «за трусость», «саботаж» и нарушение законов военного времени, офицеры выползают из вагонов и выстраиваются в шеренгу для последней проверки. Их серые от длительного переезда, недоедания и небритые физиономии, в последних лучах заходящего за горизонт солнца, как–то сами собой выглядели пугающе и даже зловеще. Черные глазницы, ввалившихся от голода и усталости глаз, да желто– грязный восковый цвет кожи, отразился на лицах штрафников печатью близкой смерти. И было не удивительно, ведь им по приказу «о штрафных подразделениях», как всегда отводилась самая кровавая и самая смертельная роль в этом жестоком спектакле, самой жестокой войны.
В эту минуту каждый из них знал, что идет на верную гибель. Но это уже ничего не могло изменить в их солдатской судьбе, ведь огромный молох уничтожения людей запущен и каждый день, каждый час и каждую минуту он будет перемалывать людские жизни, требуя все новые и новые жертвы.
— Поотрядно! Становись, равняйсь, смирно! — прозвучала команда капитана, и бывшие уголовники, глядя на своих коллег по несчастью, осужденных военным трибуналом солдат, сержантов и офицеров, пришли в движение.– Начальникам отрядов проверить наличие спецконтингента и доложить! — сказал капитан, и подошел к стоящему на деревянной платформе майору.
— Товарищ майор, эшелон со спецконтенгентом, для участия в боевых действиях по указу 227 прибыл в ваше распоряжение. За время движения эшелона в результате драк и стычек уголовного контингента с бывшим составом военнослужащих, направленных в специальные добровольческие и штрафные соединения по приговору военного трибунала, двенадцать человек были убиты. В данный момент начальниками отрядов проводится проверка всего состава. Тела погибших находятся в хозблоке последнего вагона состава.
— Вольно, капитан! — сказал майор, и пожал руку начальнику конвоя.
— У меня, бляха медная, каждый такой этап по десять, пятнадцать трупов. Ну, никак зеки не могут поделить свою «власть» со штрафниками, будь они трижды не ладны…. Знают же, суки, что им вместе воевать в одних окопах, жрать с одной миски, а все равно лезут, сволочи, на рожон…. Трупы актировать и закопать!
— Есть актировать! — ответил капитан, взяв под козырек.
— Так! — сказал майор, перелистывая листки состава прибывших, — У меня по спискам значится семнадцать офицеров– летчиков. Ты капитан, давай– ка собери их всех вместе и направь вон в то строение…. Личные дела, награды, и прочую херню, в виде личных вещей, передашь старшему лейтенанту Осмолову. Он мой зам и занимается офицерами– летчиками, прибывшими на фронт. На них у нас отдельный наряд в четвертую ударную армию в хозяйство полковника Федорова. Завтра прибудет «покупатель» из 157 истребительного авиаполка специального назначения, вот он их и заберет.
— Это правда, товарищ майор, что это последняя партия летчиков? Я слышал, что товарищ Сталин недавно подписал приказ амнистировать их.
— Эти штрафники под амнистию не попадают. Осуждены, капитан, трибуналом до подписания приказа. Пусть повоюют рядовыми, а там Родина посмотрит, возвращать им награды и воинские звания или нет.…. На днях, капитан, такая рубка будет, что, как в воздухе, так и на земле, будет жарко, как в пекле. Это за месяц уже шестой эшелон и в каждом от восьмисот до тысячи человек.
Тем временем, пока начальник спецэшелона разговаривал с комендантом пересыльного лагеря, начальники отрядов провели проверку прибывшего спецконтингента и, как предписано уставом, двинулись друг за другом на доклад.
— Товарищ капитан, проверка специального контингента третьего отряда завершена. Незаконно отсутствующих нет! Начальник третьего отряда лейтенант Сердюк, — доложил лейтенант НКВД, вытянувшись в струнку.
— Товарищ капитан, проверка специального контингента первого отряда завершена. Отсутствующих нет. Все заключенные согласно списку! Начальник первого отряда старший лейтенант Ивашевич.
Выслушав доклады всех начальников отрядов, капитан развернулся и, держа руку под козырек, четко по– военному, доложил:
— Товарищ майор, прибывшие в ваше распоряжение специальный добровольческий отряд и осужденные военным трибуналом в полном составе — восемьсот семьдесят три человека. Незаконно отсутствующих нет! Больных семнадцать человек. Начальник эшелона специального назначения капитан Бурцев.
Краснов стоял во второй шеренге строя и отрешенным от всего мира взглядом, смотрел в сторону заката. Он сейчас не слышал ни лай собак, ни лязганье автоматов, ни крики конвойных. Он вспоминал точно такой же закат и тот последний бой, когда его МИГ упал к немцам в тыл. Он еще не знал, что Сталин сменил гнев на милость, инициировал приказ об амнистии всему летному составу, который был осужден после 24 апреля 1943 года.
— Осужденный Краснов, — словно сквозь вату услышал он голос начальника отряда.
— Я! — ответил Валерка, и перевел взгляд на НКВДешника.
— Выти из строя!
Валерка, отдавшись во власть приказа, вышел из строя, сделав, как положено два шага.
— Ты Краснов, поступаешь в распоряжение старшего лейтенанта Осмолова. Сержант Бикманбетов, доставить осужденного Краснова к заместителю коменданта лагеря старшему лейтенанту Осмолову.
— Есть доставить, — сказал солдат– узбек и указал стволом автомата в сторону вокзального помещения.
Краснов накинул на плече вещевой мешок с личными вещами и двинулся в сторону здания вокзала. Войдя под конвоем в просторный по меркам провинции зал ожидания, Валерка с удивлением обнаружил, что там, на лавках, расположенных вдоль стен, уже сидят такие же как он, осужденные летчики.
— Ты Краснов? — спросил его старший лейтенант, держа в руках личное дело осужденного.
— Так точно, гражданин начальник….
— Присаживайтесь, Краснов, сюда на лавку, а Ты солдат, свободен, — обратился он к конвойному.
— Можешь идти….
Солдат развернулся и, гулко топнув кирзовыми сапогами по дощатому полу, вышел на улицу.
— Ну что, авиаторы– воздухоплаватели, покорители бездонного неба, все в сборе!? С этого момента вы поступаете в мое распоряжение. Завтра прибудет представитель 157 истребительного полка, и вы все будете направлены в состав 4 ударной армии, и в 3 воздушную армию. Сразу хочу сообщить следующее, что пока вы ехали этапом на фронт, приказом товарища Сталина от 24 апреля 1943 года летчики, осужденные военным трибуналом в штрафные подразделения, все амнистированы. Короче говоря, вам товарищи офицеры, срок отбывания наказания в штрафных подразделениях заменен на условный срок с отсрочкой исполнения приговора.
В этот миг Валерку, словно ударило током и он, не выдержав радости, вместе со всеми другими штрафниками летчиками заорал:
— Ура! Ура! Ура!
Это означало лишь одно: он теперь наравне со всеми, будет громить врага на своем истребителе. Родина, словно добрая мать, простит ему те прегрешения, которые были приписаны ему по навету бывшего особиста.
Ночь тянулось так, словно она была полярной. Валерка несколько раз выходил из здания вокзала и всматривался на восток, откуда должно было появиться солнце, а вместе с ним и новый день, который должен был подарить радость жизни. Новый день, как новая жизнь, которая была ему неизвестна и непредсказуема.
— Что, Краснов, не спится? — спросил майор– летчик, с которым Валерка все этапы ехал в теплушке.
— Не могу уснуть! На фронт хочу, у меня аж зуд по коже. Бить гадов, чтобы земля у них под ногами горела.
— Курить будешь? — Майор вытащил папиросы, которые выменял у солдата конвойной роты на немецкую бензиновую зажигалку и, открыв пачку, поднес её Валерке. Тот, махнув рукой, взял папиросу и, дунув в гильзу, сжал её зубами. Так всегда делал его отец, и Краснов почти с детства автоматически перенял у него эту привычку, видя в ней Какой-то завораживающий настоящий мужской шарм.
— Бахают!
— Да, видно, передовая километрах в двенадцати, — ответил Валерка, пыхтя папиросой, — Будем летать, посмотрим!
Майор глубоко вздохнул и, бросив окурок на землю, раздавив «светлячок» тлеющего табака каблуком хромового сапога.
— Нескоро еще полетаем, ох, не скоро….
— Почему? — спросил Валерка.
— Потому, старлей, пока СМЕРШ, пока переподготовка — пройдет недели две, а две недели на фронте — это две недели жизни. У них в полку, наверное, «безлошадников» без нас хватает. Нашего брата– штрафника, особо лелеять никто не будет. Дадут клячу из ремонта типа «Ишака» и никто не будет знать, долетит он до Берлина, или же уже через два дня сгорит под Смоленском, или еще под какой– нибудь безымянной деревней или в болоте.
— Я должен обязательно долететь до Берлина! Я должен увидеть, чем кончится вся эта война!
Майор еще раз глубоко вздохнул и, тронув Валерку за рукав, сказал:
— Пошли, старлей, покемарим до рассвета еще часа два.
Валерка бросил окурок и, вдохнув полной грудью хрустальный воздух летней ночи, побрел следом за майором, впервые ощутив за последнее время себя свободным.
Звук мотора фронтового «Студебеккера» поднял Краснова именно в тот момент, когда голова его покатилась в яму сна, а перед глазами уже стали мелькать сказочные персонажи сновидений. Через мгновение майор– летчик в кожаной куртке вошел в вокзал и проорал, словно гусар во время атаки на француза:
— Подъем бездельники, Родина ждет от вас подвигов, а вы тут «массу топите»! Люфтваффельники уже соскучились по свежатине. Где, где, этот НКВДешник, мать его….?
Заспанные штрафники– летчики стали постепенно выползать из своих ночлежек, и готовиться к отъезду. В этот момент из помещения железнодорожной кассы вышел старший лейтенант конвойной роты НКВД.
— Я здесь! — сказал он, застряв в открытых дверях, зевая и потягиваясь.
— Капитан Знаменский, командир третьей истребительной эскадрильи. Давай, старлей, личные дела этих гавриков и я покатил немца бить.
Старший лейтенант достал вещевой мешок и вытащил папки с личными делами, которые тут же сложил на лавку в зале ожидания.
— Становись, равняйсь, смирно, — только проорал он, собираясь провести проверку, как капитан схватил у него папки, пересчитал их и небрежно бросил в солдатский мешок.
На удивление НКВДешника он просто пальцем пересчитал штрафников, и когда количество папок и количество людей сошлось, он сказал:
— Все, старлей, все на месте….
— Так не положено, товарищ капитан, нужно провести пофамильную проверку! Может, кто чужой затесался!
— Зеков будешь пофамильно считать! А у меня нет времени! Нам еще ехать сорок километров, а тут над дорогой «Мессеры» и «Юнкерсы» болтаются, как яйца над пропастью. Тебе хорошо, ты сидишь под стволами зениток, а мне еще сегодня летать и бить этих сраных выродков Геринга. Так, мужики, теперь вы мои, марш к машине!
Капитан скомандовал и, протянув руку старшему лейтенанту, пожал её. Накинув на плечо солдатский вещевой мешок с личными делами осужденных, он пошел следом за своими подопечными.
Старший лейтенант– НКВДешник так и остался стоять посреди зала ожидания, почесывая макушку под своей фуражкой.
— Летуны, хреновы! — сказал он вслед капитану, и плюнул на дощатый пол, — Ни дисциплины тебе, ни порядка. Все у них через жопу!
Лишь только забрезжил рассвет, «Студебекер», чихнув бензиновой копотью, покатил в обратный путь в сторону Ларионовки. Летчики расположились в кузове машины на расстеленном брезенте и, вскрыв банки тушенки из пайка, принялись завтракать.
Машина, поднимая клубы пыли, катила по песчаной дороге, плавно проваливаясь в естественные неровности. Кто-то в этот миг благодарил господа за проявленное великодушие и освобождение, кто-то мирно жевал сухари, запивая колодезной водой. А кто — спал, продолжая досматривать те сны, в которые вмешался лихой капитан. А кто-то просто сидел, опершись на борт спиной, старался себе представить, как встретит их новый боевой коллектив и какой самолет достанется не бывшему штрафнику, а летчику.
— Как тебе этот капитан, — спросил майор Краснова.
— Капитан, как капитан! У меня комзвена такой же лихой был гусар, точно, как этот! В сорок втором таранил «Юнкерс» с полным боекомплектом. Шандарахнуло так, что у меня чуть плоскости не отлетели. До сих пор вижу эту вспышку и вой осколков слышу.
— Как у тебя, старлей, настроение? Успеть бы к завтраку, да принять сотку– другую наркомовских, — сказал майор, вытянув вдоль борта свои ноги.
— Я думаю, успеем, — сказал Краснов и, достав кисет, стал крутить самокрутку.
«Студебеккер» ехал по лесной дороге, словно по– морю, то опускаясь на дно воронки, которую выбила немецкая бомба, то вновь поднимаясь на дорогу, чтобы продолжить путь дальше.
Судя по разбитой технике, полуторкам и подводам, валяющимся по обочинам, создавалось ощущение, что именно здесь, в этих лесах прифронтовой полосы, словно хищные акулы, промышляют легендарные соколы Геринга. Своим опытным глазом Валерка видел, что эти пресловутые асы рейха, после двух лет войны явно перестали брезговать и солдатом, идущим из санбата в расположение части, и подводой с беженцами. Все идет в зачет, чтобы потом, стоя перед своими собратьями по– оружию, радоваться получению очередного Железного креста, или еще какой медальки.
— Во, майор, видишь!? Немчура как шалит! Как у нас говорят, «желторотики» руку набивают! Завалить хорошего летчика им сейчас мужества не хватает, да и умения, а расстрелять на дороге подводу с ранеными могут! Рыцари, бля,…. хреновы!
— Это, Краснов, война, — ответил майор и, вытащив папиросу, закурил, глубоко затягиваясь.
По мере того, как поднималось солнце, мрак ночи уходил, освобождаясь от своего черного покрова, сквозь эту прорванную пелену, из-за кромки леса, совсем неожиданно вынырнула пара «Мессеров».
Очередь из двадцатимиллиметровой автоматической пушки, в сотую долю секунды вспорола «Студебеккер» от мотора до заднего моста, разметав тела пятерых штрафников и водителя на куски. Кровь забрызгала лицо Краснова, который даже не понял сам, под действием каких сил он оторвался от борта и, пролетев несколько метров по воздуху, упал в кусты, прячась от смерти. Следом, с глазами, отражающими настоящий ужас, выпрыгнул и майор, который кубарем скатился в малинник и, вскочив на ноги, помчался дальше в лес.
Валерка лежал в кювете, прикрыв голову руками. Сейчас, когда объятая пламенем машина горела всего в нескольких метрах от него, он не мог пошевелиться, зная, что фрицы пойдут на второй круг, чтобы завершить свое кровавое дело и добить тех, кто еще был жив. Собрав все свои силы и волю, он рванулся в чащобу, подальше от дороги. Вот тогда он и услышал за спиной угрожающий свист летящей на него смерти.
Этот характерный звук с переливами, он узнал бы из сотен. Так могут свистеть только немецкие пятидесятикилограммовые бомбы, которые подвешивались под крылья «109 Мессеров». Грохот сзади и горячая, почти раскаленная ударная волна, словно летящий на скорости паровоз, толкнула Краснова в спину. Он, поднятый и оторванный от земли силой тротила, полетел вперед и, царапая лицо и руки о лесной кустарник и сухие ветви, упал на «четыре кости». Лежа на земле, среди прелой прошлогодней листвы Валерка почувствовал, как земля, камни и остатки машины, поднятые мощью взорвавшейся взрывчатки, посыпались на него с неба. В голове, словно молния, полосонула мысль: «Все! Конец!».
В тот миг ему показалось, что вот сейчас, через секунду, и кусок железной рамы пронзит его хребет, пригвоздив к земле, словно гигантская вилка. Но к его удивлению, тяжелый «дождь» быстро окончился, и над лесом вновь наступила звенящая тишина.
Валерка, немного полежав, встал. Отряхиваясь от пыли и прилипшей к его форме сухой травы, он осмотрелся, удостоверившись, что опасность действительно миновала. Было тихо. Жужжание самолетов слилось с писком комаров и растворилось где–то вдали, смешавшись с потрескиванием горевших остатков машины.
— Эй! Живые есть? — прокричал капитан– летчик где–то совсем невдалеке.
— Я живой, — ответил сам себе под нос Краснов, и поплелся назад к дороге.
— Я тоже вроде жив, — прошептал майор, выползая из кустов орешника, — Вот же, суки, что вытворяют в наших тылах! — сказал он, отряхиваясь от прилипшей полусгнившей листвы.
Постепенно все отошли от шока и вышли на проселочную дорогу.
Там, где еще минуту назад по дороге ехал «Студебеккер», зияла огромная воронка, на дне которой дымились какие–то тлеющие тряпки, прибитые тяжестью смертоносного металла. Голые, кроваво– красные человеческие кости с остатками рваного мяса валялись рядом с воронкой. Кто это был, в тот миг было уже трудно определить.
Капитан, подняв из кювета вещевой мешок с личными делами осужденных, сел на обочину. На его глазах блеснули слезы. Он достал портсигар и, постучав папироской о его крышку, закурил. Все его тело в ту секунду бил сильный озноб, отчего руки, не находя себе места, тряслись.
— Что делать будем, капитан? — спросил майор, присаживаясь рядом.
— Надо бы останки похоронить, а то зверье растащит….
— Да, надо, — скупо ответил летчик и с ненавистью бросил недокуренный окурок, — Суки!
В ту минуту каждый из выживших понимал, что капитану придется отвечать перед командованием за потерю людей. Война войной, но лицо, повинное в смерти товарищей всегда представало перед судом офицерской чести, на котором и выносился приговор. Сейчас же вины капитана в гибели водителя и штрафников не было. Но писать рапорты, докладные записки было для него делом неблагодарным, отрывающим много времени и моральных сил, которые в условиях войны очень долго приходили в норму.
— Да, не дрейфь Ты капитан! Мы все подпишемся, что немец свалился нам на головы нежданчиком!
— Да я не за это переживаю. Летчиков у нас хороших мало. Кто пережил эти два года войны, тех остались единицы. А эти были хоть и штрафники, а все же боевой опыт имели.
Оставшиеся в живых собрали останки своих товарищей на плащ– палатку и, положив их в воронку от бомбы невдалеке от дороги, засыпали желтым песком. Уже через несколько минут на месте ямы возник аккуратный холмик.
Капитан вбил в него доску от борта «Студебекера» и химическим карандашом написал на фанерке фамилии погибших. Вытащив из кобуры пистолет, он поднял руку и три раза выстрелил в воздух. Щелчки выстрелов эхом отдались в лесу, распугивая птиц, которые в силу природного инстинкта занимались в это весеннее время постройкой своих «домов».
— Становись, равняйсь, смирно, — скомандовал капитан. Штрафники выстроились в одну шеренгу.
— Ну, что, мужики, идем пешком!? — сказал капитан, — За мной, шагом марш!
Выйдя на дорогу, капитан, перекинув вещевой мешок через плечо, пошагал в направлении фронта. Сзади, стараясь попасть в шаг капитана, двинулись уже бывшие штрафники летчики, которым уже через считанные часы предстояла с пресловутыми «Мессерами» кровавая драка.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ Ч
ПОБЕДА
— Лен, а Лен, в седьмую палату молодого лейтенантика привезли, летчика. Сделай ему перевязку! В тот момент Луневу, словно ударила молния. Стерилизатор выпал из рук на кафельный пол и, выпавший из него шприц, разбился, разлетевшись мелкой крошкой стекла по всей процедурной.
— «Лейтенант, молодой лейтенант — летчик», — сама себе повторила Ленка и, пнув ногой склянки, стремглав побежала вдоль коридора в седьмую палату, где лежали раненые.
Краснов спал на спине. Его голова была перемотана бинтом, а загипсованная нога лежала в лангете, с подвешенным к пятке грузом.
Ленка влетела, чуть не сбив с ног солдатика, который скакал на костылях в сторону курилки. Остановившись в оцепенении, она осмотрелась и, увидев новенького, присела рядом с койкой на табурет. Краснов спал. Он не видел, как появилась Лена. Он только почувствовал, как кто-то нежно взял его руку. Валерка открыл глаза и увидел её — его Лену. Ленка вскрикнула от неожиданности, прижав его руку к груди, заплакала.
— Жив, жив! Жив, мой милый, миленький! Валерочка — жив!
Девушка целовала его опаленную войной и пропавшую порохом руку и причитала, заливаясь слезами. Все эти годы, как они расстались, Лунева верила и ждала, что придет тот день, когда они встретятся и больше никогда не расстанутся. Она чувствовала сердцем, что Валерка жив, жив вопреки всему. Вопреки всем смертям. Вопреки самой войне. Она верила и ждала, и Бог воздал ей за её верность. Сейчас он лежал перед ней, как два года назад, в ту ночь, когда началась война. Это был настоящий подарок её судьбы и в эту минуту слезы горечи и разочарования сменились слезами настоящего бабьего счастья. Краснов, почувствовав, как на его руку капают слезы, поднял руку и, коснувшись её щеки, сказал:
— Ленка, ты! Прости меня, что я так долго искал тебя. Прости меня….
— Молчи, молчи, милый, ничего не говори. Все будет хорошо!
Так, после двух лет разлуки, встретил Валерка свою любовь, встретил, чтобы остаться с ней до конца своей жизни.
Её сердце в тот миг распирала неведомое ей ранее чувство, которое нежно щекотало душу, вырывая из девичьей груди самые нежные и самые добрые слова любви. Ленка была готова вцепиться в Краснова, чтобы больше никогда не отпускать. Хотя, хотя впереди было еще два года войны — два года горьких слез, потерь и ожиданий.
Май! Май он всегда и во все времена –май! Будь он в Смоленске, в Москве или в Вене, или даже в поверженном Берлине. Май — это ожидание чуда и этапа в новой, зарождающейся на земле жизни и любви. Май, словно невеста на выданье — он благоухает, очаровывает, будоражит свежестью молодой зелени и буйством весенних цветов, накрывающих сады белоснежной фатой. Только май одет в свадебное платье и шелка цветущих садов. Только в мае весь Берлин, от окраины и до окраины, утопает в ароматном, белоснежном наряде распустившейся сирени и черемухи.

Сашка Ферзь, сидел на ступенях Рейхстага и с щемящим сердце волнением созерцал на поверженную немецкую столицу. Он снял выцветшую пилотку, и обнажив седую голову, подставил её под ласкающие лучи майского солнца. Всё война закончилась, и теперь не нужно было опасаться, что не успеешь дожить до этих важных для всей страны дней. Нежась под ласковым светилом, старшина Фирсанов достал из кармана портсигар и закурил трофейную сигару, блаженно наслаждаясь ароматом турецкого табака. От ощущения неописуемого удовольствия он прикрыл глаза, и погрузил свое сознание в некую победную нирвану.
Прошло уже десять дней с того момента, как фельдмаршал Кейтель подписал акт о безоговорочной капитуляции. Десять дней без войны! Десять дней счастья и той тишины ради которой он, бывший уркаган лагеря «Искра» прошел от Колымы до самого Берлина, который сейчас утопал в белом цвету, выброшенных в окна простыней и наволочек.
Всего два года назад, так же сидя в окопах под Курском, он, рядовой штрафной роты, не мог и подумать, что останется жив в этой чертовой мясорубке. Много раз за это время смерть дышала ему в лицо, а он лихо по –жигански плевал на нее без страха, и она боялась его. Боялась не то что забрать — боялась даже близко подойти к нему. И всякий раз, словно во время воровских разборок, он обнажив стальной клинок, шел до самого конца. Даже в самых смелых фантазиях, он никогда не мог себе представить, что сумеет дожить до этого дня. Некогда бывший уголовник и жиган Саша Фирсанов исполнил обещание, которое он дал погибшему под Курском НКВДешнику, который подарил ему крестик.
В последнем бою первого мая, он в составе штурмовой группы ворвался в пылающий Рейхстаг с автоматом в руках, где после боя и исполнил данную клятву. Теперь он — солдат– Победитель! Он победил и теперь медаль «За отвагу», ордена «Славы», да «Красной звезды», украшали его грудь и приятной тяжестью оттягивали повидавшую виды, выцветшую и посидевшую вместе с ним до белизны солдатскую гимнастерку.
Сашка сидел на ступенях и улыбался, всматриваясь в многочисленную толпу, которая стояла на площади, обступив «Студебеккер». Там, на кузове, напротив Бранденбургских ворот, Лидия Русланова снова пела про «валенки» и, размахивая платочком, дарила улыбки всем1оставшимся в живых. А они, солдаты– победители, рукоплескали её волшебному голосу и были в те минуТы так же счастливы, как и старшина, Сашка по кличке Ферзь.
И пройдет время, и каждый год девятого мая вся благодарная Россия будет вспоминать своих героев грандиозным салютом по всей стране. И на Поклонной горе будут собираться со всей страны, оставшиеся в живых ветераны и, помянув погибших, выпьют свои фронтовые сто граммов. И уже внуки, правнуки этих героев, приколов на грудь развевающиеся на весеннем ветру Георгиевские ленточки солдатской Славы, будут вновь и вновь поздравлять их, настоящих солдат той великой Победы!
В этот миг, Фирсанов смотрел на красавцев офицеров– летчиков. Он вспомнил своего друга Краснова Валерку и молодого солдатика Ваську Хвылина, который бросился под танк со связкой гранат. Вспомнил и командира штрафной роты капитана– сибиряка Колю Сюткина, в которого прямо на его глазах, попал снаряд из немецкого танка. Вспомнил, как лежала в пыли курской степи его половинка. И в ту минуту, он даже мертвый, все еще продолжал идти в атаку, сжимая в руках противотанковую гранату.
Эти воспоминания тронули сердце Ферзя и он, взглянув в голубое майское небо, заплакал, закрыв ладонями свое лицо. Он плакал никого не стесняясь. Он плакал, то ли от счастья, что остался жив, то ли от горечи утрат. Он, настоящий русский мужик, плакал, и эти слезы, словно святое миро очищали его зачерствелую в боях душу, придавая ей былую чувствительность и любовь.
— Ну что ты старшина, плачешь? Радоваться надо, Победа же! — сказал голос над его головой, и кто-то по– дружески похлопал его по плечу.
— Сделай доброе дело, милый человек, сфотографируй нас на память с друзьями на фоне этого Рейхстага! — сказал офицер– летчик, и протянул Фирсанову трофейную немецкую «Лейку».
Сашка поставил солдатский вещмешок на ступеньки и, взяв в руки фотоаппарат, прильнул к видоискателю. Там, перед исписанными солдатами и изрешеченными пулями и осколками колонн Рейхстага, стояли четыре летчика– офицера. Надраенные хромовые сапоги сияли в лучах майского солнца лаковым глянцем. Шерстяные габардиновые кители украшали ордена, медали и звезды героев Советского Союза. Погоны офицеров– победителей, ярко горели блеском благородного металла и завораживали даже видавшего виды Ферзя.
— Так! Внимание! Улыбаемся, снимаю! — сказал он, и когда летчики, расправив грудь, приготовились, Сашка нажал на кнопку. Фотоаппарат щелкнул и навсегда запечатлел радостные и счастливые лица победителей на фоне фашистского логова.
Сколько было тогда таких вот фотографий, сделанных в те теплые майские дни на руинах поверженного Берлина…. Отделениями, ротами, батальонами они фотографировались, фотографировались и фотографировались на память, и эти фотографии на века становились летописью истории, отражающей радость, счастье и тот победный триумф простого русского солдата. Того солдата, который ценой миллионов жизней погибших в полях великих сражений заслужил настоящую славу и вечное бессмертие.
Сашка на секунду отнял фотоаппарат от своего глаза, и тут же увидел Краснова. Высокий, стройный майор — летчик со звездой Героя на груди, стоял в пол– оборота и курил, всматриваясь куда– то вдаль и абсолютно не видя Сашку прямо перед своим носом.
— Краснов! Краснов! — заорал он сквозь мгновенно накатившие слезы радости.
— Краснов, чертяка, Красный! — вновь проорал Ферзь, чуть не выпустив из рук чужой фотоаппарат.
Валерка обернулся и, увидев Ферзя, бросил окурок. Он кинулся навстречу Фирсанову, словно он был не просто друг, а настоящий, родной и очень кровный брат. Они обнялись, как настоящие боевые друзья, стоя на ступеньках и, радостно похлопывая друг друга по плечам.
— Ты жив, жив, бродяга!? — говорил Фирсанов, рассматривая друга.
— Ведь тебя тогда в Свердловске куда– то забрали? Я думал, ты уже червяков кормишь! Я думал, больше никогда не увижу тебя. А ты вот жив, здоров, да к тому же при медалях и орденах! Валерка!
— А я тоже думал, что тебя нет! Ведь ты же был в штрафбате, и вас всех под Курск направили как раз накануне этой кровавой бойни. А я слышал, там было такое, что даже чертям в аду было страшно! Говорят, даже снаряд в снаряд попадал, а ты черт побери, выжил, выжил!
— Был, был, но видишь, искупил вину и вернулся в строй. А теперь смотри! Я, как и ты — тоже теперь герой! — сказал Фирсанов, и отошел на шаг назад.
— Вот, смотри!
На его груди, как и на груди Краснова, сияли золотые знаки воинской доблести и храбрости.
— Вот, Валерик, я и до старшины дослужился! — сказал Фирсанов, хвастаясь перед другом, — И забудь, Червончик, что я когда– то был вором! Все прошлое раз и навсегда стерто войной из моей памяти.
Тут к ним подошли друзья по эскадрильи. Видя, что есть повод «вспрыснуть» встречу, они замерли в ожидании «вердикта» своего комэска, который так радостно обнимался с простым пехотным старшиной.
— Отметим? — спросил Валерка, приглашая Фирсанова выпить.
— Отметим! Как же, без этого никак нельзя! — сказал Сашка и, подхватив солдатский вещевой мешок, накинул его на плечо.
— Я демобилизован, вот сегодня собирался домой, а тут ты это такая, браток, приятная неожиданность! Никогда не думал, что встречу тебя, да еще и в самом Берлине. Сидел на ступенях Рейхстага и вспоминал тебя. Вспоминал Ленку, наш Смоленск, Зеленый ручей. И все это благодаря тебе. Спасибо, Валера, что ты тогда в лагерь свалился. Я ведь после того, как ты улетел в госпиталь, многое для себя понял. Понял, что жил, словно червь в яблоке. Сам жрал от пуза, а других от моего вида, только тошнило. Если бы не ты так, наверное, и загнулся бы в Сеймчане. Лежал бы я сейчас в вечной мерзлоте магаданского края, словно рыжий мамонт.
— Пути господние, Саша, неисповедимы! — сказал Краснов и, положив по дружески руку на плечо Фирсанова, направился с ним и своими боевыми друзьями в близлежащий немецкий ресторанчик.
Немцы не были бы немцами, если бы с того момента, как в Берлине прозвучал последний выстрел, они не открыли свои кафе, гассштетты и рестораны. Теперь русский солдат– победитель полноправно властвовал в столице третьего рейха, а некогда бывшие «господа» прислуживали им.
В каждом таком уцелевшем от бомбардировок и артобстрелов ресторане, русские солдаты и офицеры праздновали свою победу, а побежденные немцы еще с опаской, подносили им шнапс, и удивлялись возможностями закаленного русского организма….
Никто тогда не мог и предположить, что русские останутся в Германии почти на пятьдесят лет, и все эти годы немцы будут удивляться воле, стойкости русского духа и ширине загадочной славянской души.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
ЭПИЛОГ

С самого утра моросил мелкий промозглый дождь.
Парадные фуражки, кителя, погоны героев Великой Отечественной Войны промокли насквозь.
Брусчатка Красной Площади, от падающей с неба воды, просто блестела лаком. Несмотря на столь сырую и довольно прохладную погоду, настроение у всей страны было праздничным. Миллионы людей прильнули в эти минуты к громкоговорителям и репродукторам в ожидании трансляции парада Победы. В этот радостный и святой день, дождь навевал легкую грусть, а природа, как бы оплакивала тех, кто больше никогда не вернется с полей сражений, не вернется с фронта, кто так и остался навсегда лежать в опаленной войной земле.
Валерка, выпятив от гордости грудь полную орденов и медалей, стоял в новой форме в первой шеренге под знаменем своей воздушной армии.
Сталин, Молотов и Буденный в ожидании парада всматривались в лица сорока тысяч героев– победителей, выстроенных на Красной площади по фронтам и родам войск. Моряки, летчики, танкисты пехотинцы и многие другие, держа развернутые боевые знамена и стяги, ждали этой торжественной минуты.
Парад Великой Победы! В этих словах было все! Была боль и горечь потерь! Была радость маленьких и ликование больших побед! Было великое и святое единение русского народа! Это был триумф русского духа!
Маршал Советского Союза Георгий Жуков на белом коне выехал из ворот Спасской башни. Солдаты офицеры, генералы и адмиралы в унисон кричали «Ура!», приветствуя великого полководца, и это «Ура!» громовыми раскатами неслось над Кремлем, над Красной площадью, над всей Москвой, над всей страной и даже над всем миром.
В те минуты гордости Валерки не было предела. От столь торжественной обстановки на него накатило чувство непонятной сентиментальности, которое пронеслось в его памяти. В сотую долю секунды он увидел все эти годы, лица погибших друзей. Невольно слезы, перемешиваясь с каплями дождя, потекли по щекам. В тот миг, наверное, плакали тогда все — от солдата до генерала. Плакали от радости. Плакали от боли. Плакали потому, что не плакать в столь торжественный для всего русского народа час, было просто нельзя.
— Парад равняйсь! Смирно! В ознаменовании Победы Советского Союза над фашистской Германией в Великой Отечественной войне! Торжественному маршу! — прозвучала команда и все герои– победители, вытянувшись по стойке смирно, подняли свои подбородки.
Линейные в белых перчатках, четко чеканя шаг, выстроились вдоль площади, подняв свои карабины с флажками на штыках.
— По фронтам! Дистанция на одного линейного!
В тот момент знаменосцы и командиры заняли свои места впереди сводных полков, подняв кавалерийские сабли. Сводный оркестр под звук дроби барабанов, чеканя шаг, вышел на середину площади.
— Центральный фронт — прямо, остальные — напраааво! — и все повернулись, одновременно щелкнув каблуками сапог так, что грохот прокатился волной от музея Ленина до собора Василия Блаженного.
Сводный оркестр, грянул литаврами торжественный марш, и несколько тысяч человек одновременно подняв левую ногу, ударили по вековому граниту, сделав первые шаги к своей солдатской славе.
Герои солдаты и офицеры сводного полка Центрального фронта, оттягивая носочек, пошли по Красной площади, чеканя шаг. В тот миг показалось, что от этого дружного топота восьмидесяти тысяч сапог от страха поднялись голуби, сидевшие на Спасской башне и музее Ленина.
Так, дата 24 июня 1945 года, стала символом непоколебимости и стойкости духа русского солдата и славы русского оружия.
Полки пошли. Пошли четко, держа строй. Прошли победители мимо маршала Георгия Жукова. Прошли мимо стягов и знамен поверженной фашистской Германии, брошенных к стенам Кремля.
И один фронт сменял другой. И в тот миг казалось, что нет большего счастья, чем счастье быть участником Парада Победы. И нет в мире сильнее армии, чем Красная Армия великой страны Советов, которая уничтожила фашизм и освободила весь мир от коричневой чумы нацизма.

Встреча Краснова с Ленкой была закономерной и долгожданной. Пройдя все перипетии этой жизни, они навсегда сохранили свою любовь, а встретившись, им больше не суждено было расстаться никогда.
Война окончилась и в начале августа 1945 года, Краснов впервые за пять лет службы, вышел в отпуск. Вернувшись с Леной и сыном Димкой в Смоленск, он с удивлением обнаружил, что за два года, как немец был выбит со Смоленщины, город постепенно приобретал довоенный облик. Тысячи пленных немцев под конвоем автоматчиков ежедневно разбирали завалы руин, и тут же из этого кирпича возводили уже новые дома. Город постепенно восстанавливался, и жизнь возвращалась туда, где еще год назад были сплошные развалины и руины.
К своему удивлению, Краснов обнаружил, что дом, где он жил до войны, остался цел. Его по воле случая не тронуло военное лихолетье, и даже соседи, после долгих скитаний, стали возвращаться под его крышу.
Тетя Фруза, пережившая оккупацию, за это время заметно сдала. Голод, бомбежки, пожары, из некогда пышной женщины, сделали страшную, сгорбленную старуху, которая, как и пять лет назад, все также сидела на лавке возле дома, обсуждая уже новых соседей. Все также в её квартире капал самогон. Все было, как и прежде. Не было только одного: Не было веселой компании дворовых друзей, и под окнами этого дома больше никто не кричал:
«Краснов, пошли пузырь гонять!»
— Здравствуйте, тетя Фруза, — сказал Краснов, присаживаясь рядом на лавку.
Фруза не сразу узнала красавца офицера и, прокашлявшись, скрипучим голосом спросила:
— Ты кто, милок, будешь!?
— Я ваш бывший сосед — Краснов, из четвертой квартиры.
— А, помню. Ты еще, кажись, до войны съехал!?
— А кто еще вернулся домой? Где наш знаменитый участковый дядя Жора!? Он еще у вас самогоночку покупал! — спросил Валерка, напоминая бабке её былые заслуги.
— А, этый мильтон!? Мильтона, сынок, повесили еще два года назад. Как только немца прогнали, так мильтона того и повесили! Служил, сука, немцам и был шишкой в их полиции. Как раз при немцах в вашей квартире он и жил. Долго на площади болтался на веревке, пока башка не оторвалась.
— А как Фатеев? Это тот, кто вселился в нашу квартиру еще до войны.
— НКВДешник, что ли!? НКВДешник тот на фронт ушел. А больше он тут и не показывался. А ты шо, Валерик, снова будешь тут жить? Мы снова будем соседствовать?
— Да нет. У меня есть квартира в Москве... Я сюда просто так пришел, может, кого знакомых увижу? Синицу, Сеньку Хвоща?
— А как твоя Леночка!? — спросила тетя Фруза, отводя Краснова от темы друзей.
— У нас все хорошо мы женились и у нас теперь есть сын -Димкой назвали! Я вас, тетя Фруза, спрашивал про Синицу, Хвоща!
— А нет таперь ни Синицы и Хвоща твоего. Все война проклятая подобрала. Шальные были парни, а немец, он — то шальных дюже, как не любил! Ох, не любил, окаянный!
Баба Фруза глубоко вздохнула, и горько–горько заплакала.
Может ей было жалко парней, может было жалко пролетевшие годы, а может и всей своей беспутной жизни. Вытащив из рукава носовой платок, украденной когда– то и залатанной от старости материнской кофты она вытерла им слезы и, опираясь на палку, поковыляла к себе домой.
Попрощавшись с Фрузой, Краснов поспешил удалиться, чтобы не травмировать свое сердце ностальгическими воспоминаниями. Он шел по улицам родного Смоленска, а перед глазами так и стояло заплаканное лицо бывшей соседки. Что довелось пережить ей за эти годы, он не знал. Не знал и не ведал, сколько горя вынесла старуха, похоронив своих сыновей и пережив немецкую оккупацию.
Краснов шел дальше. Известие о гибели дворовых друзей тронуло и его за самое сердце. Было жалко их, было жалко тетку Фрузу и даже того продажного участкового Жору. Было жалко всех.
Он шел навстречу своей судьбе. Он знал, что рискует разгневать политотдел армии, но ему в тот час было плевать на него. Как коммунист и герой, Краснов решил не просто жениться, а венчаться в церкви, как подобает истинному православному. Выбор этот был не случайный, а вполне продуманный. Ведь именно та икона Спасителя, некогда подаренная ему комэском Иваном Заломиным, защитила его в минуты опасности.
А ведь именно в тот самый момент судьба трагически распорядилась с Иваном.
12 июля 1943 года он погиб в тайге под Усть–Кутом, упав на перегоняемом «Бостоне», прямо в тайгу. Именно в этот день Валерка впервые увидел, как на лике иконы проступили слезы, и это еще больше укрепило его в вере в высшие духовные силы. Тогда какая–то странная боль пронзила его сердце, и он понял, что с боевым другом случилось беда. Икона плакала и мироточила ровно сорок дней, и эти слезы были свидетельством истинного чуда.
Все эти совпадения были не просто странными, они были воистину господним проведением. Было видно, что Бог хранил и защищал Краснова все эти годы, чтобы тот мог не только победить врага, но и победить самого себя. Хранил его ради любви, и это уже не поддавалось никаким сомнениям.
Никто, ни одна сила и даже политуправление армии, не могли переубедить его в правильности такого выбора. И пусть начальник политотдела дивизии и парторг полка топают ногами и кричат: «Ты же, Краснов, коммунист! Как ты мог?». «Как ты мог, Герой Советского Союза, венчаться в церкви!?»
В эту минуту ему было все равно, какое наказание ждет его. Ему было все равно, что скажут его сослуживцы. Ему было все равно, что скажут те, кто в силу своего атеистического воспитания, в бога не верил и проживал эту жизнь, добровольно лишив себя духовности. Сейчас, когда его любимая Леночка стояла с ним перед алтарем, его сердце переполняло настоящее человеческое счастье. И пусть в те далекие годы это выглядело в глазах всех окружающих смешно, но для Валерки это был вполне серьезный и обдуманный шаг.
Любимая женщина, его ангел– хранитель, его муза — была рядом с ним, и грела его сердце своей аурой.
Краснов стоял с зажженной в руке свечой перед алтарем, всматриваясь в святой лик Спасителя, который в эту минуту смотрел на него добрыми отцовскими глазами. В эту минуту он вверял ему свою душу и душу своей любимой, которая все эти годы хранила ему верность и ждала, веря в то, что он жив. Вверял, Валерка, себя и где–то внутри, очищая свою душу, клялся господу в своей христианской верности.
Он сожалел, что рядом с ним нет его матери, которая могла порадоваться его выстраданному счастью, его любви и первому внуку, который был продолжением рода и фамилии Краснов.
После отбытой ссылки она так и осталась в Слюдянке с тем одноруким майором– комендантом спец-комендатуры, где прошли её голодные и трудные годы.
Нет, не ревновал Валерка её к майору. Майор хоть и без руки, но был настоящим мужиком, который любил его мать и, несмотря на свою должность, верил ей и боготворил Светлану, как он боготворил Лену.
С первой минуты знакомства майора с Валеркой, он, как–то незаметно, словно отец, вошел в его сердце и остался там на всю оставшуюся жизнь.
— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!
— Миром Господу помолимся. Господи, помилуй! — пел хор из трех старушек, подпевая священнику.
— О рабе Божием Валерии и рабыне Божией Елене, ныне обручаемых, друг другу и о спасении их, Господу помолимся!
— О том, чтобы им были посланы дети для продолжения рода и исполнены все их прошения во спасение, Господу помолимся!
— О том, чтобы Бог дал им совершенную и мирную любовь, и даровал им свою помощь, Господу помолимся!
— О том, чтобы Бог сохранил их пребывать в единомыслии и твердой верности друг другу, Господу помолимся!
— О том, чтобы Бог сохранил их в непорочной жизни, Господу помолимся!
— О том, чтобы Господь Бог наш, даровал им честный брак и ложе неоскверненное, Господу помолимся!
— О том, чтобы избавиться нам от всякой скорби, гнева и нужды, Господу помолимся!
— Ибо Тебе подобает всякая слава, честь и поклонение Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь! — трижды повторил батюшка, и Краснов с Ленкой также трижды обменялись кольцами.
Все остальное он уже слышал, как в тумане. Что-то теплое и радостное, словно струей втекало в его душу и это тепло разливалось по всему телу приятной божественной благодатью.
— Боже вечный, собравший воедино находящихся в разделении и определивший нерасторжимый союз любви, благословивший Исаака и Ревекку, и явивший их наследниками. Твоего обетования! Ты сам Владыка, благослови и рабов Твоих, сего Валерия и сию Елену, наставляя их на всяко благое дело! Потому, что Ты милостивый и человеколюбивый Бог, и Тебе славу воссылаем Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!
В тот миг Валерка чувствовал за своей спиной дыхание настоящего друга Сашки Фирсанова, который, как ни странно, также радовался всей душой за Краснова и свою первую любовь, которая еще до войны отвергла его.
Как истинный друг, Ферзь держал над головой Краснова венчальный венец и не мог представить, что вот так, пройдя через лагеря, через войну, он выживет, и будет венчать своего «врага», который сумел перевернуть его прошлую жизнь, и стать самым закадычным другом.
Сейчас, стоя в храме, Сашка, благодарил господа, что он даровал ему жизнь и того человека который наставил его на истинный путь. Это он даровал вору и жигану, веру в людское, вырвав с корнем ту грязь и мерзость, которая когда-то впитала его сердце.
Кто бы мог поверить, что Ферзь, бывший вор и уголовник, искупив грехи своей юности кровью, встретит на этой проклятой всеми войне не только истинную дружбу, но и свою единственную любовь по имени Наташа. Там под Курском, под ливнем пуль и в пламене пожаров она влюбилась в него с первого взгляда, чтобы разделить не только радость победы, но и счастье новой жизни.
Наташка, милая и хрупкая бывшая медицинская сестричка, стояла с ним рядом, держа венчальный венец над головой Ленки Лунёвой.
Это благодаря ей — Наташке, Фирсанов остался жив, чтобы иметь счастье дальше жить и встретиться со своими друзьями. Это она, под пылающей и политой кровью Прохоровкой, тащила раненого и умирающего Фирсанова, из разбитого бомбой блиндажа. Даже не понятно, какими надо было обладать силами, чтобы эта совсем еще юная «пигалица», смогла донести Сашу Фирсанова до ближайшего санитарного пункта. А потом был санбат. Потом была та кровь, которую она пожертвовала ради спасения Ферзя.
Наташка выходила, и поставила на ноги бывшего уголовника. И он выжил. Выжил, вопреки всего. И был после реабилитирован, как «смывший кровью». А потом, вместе с ним она форсировала Днепр и освобождала Киев от немецких оккупантов. Это она, простая сибирская девчонка, два года делила с Фирсаном все радости и невзгоды фронтовой жизни. Это она, простая медсестра ползала по передовой, спасая раненых. Это она вместе со своим разведчиком Сашкой до слез радовалась победе на улицах поверженного Берлина.
— Потому что, ты благословляешь и освящаешь все, и Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь…..